Сама жизнь

Энеида

Самое прекрасное место в Вильнюсе — университетская библиотека. Конечно, и всё остальное прекрасно, а такие библиотеки можно найти и в Англии, но что написала, не подумав, то и написала. Лестнички, своды, бюст историка Лелевеля — в общем, сами понимаете (или нет). Я редко ходила туда, книги мне давали священники, потому и посчастливилось за 60-е годы пройти худо-бедно что-то вроде католического университета; но сейчас речь о другом. 1980–1984 (до 31 мая) годы я снова прожила в Литве. В письмах Томасу Венцлове, за непроходимую стену, я сравнивала это с Китежем и с Лапутой. Действительно, тайная жизнь маленькой захваченной страны, которая, как и многие страны, называет себя землёй Девы Марии, была похожа и на затонувший рай, и на неприятный летающий остров.

Мне позвонил Сергей Сергеевич Аверинцев, чтобы сказать: "На-аташа, прочитайте, пожалуйста, статью про Вергилия". Статью написал Михаил Леонович Гаспаров; кажется, она ещё была предисловием. Потому я и пошла в библиотеку.

Я читала: "…он был человеком …поколения, которое отстрадало в римском аду ещё одним сроком больше и теперь видело — или внушало себе, что видит, — проблеск спасения". Этому тихому и замкнутому меланхолику "…пришлось пережить, ни много ни мало, конец света", "и если Рим всё же не погиб, то лишь потому, что явился человек, поставивший общее благо выше личного и судьбу Рима выше собственной корысти", "…для Вергилия это примирение, прославленное IV эклогой, было первым случаем без боязни взглянуть в будущее… и, взглянув, он уже не отводил от него глаз".

Римом был мир, повисший тогда над бездной, а в Риме Иоанн Павел II молился обо всём, особенно — о нас, пленниках Левиафана. Немного позже он посвятил Россию сердцу Божьей Матери.

Теперь этого не помнят. Удастся ли напомнить, чтобы люди хоть за что-то благодарили?

А насчёт Энея — что же он провидел, что сделал? Рим был справедливо назван Вавилонской блудницей. Рим создал ту Pax Romana, где смогло распространиться христианство. Блаженной весной 2005 года он действительно светился, мы видели это и сами, и на экране телевизора.

Маляр, маляр…

Написала я когда-то про маляра, а одного не сказала. Хорошо, кто-то из нас решил предоставлять место Богу. Как говорил отец Станислав, "это накладно", но всё остальное — тупики. Мы решили, худо-бедно пытаемся, немало страдаем, но очень наивны авторы каких-то примечаний к Библии, полагая, что "обижающие" тут же ахнут и отстанут. Наивен и один психиатр, объяснивший мне, что, подставив другую щёку, ты создаёшь ситуацию, в которой ударивший почти наверное одумается. Как говорили мы с Томасом Венцловой, переводя друг для друга Босвелла [1], "Ещё чего, сэр!" (естественно, так сказал Джонсон).

Однажды я была в комнате, где по телевизору показывали "Идиота" — старого, с Яковлевым. Naturеllement, рядом был человек, вскоре после этого показавший мне с размаха кукиш. Тогда он, вероятно, за что-нибудь меня отчитывал. На экране же Мышкин подставил щёку, а Ганечка рухнул от ужаса и залебезил, как мог. Поверьте, если я могла смеяться, то это было смешно.

Сообщаю, что первым, а обычно — и последним откликом будет такой: рассердятся ещё больше, мало того — при малейшей возможности станут указывать, что ты и малейшего отношения не имеешь к евангельским советам. Как это выглядит конкретно, охотно опишу при встрече, лучше всего — в притчах, многие из которых — быль. Собственно, одну я уже рассказала.

Расскажу напоследок другую. Моя мама приглашала Мессинга, кричала, страдала оттого, что у неё не дочь, а чучело. Уже в последний её год я была в Иерусалиме, где один благочестивый иудей расспрашивал меня о папином покаянии. Коснулись и мамы. Услышав, чего она от меня так пылко и тщетно требует, он сказал примерно так: "Это прекрасно. Она знает, чего хочет Бог, и прямо с Ним борется. Редко кому это дано". Замечу, что мама не любила евангельских "советов", а он был человек Закона, но сумел понять.

1 января 1950 года

Благослови же небеса…

Купили журнал (кажется, "News-week"), а там — заметка. Содержание такое: американцы совсем уж собрались напасть на Союз 1.01.1950, но один генерал подсчитал, что это нерентабельно. Однако…

Вроде бы я писала о том, как Томас Венцлова сокрушался, что в 1952 году всё тот же Союз не победили и не захватили. Если помните, я молилась, чтобы не стали бомбить Ирак, написала об этом ему, а он и ответил. По-видимому, даже он подвластен обычному заблуждению: если ты не хочешь, чтобы кого-нибудь мочили, значит, ты его одобряешь.

При всех страданиях и страхах о детях и зверях, я всё же приободрилась. Смотрите, какая "сама жизнь": именно в 1952-м оставалось совсем немного ждать. Всё-таки весной 1953-го наша бедная страна стала сравнительно выносимой.

А сейчас, после упомянутой заметки, мне захотелось вспомнить, каким был день, отмоленный многими, — 1 января 1950 года. И представьте, я вспомнила, хотя и самый его конец.

Шёл единственный год моей службы, 1949–1950-й. И я, и Готя Степанов преподавали в Институте иностранных языков. У меня он бывал с весны 1947-го, но всячески норовил посидеть со взрослыми, то есть с Шостаковичем и Черкасовым. Простодушный и добрый Черкасов восхищался его актёрскими способностями и беседовал с ним о Дон Кихоте. Кроме того, мы бывали у его тёти Клавы и её мужа-скорняка, но, как молодая Ахматова, я всё ждала, когда мы будем одни. Именно 1 января это и предполагалось.

Тётя Оля, мамина сестра, о которой надо рассказать отдельно, пригласила нас к себе. Утомившись от моей викторианской влюблённости, она сказала, что почти сразу пойдёт к соседке (не в другую квартиру, в другую комнату), а мы уж можем делать что хотим. Как я пела и ждала, может представить всякий, точнее — всякая.

Приходит Степанов, ничего этого не зная. Ему, как всем моим друзьям, очень нравится тётя. По радио певица поёт "Ах, Самара-городок…"; намного позже Руня Зернова написала о том, как слышала это в лагере. Среди сибиряковских тарелок [2] стоит красивая миска с помидорами в соку, они тогда только появились. Тётя говорит между прочим, что должна зайти к Радзинским (соседи: юрист; его жена, красящая дома ткани; сын — кажется, лейтенант; жена сына Тася; внук).

Степанов несколько растерян, но поёт испанские песни. А мне — плохо, я быстро выпила несколько рюмок. В общем, когда стало совсем плохо, он как-то помогал, и тётя, вернувшись, удивлялась тому, что у стола — чисто вымытая полоскательница. Значит, он её вымыл. Что до меня, я плохо соображала, даже не заметила, как он ушёл.

P. S. Оказалось, что когда писалась эта заметка, Руфь Александровна Зернова умерла.

Nostra aetate

В день архистратига Михаила и всех небесных сил, после небольшого пира в честь ангелов и нашего старосты Михаила Арсеньевича, пришёл чрезвычайно приятный католический священник, чтобы поговорить о переводе и издании одной книги. Он её не написал, а тоже перевёл, с французского на английский, и теперь думает о том, чтобы она была и у нас.

Издатели растерялись, я — кажется, тоже. Книга примерно соответствует призывам св. Бернарда Клервоского в середине XII века. Сейчас это не редкость, сарацины могут испугать, тем более — сразу после французских беспорядков.

Мы пообещали справиться, дадут ли политкорректные католики денег на издание. Немедленно после этого в игру вступила "сама жизнь". Хорошо; то, что завтра, в субботу, и предполагалась моя лекция в Общедоступном православном университете имени о. Александра Меня о первых победах ислама, — простое совпадение: в конце концов, мы дошли до VII века, тут не отвертишься. Но ББИ [3] сообщил мне, что в четверг, 24.11, состоится конференция мусульман и католиков в память о документе, именуемом Nostra aetate. Он был принят сорок лет назад, едва ли не завершал Второй Ватиканский Собор.

Мечеть я искала глупо и долго. Симпатичный шофёр привёз меня к синагоге. Постояв перед дверью с семисвечниками, я воззвала к ангелам, и появился другой шофёр, восточный. За какую-то символическую цену он проехал со мной небольшое расстояние, умиляясь всё больше, и даже проводил к входу во двор. Там я нашла какой-то важный дом при мечети.

В вестибюле сработало другое, невесёлое naturellement. Не разобравшись, где конференция, я решилась об этом спросить, но величавый человек в шапочке сердито отвёл меня рукой. По-видимому, он молился; и я подумала сразу, что делать это пять раз на дню он обещал, а проявлять милосердие, особенно — к женщине, скорее обещали мы. Передо мной встал юноша в Антиохийском подворье, сказавший, когда меня притиснула к нему паства: "Отойдите… Не мешайте молиться".

Встряхнувшись, я побежала по лестнице — внизу вроде сборищ не было — и пришла куда надо. Монсиньор Кондрусевич в лиловых одеждах и серьёзные люди в чалмах и фесках сразу перенесли меня в область, где не так уж важна "вторая заповедь, равная первой", насчёт ближнего.

Пока звучали приветственные речи, я укреплялась в чувстве, что многие из сидящих там действительно вверили себя Богу. И точно; о Первом псалме напомнили только очень знакомые речи одного-двух функционеров, кстати — "наших". Нет, не бойтесь, я имею в виду христиан, были там и православные.

Другие выступления особенно трогали в двух случаях: когда явственно слышалась преданность Богу и когда говорили о помощи людям. "Говорили" — преувеличение; о конкретной жалости и радости рассказал человек из Твери, где мечеть и костёл стоят буквально рядом. Naturellement, о тверском костёле я впервые услышала несколько дней тому назад, совершенно в другой связи.

Говорили и два человека, принявших мусульманство, один — о св. Франциске, который, в отличие от св. Бернарда, положился не на оружие, другой — скорее о себе. Тут я стала лихорадочно писать соседу еретические записки. Да Господи, они же ищут глубины! Прав всё тот же Собор, виноваты всегда мы, христиане, — легко ли выносить такое вопиющее несоответствие Евангелию? Кому очень нелегко (а это — лучше, чем ханжество или равнодушие), может плениться простотой и честностью такого извода авраамических религий.

Чтобы не губить журнал, остановлюсь. Можно поговорить и прямо, скажем — по радио или на лекции. Там хотя бы в меня можно швырнуть помидор, как в рассказах Вудхауза. Здесь же попытаюсь отстраниться такими сообщениями:

Как ни странно, конференция, казалось бы — близкая к "объективации", "умозрению", Первому псалму и т.п., побуждала к молитве. Но об этом говорить нельзя.

Можно говорить о красках, цветах. Вспомнив, что мы с Муравьёвым, Аверинцевым и Шрейдером считали veritas (в неё входила и глубина) светложёлтой, а claritas — синей, я перемножила эти цвета. Получился зелёный.

Claritas, что ни говори, так и напрашивается, когда видишь красоту цветущих деревьев, особый селям, тихих женщин, мудрых старцев. Кстати, я это видела, в Алма-Ате. Только, ради Бога, не выводите отсюда, что такую claritas можно или нужно насаждать силой. И ничего не выйдет, и грешно, хотя бы — для христиан.

Отец Игорь Ковалевский перечислил с томистской честностью способы примирения и последним, действенным назвал критический взгляд на себя, то есть — смирение и покаяние. Alleluja.

Чтобы снизить пафос, скажу, что слово aetate произносили по-разному: аэтате (самые простые души), этате (души учёные) и айтате, чего я вообще не слышала со времён филфака.

Если кто-то подумает, что я призываю принимать мусульманство, убивать иноверцев или что-нибудь столь же дикое, очень прошу обратиться прямо ко мне.

Чтобы положить этот очерк в папку, открыла её и увидела молитву св. Франциска по-голландски и надпись на открытке "St. Bernard". †