С древа познания жизни. Неотвеченное

Это не устаёт поражать рационалистическое сердце, хотя верующий человек обычно в таких случаях только снисходительно улыбается, как улыбаются взрослые удивлению детей простым чудесам мира.

…День за днём я читаю Толстого, его "Исповедь", "Исследование догматического богословия", "В чём моя вера?". Надо понять, над чем мы бьёмся десять лет во время "Писательских встреч" в Ясной Поляне, когда непременно то один, то другой из нас выговаривает Церкви за то, что могила Льва Николаевича ранит глаз своей "обезглавленностью", что там ни креста, ни памятника. Ровный холмик в свежей молодой траве, такой молодой, что кажется — с похорон идёт первое лето.

Нетерпеливые писатели сразу требуют креста, обращения в Патриархию, ищут справедливости, зовут к милосердию. Церковь от встреч уклоняется. И всё снова и снова кончается словами. До следующих "Встреч", до новых стихов, до новых жёстких или бережных обращений… Настойчиво, однообразно, с регулярностью приливов и отливов.

Значит, надо снова садиться за "Исповедь", снова думать, отчего эта могила не даёт нам покоя и что нам делать с нашей тревогой, нашей болью, нашей любовью.

А начинаю я с улыбки над рационалистическим сердцем вот почему. Читал я, читал ясную, жёсткую, честную книгу "В чём моя вера?" да и устал. Как хотите, а это ведь и слушать трудно обыкновенному сознанию. По Льву Николаевичу выходит, что и судов никаких не надо (коли помнить заповедь "не судите и не судимы будете"), и армии никакой не надо ("не убий"), и присяги не надо ("не клянись"). Никакого воображения не хватит застать за таким чтением президента, штабного генерала, обычного судебного чиновника. Остаётся предположить, что раз никто из них полномочий с себя не сложил, значит, не читают. Или читают только до вот этих утверждений, что их институтов не надо, — и бросают, уверенные, что тут и возражать странно, что за них жизнь возразит.

И вот от усталости-то и включаю телевизор, а там фильм Владимира Хотиненко "Мусульманин". И включается он как раз на сцене, где бывший политрук разговаривает с бывшим рядовым "афганцем" о "битвах, где вместе рубились они". И политрук-то будто через плечо в моего Толстого на столе заглянул и говорит, что прочитал "Новый Завет" и не понимает, как это "не клянись", если армия на присяге стоит, и как это "подставь щёку"? ("Влепят тебе из калибра 7,62, ты и повернуться другой щекой не успеешь"). И даже про заповедь "не разводись", о которой Толстой тоже много говорит, политрук найдёт случай сказать. Что была у него жена — совершенная стерва, а вот развелись, переженились и оба счастливы. Так что генералам и президентам можно не утруждаться — есть кому за них Толстому ответить. Да вспомните, как ещё сто лет назад Борис Вышеславцев смеялся, что каждый студент юридического факультета в минуту опровергнет непротивление злу насилием.

И тут же я вспоминаю, как был потрясён когда-то одной страницей в дневнике рано ушедшего польского поэта Э. Стахуры, где он без всякой оглядки на Толстого, из одного Евангелия выводил, что "победить нельзя только безоружного человека". Я торопился тогда пересказать эту мысль Виктору Петровичу Астафьеву, который в то время как раз писал "Прокляты и убиты". Виктор Петрович только кривился: "Умники! Вас бы на Днепровский плацдарм!" И, очевидно, для вящей убедительности вспоминал вычитанную где-то историю о найденном таджикскими археологами селе, чьи жители отказались от оружия, поставив на красоту и любовь. А были вырезаны в одну ночь со всеми чудесами своих искусств и со всеми своими заветами милосердия. Я напрасно пытался убедить Виктора Петровича, что в человеческой памяти сохранились не убийцы, а именно эти святые люди. Он только рукой махал.

Случалось мне и самому, ещё до чтения этих толстовских работ, убеждать своих товарищей, что мы напрасно зовёмся христианами, пока отгораживаемся от мира силой оружия. Что коли уж приняли Христа, то сложите всё оружие к ногам этого мира и выйдите из однообразно топчущейся в этом вооружённом кругу истории. Так ведь завоюют в первый же день — немедленно следовал ответ. А вы не просто сложите, а скажите миру: на! Только если завоюешь, то, может, сам-то и порадуешься, но уже внуки твои запомнят твоё зло перед светом беззащитности и уйдут за побеждёнными. Как и мы ушли за Христом, Который так же встал против здравого смысла и закона своего времени.

Потом я увижу, что всё это (и возражения политруков, и "наивные" утопические утверждения поэтов) уже у Толстого было. Что возражения его противников немногим отличались от наших — здравый смысл во все времена ходит в одних одеждах. А вот он всё-таки Христа не уступил.

А тут и батюшка знакомый из умной семьи, чей отец предварял одно из изданий толстовского "Пути жизни", вдруг говорит: "Прочитал с опаской. Но вижу, что действительно “Путь жизни”. Нет ли у вас его “Исповеди” и переложений Евангелия?"

И, возвращая, долго молчит, а потом жалеет, что это не было в свой час выслушано им в семинарии с той внимательностью, с которой надо выслушивать такие возражения. Что, выслушав, может быть, он стоял бы выше и твёрже.

Значит, эти десять лет мы говорим не о могиле, не о внешнем её виде. Мы говорим о Христе и Церкви. Не о "предании" и "исторической справедливости", а о состоянии своего духа и сердца. О мужестве или уклончивости своей веры. А значит, не о вчерашнем, а о сегодняшнем и даже завтрашнем дне. Эта могила нам покоя не даст. Каждому поколению на её вопрос надо отвечать самому. Теперь пришла наша очередь.

Время на многое успело ответить. И как-то странно повторять прежнюю аргументацию. Положим, Толстой умно и резко разбивает "Догматическое богословие" митрополита Макария (Булгакова), нарочно везде называя владыку "писателем" и как "коллегу" ловя его на слабостях стиля и мысли. Так к нему и сама Церковь относилась неодинаково. И высокоавторитетный историк Церкви и богослов архиепископ Филарет (Гумилевский) про это Макариево "Догматическое богословие" тоже восклицал: "Что за вздорная путаница! Ни логического порядка, ни силы в доказательствах".

Вспомним ли толстовскую неприязнь к обрядовому равнодушию Церкви. Так Церковь и до него сама говорила о себе устами святителя Игнатия (Брянчанинова), изнутри, и оттого с особенной болью: "Ключи разумения у книжников и фарисеев (что и Толстого раздражало, заставляя предпочитать немую веру мужиков. — В. К.). Сами не входят и возбраняют вход другим. Христианство и монашество при последнем издыхании. Надо плакать и молчать".

О кризисе говорили и самые любящие дети Церкви — славянофилы. И чиновная Церковь заграждала им уста. Умнейшему, прямому ратователю за чистоту православия А. С. Хомякову (которого потрясённо читал толстовский Левин в "Анне Карениной") запрещали не то что печатать, а и просто вслух читать его статьи о Церкви, а И. В. Киреевскому, закрыв журнал "Европеец", грозили чуть не высылкой из столицы. Это им, оптинцам, столпам веры, которые, по слову Герцена, как рыцари, хранившие Дом Богородицы, спали вооружённые. И вооружением их было покаяние и молитва. И свет Истины. И. С. Аксаков до того доходил, что говорил пугающие не одних смиренных батюшек, а и чиновников Синода слова, что ему и Христос не авторитет, потому что Он для него — Истина. И понимал слова Христа "если Я не уйду от вас, то Дух Истины не придёт к вам" как призыв к свободе. Иначе ученики вместо веры в Истину будут верить в Него, как в армии верят в командира.

Так что в чём, в чём, а в искании Истины Толстой был прямое дитя славянофилов, их любви и свободы. Да Церковь-то предпочитала авторитет, а не Истину. И если уж при святителе Игнатии (Брянчанинове) надо было "плакать и молчать", то что говорить о более позднем, собственно толстовском времени, когда Ренан заменил интеллигенции Евангелие, а из семинаристов выходили разных калибров чернышевские и добролюбовы.

Вышедший из школы Толстого, а впоследствии ставший мучеником и исповедником Христа М. А. Новосёлов с ужасом писал тогда, что "постепенная утрата живого боговедения привела к полному богозабвению". Школьное семинарское богословие, "затыкавшее от сомнения уши догматическим заклинанием", первое шатало в живых умах дело Истины. Так что Толстой для общества и Церкви был просто неизбежен. Чтобы и через его мужественное, не прячущееся сомнение, его отважное возвращение к началу христианства выросло вскоре замечательное явление, именующееся русской религиозной мыслью. И ведь тогда на заседаниях Религиозно-философского общества они уже обсуждали Определение Синода — только горячее и точнее, потому что были дети Церкви и потому, что событие ещё было газетно-сегодняшним. Спорили Д. С. Мережковский и Н. М. Минский, В. В. Розанов и В. А. Тернавцев, А. В. Карташев и М. О. Меньшиков, епископ Сергий и протопресвитер Иоанн Янышев, архимандрит Антонин и священник Иоанн Егоров. Да и сама эта школа мыслителей класса Бердяева и Федотова, Шестова и Франка — не следствие ли отчасти и этих вопросов? Как, верно, не без их влияния явился и отряд горячих молодых учёных, которые, пройдя через "абсолютное сомнение", неизбежно станут священниками, как отцы Валентин Свентицкий, Павел Флоренский и Сергий Булгаков.

Они придут сказать о Церкви как раз то, чего не вмещало слишком рационалистическое толстовское сознание, сделавшее из разума единственный инструмент познания Бога, — сказать о Церкви "невидимой", которая благодатно являла себя отцам Церкви и собору святых в пору, когда небеса были ближе, а ангелы естественнее заезжего иностранца. Именно глубина точного знания и страдание "абсолютного сомнения" откроют им, как отцу Павлу Флоренскому, что "лазурь вечности виднее именно в трещины рассудка", что более всего смущавшая Толстого невмещаемая тайна Троицы для них есть совершенная естественность и более того — "исходный пункт всякого ведения". Их как раз, кажется, особенно восхищает, что Троица "насмерть поразила рассудок", потому что сам разум никогда не принял бы возможности осознания Троицы в Единице и Единицы в Троице.

Они не отрицали рассудка. Они были его дети. Они знали, что ему есть место в Церкви, но что он становится опасен, как писал С. И. Фудель, когда "им заполняется пустое место, оставленное благодатью". Это место, увы, часто пусто и в нас. Мы на "Писательских встречах" стараемся пореже вспоминать даже и само слово "благодать", словно оно между разумными людьми неловко. Ну, а коли благодати стыдятся, она и уходит вместе с содержащимся в ней светом, оставляя наш дом выметенным и готовым для гостей рассудка. Нам странно читать о любви как условии познания. Но ведь Христос зачем-то настойчиво повторял: "Заповедь новую даю вам: да любите друг друга". Что нового в любви? А Он, кажется, учеников прямо за руки держал и, требовательно глядя в глаза, настаивал с великой силой убеждения, что заповедь эта — новая. И что она трудна и что приведёт на Голгофу, что она есть основание Голгофы и только через неё — основание нового мира. Ведь и другое было сказано непреложно: "Царство Моё не от мира сего".

А Лев Николаевич искал его здесь, горячо убеждая себя и читателя, что только здесь оно и ценно. И что иго Христово подлинно благо и бремя Его легко — надо только исполнить Его призыв не судить, любить врагов, не клясться и не сопротивляться злу силою. И вечная жизнь, как молодой сад, вырастет на милой земле. И не надо будет воскресения, которому Лев Николаевич не верил, потому что вечность останется и пребудет в самом светлом согласии людей, в их любящем единстве. И, сбывшаяся здесь, она не будет вызывать тоски по вечности вне земного мира.

Он писал об этом со счастливыми слезами, словами радостного гимна, потому что в этот час был уверен, что вернул на землю Христа, "восстановил" Его (он предпочитал "воскресению" этот термин), и ему было странно, что люди не услышали этой ликующей песни победы.

Теперь, со знанием русской религиозной мысли, вернувшей нам отцов в молодой новизне и силе, внешне легко ответить Льву Николаевичу. И Церковь уже и после Определения Синода находила прекрасные и убедительные слова. И он ещё мог прочитать их. И принять, и переменить сердце. Но только если бы это было в чистой лаборатории, в монастырском покое, внутри великой, всегда той же, незыблемой "невидимой" Церкви, из которой писали ему некоторые из собеседников и корреспондентов. Но что он мог сделать со своим зрением, с очевидностью видимой Церкви, над которой плакал Игнатий (Брянчанинов) и которой ужасался Новосёлов! Его сердце не могло принять "лаборатории". И не потому ли он всё-таки бежал из Оптиной дальше, хотя радовался её покою и ему было там хорошо.

Мир ловит всех нас. Его он ловил с удвоенной жадностью, гнал его для какого-то урока нам. Может быть, для урока великой искренности и великой неуспокоенности. Легко нам с заёмным благодатным знанием корить его в умозрении и своеволии, а некоторым — даже и в гордыни. А только выстрадал ли кто из нас так своё знание, как выстрадал он, пройдя свою Голгофу даже до смерти?

Когда мы сегодня зовём у толстовской могилы к милосердию, к отмене Определения Синода, Церковь может напомнить нам слова отца Павла Флоренского, сказанные по другому поводу, но так близко: "Любовь не может не простить. Но если свобода человека есть подлинная свобода самоопределения, то невозможно прощение злой воли, потому что она есть творческий продукт этой свободы. Тех, которые по своему произволению отступают от Него, Он подвергает отлучению от Себя, которое они сами избрали". Тут только слова "злой воли" покажутся неправедными, и на место Христа попросится слово "Церковь", от которой он отказался и которая, в свою очередь (именно в ответ), отлучила его от себя.

Но только ведь и это будет не чистой правдой. Вспомните, как его читали после выхода книги "В чём моя вера?". Что писал цензор Фёдоров? "Читается с большим интересом и возбуждает полное внимание. По существу же должно быть признано крайне вредной книгой, так как подрывает основы государственных и общественных учреждений и вконец рушит учение Церкви". Ах, это вечное наше "подрывание основ"! И как хорошо это слово "вконец". Значит, уж много было разрушено другими? Но при этом, слава Богу, хоть оговаривается, что "судебное преследование по такому сочинению невозможно". Может, и жалеет, что невозможно, но понимает, что рядом с Толстым слишком очевидно встанет Христос, и остерегается. И как это легко у нас: Чаадаева — в сумасшедшие, Киреевского — вон из столицы. Государство защищает свою Церковь. Хорошо хоть не так, как с Максимом Исповедником — вырезать язык и отрубить правую руку, — лишить инструмента сопротивления, чтобы не говорил, не писал против государева понимания Церкви, не шатал народ.

Ну, это цензор. Бог ему судья. А Церковь-то? Архимандрит Амфилохий, председатель духовной цензуры, судя по письму Софьи Андреевны, написал, что в книге много высоких истин и нельзя не признать их. Но, признав, не пустил. А протоиерей М. Боголюбский попрямее определил причину запрещения: "разрушает устройство и тишину Церкви и государства". Вот оно, главное-то слово, — "тишина". И Хомякову запрещают читать вслух, чтобы тишина была. И Толстому. И отчего-то мне кажется, что запрещённый, но не сожжённый тираж растащили по домам и переплели у модного петербургского Жюля Мейера не одни высокие чиновники, а и сами цензор Фёдоров и протоиерей М. Боголюбский, чтобы потом отпускать толстовские знания в иронических цитатах.

А может быть, начни разговор без страха прямо тогда, решись нарушить "тишину", так и Истина бы окрепла и Церковь утвердилась. Ведь все уже знали, что он прав, когда пишет: "Церковь не правит, и легко плыть. И мы далеко уплыли. Мы плывём, не зная куда". Ведь тут не самодовольство. Тут боль говорит и попечение о человеке. Не мог Лев Николаевич примириться с тем, что человек, по его разумению, "не съел, а выплюнул яблоко познания", чтобы пожить по одной животной природе. Осудить его ни тогда, ни сейчас ничего не стоит. Действительно — не ребёнок ведь: государство вокруг, враждебный мир, а ему, видите ли, ни армии не надо, ни присяги, ни судов, ни (тут уж мир хором закричит) разводов.

А он вот не боялся и говорил, что "если бы и один среди всех не исполняющих закон Христов остался, то исполнял бы его", потому что он увидел бы и поверил, что Христос победил мир. Именно в широком понимании мир с его армиями, присягами, судами и разводами. Толстой-то поверил, а мы — нет. Мы предпочли не идти за Христом, а остаться с тишиной и историей. И он действительно остался один. Не обуздал ум, не понял, как те, кто наследовал ему позднее, что обуздание ума сродни обузданию плоти (это бы он понял и принял). Не увидел, что, не смирив ум, не познаешь главного, самого сущностного, небесного, неназываемого, незримого. И мы почти со злорадством корим его, что, вот, не доказал своей правды, не обрёл света, только всех дома измучил и сам остался один. Словно это прибавляет нам права и правды.

А вспомните, что особенно-то его сломало: вражда православия и иноверия. И вот, оглянувшись на себя, спросим как на духу: мы-то в Церкви тверды ли? Слышим ли сами-то в ней незримое? Преодолели ли вражду Церквей? Не спросим ли мы, когда придёт Спаситель, как спрашивал Великий инквизитор у Достоевского: "Зачем Ты пришёл нам мешать?" Или как торопился узнать у Христа герой Шпенглера, к какой Он конфессии принадлежит: православный ли Он, католик или протестант?

Кажется, мы больше отвечаем Толстому, чем себе. А другому всегда отвечать легче. А сами-то себе так и не ответили: победил ли Христос мир и знаем ли мы, куда плывём в нашем слишком лёгком, невопрошающем плавании? И кому это говорил Христос: "А Я говорю вам: не противься злому". И почему именно в такой противительной форме: "А Я говорю…" — если Он пришёл только исполнить Закон, а не противостать ему.

Вопросы не ушли. Мы их только заговорили. И как прежде затыкали уши догматами, так теперь готовы закрыть "трещинами рассудка", хотя он у нас целёхонек и покрепче толстовского. Всё брата в нём почувствовать не можем. Самого близкого, потому что самого доверчивого и бесстрашного, который за нас свои вопросы задаёт и ограждает нас. Ереси побаиваемся, хотя отец Георгий Флоровский без шутки говорил, что их у всякого отца сыщешь, кроме, может быть, очень осмотрительного Григория Богослова. А Г. К. Честертон шутил, что, если вам не хочется нарушить хоть одну заповедь, значит, с вами что-то неладно.

И я вспоминаю, как на самом исходе лет митрополит Антоний (Блум) всё звал к бесстрашию, всё остерегал нас от испуганного желания повторять чужое и неусвоенное, всё напоминал нам, что древние не страшились задавать вопросы и потому находили ответы. А мы слишком долго живём на готовом и окаменяем его своим нечувствием и равнодушием, страшась Восьмого Собора как антихристова, хотя он, может быть, был бы свидетельством нашей любви к Истине и понимания нашей ответственности перед Богом.

Придёт новая толстовская годовщина, будут новые "Писательские встречи", и опять кто-то с горячностью первооткрывателя спросит: почему на могиле Льва Николаевича нет креста? И не пора ли разрешить этот "вопрос"? И ему не придёт в голову, как не приходит никому из нас, что крест ставится на Церкви и отмечает душу, которая была Церковью, невестой Христовой. Ведь если правильно-то, по Христову закону смотреть, то под каждым крестом наших кладбищ — храм. Может быть, разрушенный, поруганный, но храм. А мы уж с вами кого-кого не перехоронили и, поди, сами часто думали: сколько же раз мы надругались над крестом, воздвигая его не то что над пустыней, но прямо над злом, над врагом Христовым…

А тут лежит без креста человек, искавший Христа до последнего часа, отдавший поиску Истины жизнь, человек со своей Гефсиманией и своей Голгофой.

Это могила высокой честности, выбора, мужества. Могила-вопрос. К нам, к Церкви, к человечеству. Самая русская могила, потому что вера всегда давалась нам страданием. Это наше вечное: "Верую, Господи, помоги моему неверию".

Я думаю, когда мы начнём отвечать с настоящей любовью и состраданием, крест из семени нашей любви и нашей веры, покаяния и молитвы, из семени плода с древа познания однажды вырастет на этой могиле сам.

И мы поймём самое непостижимое, что древо познания и древо жизни в вечности одно. А всё дело в том, кто подаёт тебе этот плод. †

Псков