Стали с ним разговор вести,
а он оказался манкуртом.
Чингиз Айтматов
Жил у нас в Тумате, заполярном якутском посёлке, тёмный человек по фамилии Кононюк. Восьмилетняя его дочка, грязная, нечёсаная, время от времени без стука возникала в дверях и застывала на пороге, шмыгая носом.
– Женька, тебе чего? – спрашивала фельдшерица Алексеевна.
– М-м-мамка г-говорит, у н-нас хлеба н-нету, – заикаясь, ответствовала Женька.
Её нагружали хлебом, сахаром, пачками печенья, и, будучи в неведении на предмет "спасибо", она умётывалась с добычей восвояси. Дома бродили и ползали по холодному, от века не мытому полу её младшие братья-сёстры.
Сам Кононюк, тоже Женька, либо подшивал народу унты, либо пил мёртвую. Поговаривали, что его, едва живого, подобрала когда-то на окраине села, в полуразвалившемся балагане, по-нашему – сарае, местная дурочка Маша. Как он туда попал? На сотни километров вокруг – голая тундра, разве только по берегам Чондона встречаются редкие тордохи – пристанища рыбаков. А ещё рассказывали, будто Женька служил при немцах полицаем, был осуждён, каким-то чудом бежал из лагеря...
Однажды он зашёл к Алексеевне за лекарством. Пока та искала в шкафчике, я спросила:
– Женя, ты родом-то откуда?
– Позабыл, – осклабился он, часто мигая слезящимися глазками, и не понять было, правда это или человек так шутит.
– Ну, была же у тебя семья раньше, братья, сёстры, ещё кто-то!
– Не помню, забыл я...
Фельдшерица вынесла таблетки. Внезапно Кононюк обернулся ко мне, снял шапку и поклонился в пояс.
– Жень, ты что? – испугалась я.
– А вы со мной как с человеком разговаривали.
Минут десять спустя на пороге нарисовалась Женька-младшая:
– М-м-мамка г-говорит, у н-нас ч-чаю нету...
Как мы ехали на вездеходе в стадо спасать заболевшего бригадира оленеводов, повесть отдельная. Напросился с нами и Кононюк, кто его знает, зачем. Когда вездеход сел на днище в глубоком, напитанном талой водой снегу и все выпрыгнули из кузова размять ноги, Женька вдруг вскинул мелкашку и пальнул по стайке пуночек – мелких полярных птах, наполнявших тундру весёлым, нежным своим пересвистом.
– Вот вражьи тропы! – ругнулся кто-то. – Ты зачем птицу-то убил?
– А чтоб не жила...
Теперь уже немногие, наверное, помнят, как потрясла читателей история, рассказанная Айтматовым в романе "И дольше века длится день", – о том, как кочевники жуаньжуаны превращали пленных воинов в рабов, надевая им на голову шири. Снятая с верблюжьей шеи сырая кожа плотно обтягивала бритую голову и, стремительно усыхая на палящем солнце, сдавливала череп железными тисками. Человек испытывал страшные муки и, если не умирал, уже "не знал, кто он, откуда родом-племенем, не ведал своего имени, не помнил детства, отца и матери... Лишённый понимания собственного "я", манкурт... был равнозначен бессловесной твари... ему в корне чужды были побуждения к бунту, неповиновению. Он не ведал таких страстей... Все его помыслы сводились к утолению чрева... Манкуртов обычно заставляли делать наиболее грязную, тяжкую работу или же приставляли их к самым нудным, тягостным занятиям, требующим тупого терпения".
В глухие брежневские годы подтекст этой истории был очевиден. "Куда легче снять пленному голову или причинить любой другой вред для устрашения духа, нежели отбить человеку память, разрушить в нём разум, вырвать корни того, что пребывает с человеком до последнего вздоха, оставаясь его единственным обретением, уходящим вместе с ним и недоступным для других", – читали мы и с горечью осознавали: это о нас. Октябрь бросил в гигантскую бетономешалку классы, слои и прослойки российского общества, превратив людей в серую единообразную массу, отобрав у них всё, чем жили они прежде – вековой уклад, семейные традиции, культуру. Сама память о прошлом стала смертельно опасной. Слишком памятливых пожирал ГУЛАГ, а "единственно верная" идеология, сдавившая свободную мысль подобно шири, призвана была довершить дело. На свет явился "новый тип человека" – homo soveticus.
"Когда память твоя, разъятая силой, неотвратимо теряла сцепления прошлого... когда имя своё и имя отца ты утратил в сокрушённом сознании, когда лики людей, среди которых ты вырос, померкли... разве не проклял ты, падая в бездну беспамятства, мать свою страшным проклятьем за то, что посмела зачать тебя в чреве и родить на свет Божий для этого дня?.." – так оплакивала манкурта-сына несчастная женщина. Так впору плакать по нынешним мальчикам – хотя бы по тому, кто, вернувшись из Чечни, порешил собственную мать...
И всё же не у всех "помыслы сводились к утолению чрева". И сейчас не у всех сводятся, как бы ни пытались низвести человека до физиологического примитива реклама, массовая культура, политика.
...Кем бы ты прожил жизнь, убивший собственную память Женя Кононюк, не будь на твоей Украине Гражданской войны, сталинского голодомора, фашистской оккупации? Крестьянином, окружённым на старости лет любовью и уважением многочисленной родни? Вполне возможно...
Вряд ли случайно расхожей темой современного кинематографа стало беспамятство, амнезия. По роковому стечению обстоятельств или чьей-то злой воле утративший память герой превращается в агрессивного манкурта, машину для истребления себе подобных, и убивает, убивает, убивает... Куда там Кононюку с его птичкой! Прогресс налицо, господа: герой, по замыслу авторов, должен вызывать сочувствие и симпатию зрителей, какие бы моря крови он ни проливал. Хороший парень мочит плохих парней. Нам настойчиво предлагают забыть, чем люди были живы в пору Пушкина или Толстого, чем дышали в Серебряном веке; нас приучают существовать в мире, где насильственная смерть стала обыденной: сегодня убили – завтра забыли. Что это – сознательная манкуртизация всей страны? Зачистка жизненного пространства под "золотой миллиард"?..
В ветхозаветные времена самым страшным проклятием для человека были слова: "Пусть не останется о нём память" (Иов 24. 20). Беспамятство равнозначно небытию, богооставленности. "В смерти нет памятования о Тебе", – говорится в псалме (6. 6). У кого нет памяти, у того нет и не может быть Бога. Самый длинный из псалмов, 118-й, воспевающий хвалу закону Божию, пронизан темой удержания памяти. Почти каждый его стих повторяет уверение, что псалмопевец не забыл, помнит, хранит данные Богом повеления (откровение, слово, уставы, суды, заповеди и т. д.), иными словами, не прерывает богообщения. Именно поэтому остаётся ненарушимой целостность его "я" как образа и подобия Божия.
Н. А. Бердяев пишет в "Самопознании" (Л., 1991): его всегда мучило, что он забывал не только о значительных событиях, но и о людях, игравших важную роль в его жизни. "Мне всегда казалось, что это дурно. В памяти есть воскрешающая сила, память хочет победить смерть. ...В забвении есть измена, предание вечности потоку времени". Философ, таким образом, придаёт этому свойству нашей психики высочайший нравственный и духовный смысл.
"Самой удивительной и... самой трагической изо всех человеческих способностей" назвал память о. Александр Шмеман, поскольку она свидетельствует о нашей ущербности, невозможности что бы то ни было сохранить, чем-либо обладать. Её внутренний трагизм – в ""присутствии отсутствия", ибо чем более тот, кого мы вспоминаем, "присутствует", тем острее боль его отсутствия. Но во Христе память вновь получила силу исцелять время, разорванное грехом, смертью, ненавистью и забывчивостью. ...она стоит в центре богослужебного празднования литургического днесь. ...вся жизнь Церкви составляет одно непрерывное поминовение и воспоминание... Прежде же всего сама Церковь есть воспоминание Христа" (Великий пост. М., 2002).
Кардинал Жан-Мари Люстиже, заметив, что у французов слова "воспоминание" и "памятник" синонимичны, как бы продолжает тему: "В Библии слова "воспоминание", "память" наполнены более богатым и точным смыслом... это "знак" и данное Богом свидетельство того, что сделал Он Сам в начале нашего спасения. Этот "знак" заверяет нас, что Бог продолжает осуществлять в каждом человеке дело спасения. ...Евхаристическая "память" – это не просто воспоминание... но сакраментальное действие, посредством которого то, что было совершено в прошлом – раз и навсегда, нам реально даётся в настоящем времени веры Церкви и открывает нам будущее человечества, призванного однажды "принять" Христа во славе Его" ("Месса". М., 2001).
Святоотеческая традиция учит христиан хранить "память смертную". Людей нецерковных, как правило, это смущает: разве можно нормально жить, непрерывно думая о том, что умрёшь? О. Александр Мень отвергал такое понимание. "Память о том, что за нами придут, должна быть ободряющей, укрепляющей нас, не дающей нам расслабиться, разболтаться, впасть в уныние, безделье, мелочность, ничтожество. ... "Memento mori!" – "Помни о смерти!" Помни для того, чтобы жить правильно, жить собранно, жить в познании, в любви, в трудах, понимая, что нам это дано ненадолго" (Тайна жизни и смерти. М., 2003).
Ненадолго – это подтвердит любой, кто терял близких, – даны нам встречи на этой земле. Сколько ни живи, не утолишь любви, не нарадуешься минутам взаимного понимания и близости. Остаётся – помнить, хотя и "нет насыщения памятованием, и всё равно бессильны и самые точные слова передать, что он значит и кто он" (В. Леви. В кн.: Реки воды живой. Воспоминания об отце Александре Мене. М., 2003).
Воскрешающая сила памяти – это ещё и ослепительно счастливые сны-видения. Отец Александр в развевающейся рясе подходит, выгружает из знаменитого портфеля мне на руки стопу рукописей – и, уже наяву, мне доверяют участвовать в издании двух его книг. Мама, улыбаясь из своего рая, показывает иконку, и я догадываюсь, что надо забрать её из опустевшего маминого дома. Проступают из смертной мглы, высвечиваются, проходят перед внутренним взором лица людей твоей жизни, и нет у тебя права на забвение.
Открываю глаза, будто кто окликает меня.
Это лица, до боли родные, в преддверии дня –
Неизвестно какого – любого! – любимые лица.
В безымянное утро отрадный единственный знак,
Призывающий бодрствовать и молиться.
Та последняя ясность, которой пугается мрак.
Александр Зорин
