Тёплая грядка
Алла Калмыкова
Чего только не было на этом чердаке! По меньшей мере два поколения сносили туда отжившую, но навек вобравшую в себя их вкусы, привычки и запахи рухлядь. Горы стоптанной обуви, поломанные венские стулья, облысевшие ковровые половики, картонки с флаконами от "Красной Москвы" и "Пиковой дамы". Допотопные ридикюли, напоминающие Раневскую. Габардиновые пальто с облезлым мехом и споротым ватином. Отдельно – споротый ватин, скрученный в валики и перевязанный бечёвкой. Громыхающие несгибаемые плащи "макинтош". Посеребрённые ёлочные игрушки из картона, тускло-коричневые липкие нити медной канители. Устрашающих размеров бухгалтерские счёты. Банки с окаменевшей краской, крафтовые мешки с чем-то сыпучим, слипшимся в комья. И почему-то много клизм.
Нина обрадовалась каркасу ширмы – такая была раньше в их доме да и во многих послевоенных семьях, где в одной комнате спали, обедали, учили уроки, болели, наряжались в гости... Попадались и странные предметы, назначение которых смутно брезжило в потёмках памяти – будто бы и не её, посторонней. Кто-то знал, а она, сколько ни гадала, не могла сообразить, как приспособить несуразную штуковину к жизни.
Всё это, однако, наводило уныние. Никчёмные вещи, пережившие владельцев, словно насмехались над ней. Почему их так много? Нет чтобы рассыпаться в прах, исчезнуть вместе с хозяевами! Зачем им это бездарное бессмертие, которое хуже смерти?
Ко всему, было в перебирании чужих вещей что-то стыдное, вроде подглядывания в замочную скважину. Но жить в доме, пропахшем лежалым тряпьём и плесенью... Ни за что! Сперва вычистить, отмыть, покрасить, продуть сквозняком омертвевшие без человеческого дыхания комнаты. Всё – долой! Только стены и оставить.
А девать-то всё это – куда?
Кто-то посоветовал выкопать яму поглубже, свалить туда старьё, сверху засыпать землёй. Всё, что способно гнить, будет истлевать потихоньку и согревать грядку. На такой овощ лучше растёт.
Докопавшись до плотной, не поддающейся лопате розовато-серой глины, она стала носить с чердака и кидать в яму пережитки прошлого. Давила в себе неуместную жалость и стыд, спрыгивала вниз, утаптывала слой за слоем, забрасывала землёй. Продолговатая, вытянутая вдоль забора канава отчётливо напоминала могилу.
Под кучей чердачного тряпья обнаружились несколько больших эмалированных кастрюль, синих и коричневых, в мелких белых накрапах, бак для кипячения белья, алюминиевые вёдра. Крышки были заботливо придавлены кирпичами – от мышей. А, да, Клавдия же говорила...
И кастрюли, и бак, и вёдра доверху были наполнены лежалой мукой, овсянкой, пшеном, шафранными от старости, когда-то белыми домашними сухарями. В ноздри ударил сладковатый трупный запах мёртвого хлеба.
Кое-как спустив припасы по крутой лестнице, Нина села на крыльцо и стала смотреть на роскошную многоствольную гущу каштана, на заросшие необоримой снытью грядки, тоскливые, как гробики вифлеемских младенцев.
Клавдия, преподавательница сольфеджио, в которой легко уживались сталинизм и православие, не без гордости заметила недавно, что её папа "занимал положение" в исполкоме Моссовета и накануне войны успел сделать запасы. Нина слушала рассеянно, но почему-то вспомнились ей тогда кадры из евтушенковского фильма. Начало войны, в Москве паника. Какой-то дядька в подтяжках открывает створку платяного шкафа, и на него валятся с грохотом консервные банки с икрой, крабами, чем там ещё... Судя по всему, не унывало и семейство, чей хлам Нина носила и носила в яму, а он всё не убывал.
Из неиспользованной крупы Клавдины мужчины, отец и супруг, большие любители рыбалки, варили кашу – на прикорм. Обоих давно на свете нет, а запасов осталось на две войны...
Шестьдесят с лишком лет пролежала на чердаке напрасная еда. Бабушка и её сестра – Нина в детстве любила слушать их рассказы – кроме карточек имели отцовский фронтовой аттестат и не особо голодали. Но – варили морковный чай, тощий суп из картошки со своего огорода и "снетка" – вот этой самой сныти, пекли лепёшки из картофельных очисток на каком-то маргусалине (Нине представлялось что-то гнусное, густое, как гуталин). Крабы из шкафа на них уж точно не падали.
Её любимый дядя Серёжа, шофёр, возил муку по Дороге жизни в блокадный Ленинград. Познакомился там с парикмахершей Шурочкой – глаза синющие, сама – в чём душа, двоих детей малых похоронила. Как-то зашёл постричься, а она в голодном обмороке в подсобке лежит. Он залез в кузов своего грузовика, дрожащими руками подпорол мешок, черпанул полмиски муки. Сваренная из неё затируха спасла его будущую жену. Уже много лет спустя и тётя Шура, и другие питерские родичи, нарезав тонкими кусками хлеб, собирали крошки в ладонь и отправляли в рот. Все до единой. Видели бы они...
Хоть Нина и старалась высыпать муку осторожно, белая пыль поднялась над ямой малым облачком, и в горле до вечера першило и отдавало горечью.
На грядке она посадила цветы. В середине лета земля покрылась странной ядовито-рыжей плесенью, а листья пионов, астильбы, примул пошли ржавыми пятнами.
Зато на другой грядке, в которую Нина закопала вышедшее в тираж бабушкино ватное одеяло, вырос на диво крупный и забористый чеснок.
Шнекендорф
Владимир Жуков
Это была дорогая кабинетная мебель из Германии времён Третьего рейха, такая солидная, что казалась музейной. Дед, майор медицинской службы, сам прошедший войну начальником госпиталя и даже получивший как хирург "Красную Звезду" за спасение командира, прикупил трофейный гарнитур по случаю у какого-то генерала. Из их поверженного фатерлянда тащили тогда всё без разбору.
В нашем доме, пока дед был на войне, а бабушка с мамой маленькой в эвакуации, стояли немцы и вроде даже был их главный штаб. Так что появление у нас экспроприированного у врага имущества тоже можно было рассматривать как акт возмездия.
"Возмездие" включало в себя малопонятного назначения замысловатые тумбочки, этажерки, а ещё бюро и книжные шкафы с застеклёнными полками, в которых у нас потом хранились толстенные медицинские книги. Стёкла отодвигались ужасно туго, но я думала, что так оно и должно быть. Наконец, был двухтумбовый письменный стол, за которым могли уместиться как минимум двое взрослых.
Ясно было, из-за чего Германия проиграла войну – всё-то оказалось устроено в ней по-дурацки, столько лишнего даже в простейших бытовых конструкциях. При этом, правда, – лучшие сорта древесины, качественный лак, тонкая, с хорошим вкусом работа по дереву и металлу. Это даже я понимала в свои лет шесть-семь. Особенно нравились мне латунные барельефы, изображавшие древнеримских воинов в шлемах с конскими хвостами.
Позже, лет уже в десять-одиннадцать, когда меня переведут спать из детской в дедушкин кабинет, на большой чёрный кожаный диван с круглыми подголовниками по краям, я буду взахлёб читать об этих самых воинах, забираясь с фонариком под одеяло. Однажды это едва не станет поводом для бабушкиного сердечного приступа: не разглядев среди ночи мою голову на подушке, она со слабым криком "Тася! Тасенька пропала!" хлопнется в обморок...
Наша немецкая мебель очень гармонировала с дедушкиными зажигалками, несессерами, гамашами и прочими занятными штуковинами, которых я никогда не видела у других взрослых. Все эти аксессуары, как я теперь понимаю, с головой выдавали в деде, может быть, одного из первейших стиляг нашего городка.
Вообще был он из той части провинциальной интеллигенции, что со столичным образованием действительно принесла с собой некий стиль. Дед носил аккуратно подстриженную бородку, привычно "обшивался", как тогда говорили, у лучшего портного, а ещё писал статьи в московские научные журналы и тосковал по мегаполису с его богатым выбором театров, выставок, музыкальных вечеров. Всё это, впрочем, не мешало ему во время операций орать благим матом на бестолковых ассистентов и сестёр.
Около деда всё время толокся самый разный народ. Прежде всего, конечно, больные со всего района, не дававшие ему покоя даже дома. Потом люди его круга, в основном коллеги-врачи. Няня, домработница. Приходил хромой молочник... А ещё был странный человек по фамилии Шнекендорф – кто-то вроде помощника или ассистента. Лет, наверное, сорока с небольшим, роста выше среднего и довольно плотный, с неестественно широкой, почти квадратной спиной, с гладко выбритой по моде тех лет головой и толстыми складками сзади на шее.
Шнекендорф оставлял ощущение чего-то массивного, значительного. Однажды я увидала, как какой-то человек за воротами полез на него в драку. Он наскакивал, а Шнекендорф просто чуть отстранялся – и кулак проносился в сантиметрах от его носа. Потом, видно, ему это надоело, он взял драчуна за лацканы таким движением, будто хотел поправить что-то в одежде, и вдруг без всякого замаха нанёс резкий и точный удар своей огромной головой в лицо.
Удар был не очень сильный, но человек, как куль, рухнул в бурьян и замер, как-то странно там побулькивая. Я застыла ни жива ни мертва... А Шнекендорф... он к тому времени был уже далеко...
С тех пор прошло более сорока лет. Дед умер ещё в 68-м, совсем молодым, ненадолго пережила его и бабушка. Наша семья переехала в Москву, где нам дали пару комнат в "трёшке" с подселением, а потом мы ещё начали строить дачу.
Из дедушкиной мебели к этому времени сохранился лишь самый массивный книжный шкаф; чтобы не путать с другим, современным и вполне приличным по размеру, я назвала его Шнекендорфом. Он всё так же был набит мамиными, ещё институтскими, конспектами да пожелтевшими журнальными вырезками, к коим она всю жизнь питала необъяснимую слабость.
Под моим напором Шнекендорфа перевезли-таки на дачу, где он угрюмо занял всё те же полкомнаты. Я его побаивалась, особенно когда доводилось ночевать на даче одной. Он ассоциировался у меня с насупленными гестаповскими часовыми из популярного телесериала. Когда мне надо было заглянуть в его недра, дверцы упрямо не желали открываться. Потом они не желали уже закрываться: на шкафу мама складировала запасы сахара для компотов, и у Шнекендорфа под их тяжестью буквально "ехала крыша".
Но самое ужасное случалось, когда, видно, под бременем всё тех же маминых запасов, Шнекендорф возмущённо распахивался среди ночи. "А где ку-ку, партайгеноссе?" – бормотала я в ответ.
...В тот день из-за печки, сильно начадившей за день, нам пришлось перебираться с внуком на второй этаж и устраиваться на ночлег во владениях Шнекендорфа. Я собиралась лечь с Андрюшкой, но всё же опасалась, что шкаф расхулиганится ночью и испугает малыша. Подошла, задумчиво погладила прохладный бочок...
Летнее солнце подымает с постели рано. Но в этот раз разбудило меня не оно, а звон выдавленного стекла где-то внизу, на первом этаже. Мне надо было сразу схватить внука на руки и броситься к окну с криком "Пожар!" – или что там рекомендуют в таких случаях. Но я смогла выполнить только первую часть задачи. Ибо это была единственная в доме комната, окно в которой вообще не открывалось – его наполовину загораживал мощной спиной всё тот же Шнекендорф.
Потом я услыхала шаги: кто-то крадучись поднимался по лестнице. Скрипнула дверь, и в проёме показалась щуплая фигура. Я запомнила только дешёвую шерстяную шапочку, именуемую в народе не вполне прилично. Увидев меня, мужчина вытянул вперёд руку и что-то невнятно произнёс. Сидя на постели, я прижимала к себе Андрюшкину голову так, чтобы, проснувшись, он не увидел незнакомца, и успела подумать: хорошо, не пистолет, а с ножиком мы ещё повоюем.
Конечно, его интересовали деньги и ценности, а мне нужно было выиграть время. И я решила подсунуть ему молчуна Шнекендорфа. Пока он будет возиться с дверцей, непременно случится чудо...
"Шнекендорфушка, миленький, не подведи", – молила я про себя, указывая грабителю на шкаф. Но я недооценила щуплого. Слегка подёргав дверцу, он не стал зазря тратить силы, поднял валявшуюся рядом кочергу и принялся яростно и бестолково молотить по дереву, оставляя на нём глубокие зазубрины. Это напугало меня больше всего: у парня быстро сдавали нервы. А он, повернувшись ко мне, рявкнул: "Подь сюда! С дитём!" Голос был высокий, немного гнусавый.
Ещё не успев вникнуть в смысл этих слов, я повернулась на мгновение к просыпающемуся от шума внуку, как вдруг уловила боковым зрением какое-то неясное движение в той стороне и тут же услышала сдавленный крик. Обернувшись, я с изумлением увидела, как Шнекендорф... навалился на вора и прижимает его к полу всеми своими тремястами кэгэ. А тот уже не мог дышать и только сипел...
Мне бросилась в глаза деревянная чурка, в последние годы заменявшая Шнекендорфу одну из отломившихся ножек – она будто была отброшена им в схватке, как ставший ненужным костыль...
Меня обуял ужас. Подхватив внука на руки, я бросилась на улицу, к людям...
Человеку свойственны странные, труднообъяснимые поступки. Узнав, что воришка на всю жизнь останется инвалидом, я носила ему передачи в больницу. А Шнекендорфа, словно нелюбимого пса, мы завезли подальше от дома и тихо похоронили. †
