Из книги "Немецкий Угол"

Илья Зиновьевич Фаликов родился во Владивостоке в 1942 году. По образованию филолог, окончил Дальневосточный государственный университет. Автор девяти стихотворных книг — "Олень", "Ель", "Ласточкино лето", "Книга лирики" и др., четырёх романов в прозе, опубликованных в толстых московских журналах, и книги эссеистики "Прозапростихи". Лауреат нескольких литературных премий.

Лошадка чешется о дерево спиной.
Кричит скворец.
                Не оттого, что он больной,
А оттого, что он здоров отменно.
Я тоже стану молод постепенно.
Всё возвратится. Возвращается уже.
Я на четвёртом запил этаже —
Очнулся на втором, но он — мансарда.
Поёт скворец. Отечество Моцарта.
Как нянька, солнце засветло встаёт.
Как юный Герцен, колокол поёт.
Он Яковлев, возможно. Всё бывает.
Как дева в чистом поле, распевает.
Прислушаться — сплошная нота си.
Куда деваться от неё? Спаси
И сохрани.
В такие дни.
В такие дни.

В воскресной кирхе никого.
Входящему не надо гида —
Кивком приветствует его
Святая, может быть, Бригида.
У тени множество забот
И без него, ей так непросто —
Никто не служит, не поёт:
Священнику под девяносто.
Возись теперь со стариком
И занимайся тут уборкой.
А путник топает пешком,
Ни с кем на свете не знаком —
Лишь с потускневшим петушком
На колокольне дальнозоркой.

Плюс полублоковская вьюга…
А. М.

Мы из племени старых ворюг
В облаках полублоковских вьюг,
Награбастали, наворовали
Перехвастали, всё переврали.
Крысолова не переиграть.
Если старые крепости брать,
Не рассчитывай на Гёльдерлина,
Не участника штурма Берлина.
Ибо цивилизованный мир
Не нуждается в трепете лир…

А в соборе такой Христофор,
Что горой — высочайшей из гор —
Возлежит на плечах Христофора
Невещественный камень собора.
Пахнут краденым наши умы.
На ворованном воздухе мы
Прикарманенным солнцем согреты —
Путешествующие поэты.

Рурберг.
Кладбище военнопленных

Православный священник с тяжёлым крестом на груди
Вдоль безвестных могилок проходит, и ты проходи.
Переполнено синее небо безмолнийным громом.
Это наши союзники в небе грохочут знакомом.
Всё проходит, полки бундесвера идут, как часы,
Ева Браун побрила подмышки, а Ницше — усы.

Хватит, милая Гретхен, стоять виноватой в углу.
Гений Бисмарка реет, звеня на Немецком Углу,
Заполняет мозгами пустующий череп Вильгельма,
А оттуда летит нетопырь сквозь чугунные бельма,
Чтобы насмерть разбиться о башню в пустых небесах,
Где старик Беккенбауэр в форме стоит на часах.

Не суди, не ряди относительно смутных времён.
Не взыщи, не ищи потерявшихся в поле имён.
Разве есть имена у сокрытых во мраке вселенных?
Русских много везде — и на кладбище военнопленных.
Немцев тоже немало, а также британцев и янки,
И гремят самолёты в безоблачном небе, как танки.
Но на Божием агнце горит золотое руно,
И грудастая фрейлен несёт молодое вино.

Если города нет, всё равно уцелеет собор,
Ключ Петра подойдёт, чтоб открыть неоглядный простор.
Золотую скалу подопрёт золотая долина,
Гёте с Шиллером вновь поприветствовали Гёльдерлина,
Не кончается май, тьма рассеется в общем и целом,
"Фатер Унзер" споют белокурые девочки в белом.
Общий хор голосов, уходящих в весенний зенит,
Православный священник тяжёлым крестом осенит.

Дудка не поёт, исчезла водка,
Остаётся чёрная работа.
Каждая Мария смотрит кротко
Белым камнем из-за поворота.
Каждый крест — распахнутое пламя
На горе, повёрнутой к былому.
И трепещут бабочки крылами
Вдоль дороги к городу Колону.

И покамест бочками в Колоне
Хлещут историческую стужу,
Здесь по пояс из каменоломни
Вышел раб гармонии наружу.
Смотрят из пещер лесные звери
Взором, по-девически невинным,
Ибо человеческие дщери
Набухают семенем звериным.

Скоро всех одно покроет Имя,
На него две тыщи лет клевещут.
И крылами красно-золотыми,
Не летая, бабочки трепещут.
Это маки, дорогая, это маки
На ветру не нашей ностальгии.
И мерцают, светлые во мраке,
Придорожные Марии.

Сельское кладбище. Унтермаубах

Он решил уплыть к японцам,
Некрещёных просвещать.
И тогда под нашим солнцем
Все взялись его стращать:
"Ах, беда! Какое горе!
На себя он смерть навлёк!
Чересчур свирепо море!
Слишком этот путь далёк!" *

Фридрих Шпее. "Ксаверий"

Утром радуга в виде ворот
Полыхнула на годы вперёд.
И молчат родовые могилы,
И молчат вековые холмы,
Под которыми римские виллы
Спят, иными тенями полны.
Адмирала фон Шпее не в Рим
Занесло за туманом морским.
В трюме бреши, проиграно дело,
Комсостав не ушёл из кают,
И над гаванью Монтевидео
Корабельные склянки поют.

Я спешу, я сорвался с цепи,
А Шаляпин поёт о степи,
Где ямщик замерзал, без мотора
Не доехав до края земли,
Как во Францию два гренадёра
По немецкой земле не дошли.
Я — дойду, потому что хочу.
Патефонную ручку кручу.
От стихов о крещенье японца
Не зажечься, подняв якоря,
Но на диск восходящего солнца
Походила пластинка, горя.

Старый Фридрих спускается с гор —
Снова ведьму ведёт на костёр.
Не дойдя до азийской пустыни,
Он ариек огню предаёт
И, раскаиваясь на латыни,
По-немецки о море поёт.
Море звуков кипит, клокоча.
Вещий ворон чернеет с плеча.
Давит горло поэта сутана.
Сквозь барокко взирает пророк —
Адмирала Максимилиана
Старый Фридрих на гибель обрёк.

Колокольня новейших времён
Корабельный усвоила звон.
Сверху видит святая Бригида
Странный крест на соседнем холме —
Начинающего чингизида
По ошибке распяли во тьме.
Что такое? Всосал хронотоп
Много Азий, немало Европ.
До всеобщей истории дело
Докатило, сыграло капут,
И над гаванью Монтевидео
Корабельные склянки поют.

Старый Фридрих спускается с гор.
На пути его стал Христофор.
Между старцами рыба морская
Серебрится лопатой хвоста.
Стал, младенца к груди прижимая.
Сей младенец — давно сирота.
Облюбованный бронзой, гранит
Под окисленной чайкой стоит.
Колокольчик трезвонит уныло
Заодно, вероятно, со мной,
Ибо в утренней радуге было
Много розовости неземной.

* Перевёл Лев Гинзбург.