Что значит "Верую"

Продолжение. Начало в № 01/2004

Да, вера вырастает из упавшего в нас и затерявшегося зерна доразумного упования, в котором нередко мы не отдаём себе отчёта. Но затем это зерно начинает прорастать, касаясь многих граней человеческого существования. Каких же?

На днях меня вместе с представителями иных конфессий пригласили в местную реформатскую (вальденскую) церковь выступить с кратким размышлением на тему о понятии правды Божией в православии. Я пришёл одним из первых. Народ запаздывал, в ожидании я, как всегда, начал просматривать книги. Раскрыл сборник избранных работ Эберхарда Юнгеля [2] и неожиданно зачитался одной из них: "Моё богословие (вкратце)". Впрочем, известный реформатский богослов поставил своей задачей не столько разъяснять своё исповедание, сколько попытаться осмыслить "архетип" христианской веры в себе. Из чего вера "состоит", из каких элементов личности слагается? Когда я говорю "верую", утверждает Юнгель, это означает, что я:

веду речь о Боге, воплотившемся в Человеке;

внимаю Ему на языке Его Откровения;

удивляюсь неисчерпаемости Его тайны;

взыскую разумом истину о Боге и Его пребывании в твари;

различаю Бога и творение, ибо смешение их создаёт идолов;

надеюсь на Царство Его, в котором "правда и мир облобызаются";

содействую пришествию Царства Божия всяким делом своим;

существую в бытии Церкви вместе с другими;

страдаю, т. е. разделяю со Христом страдания людей, вызванные скудостью любви в мире.

Таково – неизбежно сведённое к схеме – исповедание богослова. Конечно, усиленный протестантский акцент на первом лице единственного числа глагола "веровать" тотчас выдаёт произношение иностранное. (Да и сам автор признаёт: если у него есть какое-то "своё" богословие, то лишь как талант, который был ему доверен.) В православии, думается, талант веры даётся скорее всей Церкви и в ней уж каждому поимённо. Даже и конкретно: когда мы "поём" "Верую (начинает хор и подхватывает весь храм)... во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли", – тотчас весь мир видимого и невидимого в его слаженности, сотворённости и непостижимости распахивается перед нами. И язык наш и разум словно сливаются с тем миром, так что не знаем, где кончается личное наше "верую" и начинается поющее присутствие Бога-со-всеми-нами. Вера в Церкви – не столько уединённое упование-осмысление, сколько догмат, обряд и уклад. За первым – Отцы, за вторым – Предание, за третьим – Божий народ. Быт, страна и душа устрояются на единый лад. "Это просто, как кровь и пот". Прочно, как земля и время на ней. Но если вдруг – всё не просто и вовсе не прочно? Когда свечи гаснут, хоры молкнут, храмы рушатся, молитвы стираются из памяти?

Мы, кажется, так и не поняли до конца, что случается с нашим соборным "верую", когда резко ли, постепенно отнимается у него весь привычный, едиными устами поющий, свечами мерцающий строй, сложившийся вокруг. Почему в Церкви остаётся в лучшем случае пятая часть ревностных былых прихожан? Куда разбегаются дети её, остающиеся, как любят они говорить, с "Богом в душе"? Однако "в душе" у них Он почему-то едва слышен, чаще всего анонимен, бессилен, безлик. "В душе" Он изъясняется с нами только "шестым чувством", ноющей болью вины, зовом, интуитивной подсказкой, вдруг вспыхивающей и тотчас гаснущей радостью, но не тем, что мы называем крепкой верой. И почему язык Его лучше слышат немудрёные, много пожившие, немало испытавшие женщины, ведомые в Церковь тропою мироносиц, а мужчины (в массе), кипящие разными идеями, начинённые делами, проектами, фантазиями, спешат обычно совсем иною тропой? Да, конечно, "Бог в душе", кристаллик, горошинка Света – в каждом. И та горошинка порой не даёт нам завернуться в самих себя и уснуть. Но как всё же соединить её с этим твёрдым "верую", произносимым сердцем и разумением? И когда я произношу это слово, что за ним стоит? Возможно, у каждого от тайны в душе к Откровению, явленному в Церкви, и Кредо ведёт какой-то собственный личный след. Попробую здесь наметить и свой. Скажут: иду стопа в стопу за протестантом? Ну что ж. Вера есть деяние всего нашего существа, по крайней мере, должна им быть. Деяние состоит из ряда душевных, вполне или не до конца осознанных актов. Так сложилась эта глава. Я начну свой ряд, всякий, кто захочет, может продолжить или, скорее, проложить путь свой заново.

Труднее всего начинать. Мне думается, говоря "верую", я всегда по-своему выбираю.

Интересную параллель нахожу в книге известного нашего филолога Ю. С. Степанова:

"Предки славян [3] так или иначе принимали участие в той эволюции религиозных понятий, которая у их восточных соседей праиранцев в конце концов привела к реформе Заратуштры. При таких условиях весьма вероятным становится предположение

А. Мейе [4] о тождестве славянского глагола върить с авестийским varayaiti, означающим тоже "верить", но имевшим первоначальное значение "выбирать", так как по учению Заратуштры – истинный верующий есть тот, который сделал правильный "выбор" между добрым богом (Ормаздом) и злым (Ариманом)" [5].

Однако прежде всего мы выбираем не только между богами, мы выбираем себя, добрым или злым, верующим или неверующим, Фомой или Иудой, себя "с Богом" или себя "без Бога". Выбираем то вполне сознательно, то наполовину, ибо, как только перестаём выбирать, "река времён", "половодье чувств" относит нас назад к заводи, к безвыборности, застою. Конечно, и на болоте в хорошую погоду цикады что-то поют о "религиозном чувстве", но приходит зима, и нет цикад. Вера несёт в себе энергию выбора и в то же время несома ею, ибо выбор по большей части доразумен, он совершается раньше, чем мы находим свою "картину мира" или обращаем взгляд на своего ближнего. Он содержит в себе "программы" несовершённых поступков, интонацию не произнесённых ещё слов. Я – не полноправный родитель, не зачинатель собственных мыслей, но лишь хозяин дома, который принимает их, как гостей. Даже научные открытия являются на свет в недрах интуитивного решения, которое выносится в нас и как бы "до нас". Из глубины того неисследимого омута существования, предваряющего сознание, подымается и вера. Пусть на первых порах она знает лишь "Бога в душе". Но, чтобы узнать Его повсюду, ей надо для Него прозреть.

И этим своим затаённым знанием-прозрением она задаёт работу всем органам чувств. Верую – значит, вижу (и слышу). Осязаю то, что сотворено рядом, вокруг.

Я всматриваюсь в лес в начале апреля, лес моего детства. Снег уходит, но не до конца, над маленькой колдобинкой он становится почти неразличимой, прозрачно-ледяной корочкой, и под ней прячется робкая синева с просвечивающей темнотой под цвет обнажившейся земли. Через недели две-три всё это зацветёт и зашелестит насекомыми, а пока молчит, и оттаявшая почва поглощает влагу, чтобы сохранить её для лежащих в ней зёрен. Побеждённый снег готовится уйти в подземные воды, и на пороге прощается с нами, почти как старец Иоанн Богослов, пишущий некой госпоже возлюбленной. Чтобы услышать чьё-то прощание (снега, дома, слова, зерна) или чьё-то приветствие, надо уметь обратить к нему слух. Всё в мире приветствует нас, прощается и откликается любви, вложенной в творение. И когда откликаюсь, поворачиваюсь к Тому, Кто зовёт, остаюсь обращённым. Ибо когда верую, обращаю слух, взгляд, лицо.

Обращение изначально предопределено выбором. Выбор совершается мгновенно, однократно – но вместе с тем и постоянно. Временной промежуток между одним решением в пользу "Бога в душе" и другим делается всё меньше. Он вырастает из души и становится "Богом вокруг". Ещё не "Всем во всём", но уже узнаваемым во всяком событии, приходящем из жизни. Однажды одиночный выбор должен стать незаметным, естественным, как дыхание или ток крови в наших жилах. Если мы вкладываем в него усилие, он становится состоянием. "Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За всё благодарите!" (1 Фес 5. 16) Воля Христа о нас – чтобы мы пребывали в неустанной верности выбору: радости, молитвы, благодарения. Выбору надлежит стать потребностью и инстинктом. Так рождается святость святых, живущих в постоянном неодолимом притяжении Бога. "Скучает душа моя о Господе и не может жить без Него" (старец Силуан). Вера, пусть даже и новоначальная, слабая, есть опыт святости, но не в мгновенном соприкосновении, а в постоянстве обращённости к Богу. Но способны ли мы не уметь, не желать "жить без Него"?

Состояние обращённости есть "беседа ума с Богом". Предание вносит в наш ум слова, которыми беседовали с Богом святые, и Он отвечал им. Но если наша беседа нема, и Бог молчит? Нет, "Слово было Бог", и Он отвечает всем, но по-разному. "Какою мерою мерите, и вам будут мерить" (Мф 7. 2). Сколько слуха сердца открываете, столько получаете Слова. Сколько приносите, столько и способны воспринять. "Кому подать, подать, кому оброк, оброк" (Рим 13. 7). А кому "веселие" Его слова, благословения, присутствия, тому радость. Ибо верую – значит, радуюсь.

Но если я не радуюсь, не веселюсь (унываю, отчаиваюсь, ненавижу)? Значит, ухожу от своей веры, откладываю её в сторону, предаю. Потому и верую, что радуюсь "добру", умею находить его повсюду, "на небеси и на земли". Правда, на земли найти его бывает безмерно труднее. Добро на земле бывает невидимо за жёсткой скорлупой зла; "религиозному чувству" трудно бывает через неё проклюнуться. Но если верую, ликую, "яко с нами Бог". И если верую, благословляю Его присутствие даже за кажущейся оболочкой вездесущего зла. Но источник всякого благословения на земле – Тот, Кто его даёт. И всякое моё благословение Ему – лишь отражение, слабый отблеск, попытка сказать да. "Ибо Сын Божий, Иисус Христос... не был "да" и "нет", но в Нём было "да"" (2 Кор 1. 19). Принимая Его "да" как благословение, я вхожу во взаимообмен радости, разлитой в твари. Само пребывание в предметности мира (сухой лист, человеческое лицо, икона) становится источником благодарности. Вера есть наше приношение Богу в ответ Его дару "быть для нас", любить нас сотворёнными Им вещами, восходить на Крест "нас ради человек и нашего ради спасения".

Но, становясь перед Крестом, понимаю, что ещё не успел принести ничего. Мой ничтожный дар – пока лишь намерение. И с благим, допустим, честным, горячим намерением повторяю: "Жизнь мою положу за Тебя" – но пока сберегаю её для себя. Во всякой, думаю, не только моей вере есть ощущение контраста между огромностью дара и малостью ответа. И потому, утверждая, что верую, – всегда отчасти стыжусь.

Оттого, что ничего не имею предложить. Руки мои пусты, вера так и не принесла видимого плода. Кажется, вот-вот начну собирать "сокровища на небеси", а пока лишь называюсь верующим. Ношу имя христианина, восседаю на седалище Моисеевом, раздаю советы, которые сам не всегда умею исполнять. Когда думаю, почему, собственно, называюсь верующим, застаю себя не столько за верой, сколько за неверностью ей. И потому, веруя, каюсь. И может быть, именно когда каюсь, только и верую. Вхожу в дом Твой, как полномочный посланник могучей небесной державы, чьи ангелы грозно стоят у входа, но что за входом, за именем?.. В "почести вышнего звания" (Фил 3. 14) есть тягостное ощущение контраста между званием и очевидностью того, кто или что мы суть. Однако само это ощущение есть уже следствие веры, точнее, того открытия, того дара, который она несёт. Потому что, если верую, нахожу в себе реальность, непостижимо близкую, согревающую меня своим дыханием, реальность Того, Кто бесконечно меня превосходит. Жизнь Лика, звук Голоса, необъятность Любви. И как же я мал перед ней. Но, пусть ничтожной частицей, эта близость коснулась и меня. Отчётливо помню момент, когда стал верующим: вернулся к себе самому. Быть самим собой – иметь доступ ко всему, что от нас скрыто и от нас неотъемлемо. И потому так вечно неуютно было в неверии, чего-то не хватало в себе. Не было якоря в душе, носило, шатало, грозило перевернуть и утопить в пустоте и тоске.

Верую – значит, соучаствую в событии, которое происходит в глубине того, что открывает вера. Я молод, я стар, я умер – событие продолжается и за гробом. Для Бога мы всегда живы. "Событие" Бога совершается в истории мира и в истории сердца. Оно во мне, и даже неверная душа моя – как отпечаток евхаристического канона. "В нощь, в нюже предаяшеся, паче же Сам себе предаяше за мирский живот..." [6] И это никогда не иссякает, оживает вновь и вновь. В центре творения – Евхаристия. Христианин причастен этому центру, отнесён к нему памятью, со-вместным бытием с Распятым Богом. За догматом, за Текстом, за Кредо сокрыто Его присутствие как событие, которое бытийствует здесь и теперь. Мы вправе называть себя верующими лишь тогда, когда входим в его событийность, отдаём себя его ходу, его ритму, становимся причастны его человеческой длительности. Каждый из нас – участник Тайной Вечери, один из среды Апостолов. Мы приближаемся и вот издали узнаём Иоанна, возлежащего на груди Учителя, но готового сбежать, Петра, любящего, преданного, но уже скрывающего в себе отречение, Иуду, который "сребролюбием недуговав омрачашеся..." [7]. Мы узнаём их в себе. Вечеря продолжается, ты остаёшься на ней, бежишь, предаёшь, но в конце концов возвращаешься. И принимаешь Тело и Кровь, растворяешь их в себе, делаешь их своими. "Хорошо нам здесь быть", и я отдаю себя этой радости – "хорошо быть".

А если плохо? И это "плохо" раздавливает нам лицо сапогом? Но, веруя, доверяю доброму и тогда, когда оно приходит во зле. Если веру сравнить

с чем-то физическим, материальным, то "упругость" её, устойчивость, сопротивляемость – как раз в доверии. Чем безотчётней, полней доверие, тем вернее вера. Дневники о. Александра Шмемана, умирающего от рака, завершаются почти ликованием. Кто-то из верующих онкологов говорил, что хотел бы умереть от рака, ибо рак – болезнь, сначала низводящая тебя до утробного воя Ивана Ильича у Толстого, но затем пробуждающая в тебе то изначально благодатное, которое возвращает тебя Богу и Бога – тебе. Пробуждение бесконечно интимно, но вместе с тем и удивительно общинно. Потому что, когда верую, нахожусь в общении и, стало быть, в общине.

Об общении с Богом пытаюсь рассказать на каждой странице этих публикаций. Попробую говорить теперь об общине. Церковь есть устроение такого общения, которое созидается многими, собирающимися вместе. Она есть то интимно-общее, в чём мы неожиданно понимаем друг друга. "Бог в душе" открывается в сердце других. Строй наших мыслей, наших ощущений схватывается воедино. И здесь уже – не "я в Боге" великих мистиков, но мы, узнающие себя друг в друге в Церкви. Не себя, конечно, мы узнаём, но свою тайну, часто говорящую иным языком, пусть даже чужими словами. Всякий подлинный опыт о Боге – бесконечно личностен и предельно общинен. Тот огонёк, который вспыхивает в каждом из нас под лучом пролившегося Света, в глубочайшем смысле кафоличен, но вместе с тем спрятан в нас и незрим. Соборно не только богословие, но и всё то (покаяние, упование, ликование), что связует нас с Богом. Не потому ли и сказано: Не судите? Потому что немилосердный наш суд хочет погасить огонёк Божий в чужой душе, стирает тот след, по которому Бог сходит в человеческий мир и устрояет там "место обитания" Своего.

И если верую, нахожу это место, открываю неведомое. Неведомое Бога не бывает изобретением моего ума, произведением моего случайного "я", смотрящегося в мир как в зеркало. (Кстати, разве большинство произведений словесного или иного искусства не состоит именно в этом себя-созерцании, проецированном на всё окружающее? И оттого скукой иногда веет от всего этого.) Здесь, в вере, неведомое есть именно то, что мне неизвестно, недоступно по "подстриженности" (ремизовское слово) моего зрения, укороченности разума. Но оно есть прежде меня.

Прежде чем был Авраам, Я есмь.

И это неведомое и есть самое мне нужное, решусь ли выговорить? – любимое. Потому что, когда верую – люблю.

Но не той любовью, которая любит оповещать о себе. "Люби Бога и делай, что хочешь" – так, кажется, у блаж. Августина? И нам хочется молчать. О любви к Богу столько сказано, что и словечка своего не добавишь. И всё же думается, что любовь к Богу в основе всегда стыдлива и немного косноязычна. Она не ловится сетями ораторского искусства, не умеет себя разъяснить. Она блаженствует даже в неназванности своей и свидетельствует о себе безмолвными жестами.

Всё, что мы можем сказать о вере, можно выразить любовью. Любовь, собственно, тем себя и исповедует, что верит, разглашая реальнейшую тайну невидимого и ожидаемого. Однако сама её реальность не столько открывается, сколько созидается любовью. Легко сказать: любовь всегда фантазирует. Но если "Бог есть любовь", то и фантазирует она о Боге, исходя из Его дара быть в нас и для нас. И Он даёт нам способность воспринять Его дар. Любовь человека к Богу есть только свободное принятие Его любви. Одна любовь вглядывается в другую и узнаёт себя в ней, ибо Бог один. Как легко. Как просто. Как единственно. И никаких мук, поисков слов, оттенков, определений.

День дню передаёт речь, и ночь ночи открывает знание... (Пс 18. 3). И, открывая, позволяет ему зародиться и вспыхнуть в нас. Знание, любовь, "извещение" в вере едины.

"Любовь не ищет своего", – говорит апостол. Она уже обладает им.

Не могу доказать, пытаюсь исповедать: Слово, бывшее в начале у Бога, ложится в человека подобно хлебу, одождившему в пустыне сынов Израиля. Слой его тонок, как паутинка, но она не рвётся.

Вера – ещё не земля обетованная, но лишь паутинка манны, белеющая, как иней на сухом песке.