Пётр Дмитриевич, Марья Юрьевна, какие люди!

Снова тот же голос, но теперь задевающий не слух, а душу, отрешённо-тихо начинает:

– "Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко..."

Старец Симеон обращался к Богу. Он окончил земной путь, увидел новорождённого Младенца, Которому суждено искупить грехи человеческие, и теперь уходил с миром.

Она пела без сопровождения – степенно, торжественно и в то же время бережно, словно боясь растратить себя раньше срока. Ни лампад, ни таинственного церковного полумрака, ни мерцающих позолотой икон... Но всё это вставало за её голосом, чудился даже хор – тонкие осторожные голоса, молитвенно прозрачные, а сквозь них – слабый прощальный звон... Последнее трепетание огня. Тихо. Свеча угасает...

В чём же загадка? Почему умирающий старец удавался Оле, а юноша-воин нет?

Загадка? Только не для Скуратова. Пересев поближе ко мне, он призывает:

– Не надо логики. "Взгляни со слезой благоговенья..." – И, оборвав декламацию, спрашивает: – Неужели тысячи поколений канули, не оставив следа? Что-то же передали нам христиане-предки. Некие атомы святости, веры... И вот Оля подсознательно проявляет их, хоть толком не знает, кто такой старец Симеон.

Оля, всё ещё отрешённая, пропускает мимо ушей последнее замечание, которое в другую минуту задело бы её. Зато пианистка Ниночка тут как тут, с неизменным кокетством вопрошает:

– Владимир Дементьевич, а есть ли на свете что-нибудь... чего вы не знаете?

– Есть! Я не знаю, где Мика. Где этот негодяй! Мы собрались разучивать "Растворил я окно...". Я же чувствую, он лежит больной, в диком одиночестве, без ухода, без присмотра, чаю некому подать. Он же, балбес, не признаёт ни лекарств, ни врачей, ни цирюльников.

– Да он здоров как бык, – убеждает Ниночка, широко раскрывая глаза и тут же прикрывая их кукольными веками. Но и сквозь них искрится смех. – В прошлое воскресенье у нас на даче он деревья с корнем выворачивал.

– Это Мика умеет, – соглашается Маэстро. – Когда светлой памяти Барановский восстанавливал Крутицкое подворье, Мика, представьте себе, таскал ему кирпичи со всей Москвы. Как снесут памятник архитектуры, Миклуша тут как тут... А старинный кирпич – это вам не теперешний. Ни много ни мало – восемь килограммов! Однажды припёр машину консолей семнадцатого века, а какой-то негодяй позарился и сдал их в утиль. А в другой раз...

Маэстро принимает удобную позу, предвкушая удовольствие, которое доставит рассказ о Мокее Авдеевиче. А удержать себя он не может. Его уже захватило.

Вообще-то о рассказах Скуратова нужно говорить особо. Я было попробовала выделить их в отдельную главу. Но получилась настоящая околесица: вмиг они наполнились иной жизнью – не той, какую вдохнул в них Маэстро.

– Однажды в районе Арбата, на Собачьей площадке, рушили старинный особняк, и Мика явился за маркированными кирпичами. Чего он попёрся туда на ночь глядя, не знаю. Тут его заприметил дворник... – И Скуратов, потирая руки, преображается в старого испытанного осведомителя, вертлявого и настырного. Он даже воздух вынюхивает. – Ага-а... Подозрительная, тёмная личность. На развалинах... Видать, кладоискатель. Али буржуй недобитый, наследник кровопийских капиталов. Агент загнивающего империализма. Отщепенец, вражина, шпион. Ну я те покажу, как подкапываться под советскую власть. Что в таких случаях делает средний российский обыватель?

– Звонит в милицию, – подсказывает Ниночка.

– Правильно. Через несколько минут бедного Мику сцапали – и в фургон. А потом целую ночь он пытался убедить блюстителей, что ни о каком кладе знать не знает и никакого плана дома у него нет как нет.

Даже Оля теряет невозмутимость и сердито качает головой.

– Ему, конечно, не верят, – продолжает Скуратов, – уж очень подозрительная борода да и вся внешность... служителя культа. Но увы... доказательств нет. Отпустили. Кажется, взяли подписку о невыезде...

Маэстро улыбается, ему приятно смотреть на молодые лица слушательниц. Их и на свете не было, когда крушили Собачью площадку... А он до сих пор слышит удары чугунной бабы, которая громила стены. Роспись, мозаика, лепка – всё шло прахом. Как дрова, кололи кружевную деревянную резьбу, диковинные водолеи, камины с пустыми глазницами вместо часов. Разбитая львиная голова с торчащими гнутыми прутьями лежала у ног Скуратова. Бум... бум... бум... Раскачивание бабы напоминало движение колокола, какого-нибудь "Сысоя" в две тысячи пудов. Но звук?.. Тупой, короткий. Особенно варварский, когда Скуратов думал о том, что у церкви Симеона Столпника, неподалёку, тоже стоит экскаватор... Ждёт... Теперь-то известно, если бы не Пётр Дмитриевич Барановский с помощниками... Кто-то из них залез в ковш – не дал работать, кто-то кинулся в Министерство культуры – выбивать охранную бумагу. Прибыла власть, сам глав-бум-бред-моссовета, махнул на маковки, венчавшие когда-то на короткое супружество крепостную актрису Жемчугову с отчаянным графом Шереметевым, и процедил сквозь зубы: "Раздолбали бы к чёрту... Всё церемонитесь... Пару дней поорут и заткнутся". Церковь молчала. С тех пор как в ней заочно отпели Шаляпина, здесь не служили. Древний камень не мог открыть ничего пустому взору профессионального разрушителя. Не звучала в нём музыка.

Если бы не Барановский, не красоваться церкви на пригорке у Дома книги, нерукотворной даже с отпиленными крестами, как деревце, у которого отщипнуты верхние почки.

И мысли о Барановском возвращают Маэстро к началу рассказа.

– Как раз в ту пору я встретил Миклуху в Крутицах. Щека подвязана, нечёсаный, драный... Собака к ногам жмётся... А мой братец – шутник страшный – решил разыграть помощников Барановского. А кто ему помогал? Школьники, студенты, рабочие... Все добровольцы, люди наивные, романтики... Вот и братец пристал к Мике: "Спустись-де в подвал, вденься в цепи, а я приведу ребят и напугаю живым Аввакумом". Мика было согласился, направился в Аввакумову темницу, но Марья Юрьевна Барановская, земля ей пухом, сказала: "Не обижайте Мокея Авдеевича. Это не-счаст-ней-ший человек!"

Скуратов решительно поднимается, одёргивает на себе пиджак и, подходя к вешалке, говорит:

– Антракт закончен. Нина Михайловна, пройдите ещё раз Чайковского. Зингершуле под вашу ответственность. Главное – вера! Несокрушимая. Вера старца Симеона. Я отлучаюсь на час. Если появится Мика, скажете, что я поехал к нему.

И Маэстро не стало в классе.

Как приятно из одного прекрасного настоящего попасть в другое и снова увидеть дорогого Маэстро. В здравом и бодром расположении духа.

– Клянусь, – заверил он, – на этом самом месте тридцать лет тому назад висел плакат: "Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь", а теперь, Миклуха... Читай... Ну... Читай-читай, я жду. – И Маэстро потянул нас к двуногому зелёному транспаранту у подножия церковной горки.

Белые завитушки и крючочки приплясывали на полотне возле шатких хороводных букв.

– "Традиции и современность шагают нога в ногу", – огласил Мокей Авдеевич предлагаемый текст, приосанившись и глядя премьером.

– Не доходит? Ха-ха-ха! – веселился Маэстро. – Балбесина ты, растяпа, лопух! Читай внимательней. Обрати внимание на последние три слова. Ну... Что получается в середине?

– А... – наконец-то дошло до старца. – Было из-за чего стараться... Трактирный юмор.

– Раньше за подобное художество дали бы десять лет.

– Восемь. Статья 58-я.

– Точно?

– Параграф 10. Социально опасен.

– Как летит время, как время-то летит! Ждал вас, ходил вокруг церкви, а видел Барановского. Пётр Дмитриевич, Марья Юрьевна, какие люди!

– Достойнейшие... А змий Иван Лазаревич стянул у них "Избранное" К. Р. Упорствует в содеянном и поныне. Отрицает.

– Детка, – строго одёрнул старца Маэстро, – ты занимаешься дегероизацией. Вот что значит жить в эпоху, когда все помешались на разоблачениях. Что за манеры? Что у тебя в голове? Больше трансцендентного! Я ведь про Ярославль думаю. Помнишь, как Пётр Дмитриевич забрался на колокольню центрального собора и сказал: "Взрывайте вместе со мной"? И спас, чёрт возьми. А в Москве? Послал телеграмму Сталину! Додуматься надо. Василий Блаженный уцелел, а сам... Куда ворон костей не заносит... Пять лет возил тачку.

– Восемь, – уточнил Мокей Авдеевич.

– Что ты заладил: восемь да восемь?! – взвился Маэстро. – Как будто цифр больше нет! – И продолжил перечисление подвигов Барановского: – А Параскева Пятница в Чернигове! Это же страсти... Страсти по Матфею.

А рядом Мокей Авдеевич невпопад бубнил своё: "Испелся, износился, разменялся...", заставляя озадаченного Маэстро сбавить шаг, а потом остановиться и впасть в минор:

– Да-а, да, припоминаю... Ты о заметке в "Известиях"? На смерть Шаляпина. Увы, я не был у Симеона на отпевании. Во мне страх сталинский, с ним и умру. Но заметку читал. И видел, как наши гранды возмущались. Бедняга автор не знал, как отмыться.

– Жертва давления, – подвёл черту старец в знак того, что тема исчерпана и ворошить прах Георгия-Германна сейчас некстати. Приятное общение, дама, хорошая погода... Зачем бередить старые раны?

"Не ветер, вея с высоты..." – тихонько запел он, и я повторяла за ним тихо, как можно тише: "Листов коснулся ночью лунной..."

– Если бы я был режиссёром, – таинственно сказал Маэстро, – то на роль идеальных влюблённых...

– "Моей души коснулась ты..."

– О, если бы я был режиссёром!

†