Но любовь больше

Продолжение. Начало в № 1/04

"А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше" (1 Кор 13.13).

"Сии три" – что они или кто? Чувства, состояния? "Тени будущих благ" (Евр 10. 1), отбрасываемые на землю? Или, возможно, изначальные свойства Адама в те до-времена, когда он ещё не назывался "ветхим", но был юным и вечным, и таковым ещё остаётся "даже до сего дня"? "Богословские добродетели", как их определяли в учебниках нравственного богословия, творят добро тем, что возвращают нас к первочеловеку, которого Бог наделил Своими дарами. "Пусть никто не осмелится притязать на то, что он милосерден, – говорит блаженный Августин, – это Бог через Духа Святого дал ему любовь, без которой никто не может быть милосердным. Бог не избирал делающих добро, но верующих, чтобы сделать их творцами добра". Принимая "плоды Духа", подобно тому как Авраам принял трёх путников в пустыне, мы узнаём "о том, что было от начала" – при творении человека в каждом из нас. То начало мелькнуло когда-то в доразумном детстве, а затем затерялось, стёрлось, забылось, опустилось на дно. Но остались и пребывают с нами "сии три" – как следы когда-то дарованной нам, скрывшейся неподалёку реальности. Вера даёт зрение, чтобы различать то, что невидимо смертным глазам, да и надежда в конце концов придаёт ясные очертания тому, как Бог "распахивает Себя (eclate) в творении" (Шарль Пеги), но любовь даёт жизнь вере и крепость надежде. Любовью мы веруем и надеемся, ею – позволим себе перефразировать апостола – "живём и движемся и существуем" (Деян 17. 28). Любовью к Богу мы открываем себя Его присутствующему в нас, охватывающему знанию. "Во всякой мысли о Боге именно Бог мыслит Себя в человеческом разуме и непосредственно создаёт религиозный опыт Своего присутствия" [1]. Его присутствие мыслит и познаёт. "Ты испытал меня и знаешь", и отпечаток такого знания остаётся в нас как семя любви Божией. "Божественное за всем наблюдает, всё слышит, всё испытует", – говорит Григорий Нисский [2]. Когда оно прикасается к нам взглядом, он пронизывает камень или ил, мрак и мусор и добирается до того дна, где замерло Слово, где хранится образ, коим Бог наделил нас в вечности...

Но если всё это и впрямь в человека заложено, то почему, спросят, существование наше, которое берёт начало от прозрачной струи, от любви, сотворившей нас, вскоре тяжелеет, мутнеет, заполняется отравленными отходами? И вообще, где и когда в нас рождается зло? Вопрос столь древен, что оброс своим "культурным слоем", многоступенчатыми наносами разных эпох. Странно: все богословские ответы на него оставляют какой-то чуть слышный скрежет неудовлетворённости в нас; так и хочется кому-то признаться: "Нет, не то", но вот личный, невыговариваемый ответ, который мы даём себе сами, оказывается той догадкой, которую ищем, только общезначимым сделать не можем. Сам вопрос о зле уводит в какую-то напряжённую немоту, насыщенную тайной присутствия Божия. Приблизиться к ней можно, только сняв "обувь свою", оставив в стороне привычные слова, готовые, лежащие на поверхности решения. Как часто к истоку добра нужно добираться через завалы зла, не разгадывая его загадку, но на первых порах просто отсекая её от себя, снимая культурные напластования, нанесённые всеми нашими страстными, горькими вопрошаниями. Такова мудрость, которую нам не постигнуть: войти в подлинное своё "я" с "Богом внутри" можно, лишь победив наше "я" эмпирическое с его "тяжбой о Боге", умалив себя до первоначальной, ещё не скопившей грешных богатств, не спрятавшейся в себя души, до младенческого Адамова духа. Там, под плотными одеяниями, сплетёнными немолчной работой psyche, отыскать в себе того человека, на кого ещё до его создания "Он положил око Своё" (Сир 17. 7), кого наделил жаром Своего бытия. Принимая его тепло, вера становится любовью.

Таково – "сжатое до точки" – святоотеческое учение о человеке. Оно заключается в обретении или освобождении из плена нашего цельного и "богоодарённого" естества. "Душа, которая постоянно занята восхвалением Бога, пребывает в тварности естества своего", – говорит св. Исаак Сирин [3]. Она ищет первоначальный образ, носимый Адамом до грехопадения, она занята добыванием залегающего где-то в нас райского опыта в борьбе с разъедающей его отравой, раскалывающим его законом греха. "Достойная порицания страсть есть противоестественное движение души" [4], – говорит преп. Максим Исповедник. Отсюда начало аскезы, смысл которой заключён во внутреннем возвращении к утраченной, но не растраченной до конца человеческой природе путём победы над природой страстной, словно навязанной, хаотической, карнавальной. Карнавальной потому, что лукавые духи являются к нам править свой бал с чужими, заёмными лицами. Отсюда и "правило веры" для действий вовне, называемое этикой: всякая душа, которая не пожалеет для другой "чаши холодной воды" в палящий зной или горсти тепла зимой, не теряет награды, размыкая тесную "клеть свою" для любви Божией. Пусть Бог непостижим, но любовь есть постижимость Бога, и ощутить её можно в тех образах или логосах, которыми пронизаны все созданные Им вещи. От неё становится вдруг "видимо далеко во все концы света", как сказано у Гоголя [5]. Или, словами Максима Исповедника: "Как солнце, восходя и освещая мир, являет и себя и освещаемые им предметы, так и Солнце Правды, восходя в чистом уме, являет и Себя, и логосы всех (тварей) – уже приведённых в бытие и тех, которые ещё будут сотворены" [6].

Но не безумно ли верить, что Солнце Правды живёт и в нас, спрятанное на той глубине и высоте, которая нам недоступна? И всё же мы узнаём Его по прикосновениям, оставившим Свой след на некоторых предметах. Мы узнаём Его, когда – вспомним Евдокимова – Само Оно водит нашей мыслью.

"...Тогда познаю, подобно как я познан" (1 Кор 13. 12). И если я познан и сотворён любовью, то однажды – не знаю, принадлежит ли оно земному времени или времени Царства, – должен познать любовь и в себе. Она – логос нашей природы, печать, положенная в день создания её, семя Божие, упавшее в человеческое существо. В том-то и весь парадокс, вызов, "ум Христов" Слова, ставшего плотью, что Его любовь ближе к нам, чем мы сами, но её ещё надо найти, уметь проложить к ней путь, прямыми сделать стези её, чтобы она могла выйти к нам навстречу. Ибо в "эту невозможность, которая есть любовь Божия" [7], я могу войти лишь вратами "бесстрастия, из которого (возникает) любовь" [8]. Нам кажется, что любовь Бога есть нечто радикально иное, что она – луч , который падает с неба отвесно, но она скорее – птенец, который стучит клювиком в невидимую скорлупу. "Употребляющим усилие" (Мф 11. 12) удаётся её разбить, выпустить птенца, дабы, став птицей, он сумел взлететь в высоту. В момент создания нам был послан свободный дух, покорившийся затем суете, но "когда... любовь Божия овладевает им, то она разрешает ум от уз" [9].

Между такой духоносной любовью и той, которой мы иногда возгораемся на земле, нет строгой границы. Согрешившее "естество" человека не разделено стеной на две половины – здесь вот чулан, а где-то там – поднебесье. С любого места начав, если в нас не иссохла, не сгнила крупица любви, можно идти дальше, вперёд и выше, и вот мы вдруг замечаем, что земля кончилась, мы на горе, у самой Неопалимой Купины. "Любовь долготерпит" (1 Кор 13), но что мы знаем о долготерпении Божием? "Любовь милосердствует" – и потому мы смеем надеяться. "Любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится..." – и, сойдя на землю, принимает "зрак раба". "Не ищет своего" – разве нельзя здесь найти решение стольким неразрешимым загадкам, которые Он загадывает нам? "Если Бог всемогущ, откуда всесилие зла?.." "Если Он так добр, почему умираю я?.." Но Он не ищет Своего ни в могуществе, ни во влиянии в мире, ни в умножении славных чудес, и ещё менее – в поспешных ответах на настойчивые наши вопросы, на метафизические вызовы, на богоборческие взрывы. Его единственный "интерес" в том, чтобы Его встретили и полюбили. В том, чтобы Его постигли в любви. Ибо в таком постижении мы обретаем себя.

"Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий", – восклицает апостол Павел. И всё же... "Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять... И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею", то я ничто. Смысл прозрачен: человек есть остывший пепел, доколе не обретёт, не расчистит в себе источник огня. На горстке пепла воздвигается мораль, этика, религиозное чувство. Затем приходят прометеи-философы и со всей силы дуют на пепел, и он разлетается во все стороны. А затем оседает в учёных трактатах и академических курсах.

Но как узнать об этом огне? И где он живёт? "Пойди, всё, что имеешь, продай и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах" (Мк 10. 21), – говорит Иисус состоятельному господину. Многие из нас обращают этот вопрос к себе. Мы же часто отвечаем на него: "А где имение наше?" У кого оно есть, ещё как-то знает, что раздать, а у кого нет? Апостол отвечает не прямо, приглашая нас догадаться. Разве все те удивительные вещи, которые он перечисляет, не принадлежат ему? И он их запросто "продаёт", скорее – отдаёт даром, отказывается от всего, о чём по праву он мог сказать: таковы весомые плоды моего служения, мои ангельские языки, мои жертвы, понесённые мной труды, перенесённые мною муки, "до седьмого неба" мои восхищения. Он "опустошает" себя, чтобы быть заполненным Богом, и даёт простор... себе самому. Он открывает, что секрет нашего существования – в откровении "бытия" как "любви", причастии тому истоку её, который "не видел никто никогда" (Ин 1. 18), но воды её текут и через нас, и Божий лик вдруг отобразится в них.

Любовь Божия приходит на землю, "зрак раба прияв, в подобии человечестем быв" [10], её судьба на земле открывает человека в человеке. Любовь Бога – и в вольной смерти Иисуса на кресте, и в космическом самоуничижении Слова Его во всём творении. В каждой из тварей под "зраком раба" заложена любовь, которая окликает нас. "Бог приходит и заявляет о Своей любви, – говорит Николай Кавасила. – Будучи отвергнут, Он ожидает у дверей" [11]. Нигде Он "не ищет Своего", отказывается от "божественного", от всесильных прерогатив, скрываясь за дверью видимого. Он всегда поблизости, но чаще всего укрыт, анонимен. И вот именно из этого укрытия следует помочь Ему выйти. Любовь Божия становится новой вестью, новой плотью всякий раз, когда человек одалживает ей своё зрение, руки, лицо. "Христианин – это обездоленное существо, но он знает, что есть ещё Некто более обездоленный, нищий (проситель) любви, стоящий у порога его сердца" [12].

И мы слышим Его. Но сам акт или дар узнавания включает в себя усилие, оно "употребляется" на создание нового, на вочеловечение того, что бесплотно. Когда мы кого-то узнаём, то облекаем его в знакомый нам образ. Когда мы говорим, что Бог есть Любовь, то наделяем Его знакомым человеческим обликом. Любовь придаёт земные, зримые выражения незримому присутствию Бога. "Яви нам свет лица Твоего, Господи!" (Пс 4. 7), позволь нам прикоснуться к тому, что, оставаясь непостижимым, даёт увидеть себя "через рассматривание творений" (Рим 1. 20), приобщи нас Своему весёлому "художеству" (Притч 8. 30), которое, не ища своего, проявляет себя в человеческих делах, служениях, жертвах, лицах, искусствах. Бог любит тварь через тварное, скрываясь при этом, уходя в тень, отдавая славу Свою милосердию людей и "естественной" красоте мира, но, стоя за порогом "явленных и неявленных благодеяний, бывших на нас" [13], просит о том, чтобы Его узнали, приняли, полюбили. Любовь побирается повсюду, в то же время ускользая от нас, как отблески света, играющего на воде. Вгляните же на меня, вот я... Существует ли хоть одно творение Божие, в котором бы любовь не возвещала о себе голосом, образом, логосом этого творения? "Ибо всякое творение Божие хорошо, и ничто не предосудительно" (1 Тим 4. 4), т. е. полно внутренней, нестираемой, скрытой доброты, которая хочет проявиться в видимом, стать иконой Божией, обновиться благодаря усилию человека...

Присутствуя повсюду и оставаясь неузнанной, доброта Божия нуждается в том, чтобы человек придал ей телесность, предложил ей душу, волю и мускулы. Чтобы он подарил ей своё время и засеял ею поле своё. Изваял её в слове и деле, открыл в помышлении, воспроизвёл в красоте. Сумел к ней хотя бы прислушаться. "Мы играли вам на свирели, и вы не плясали" (Мф 11. 17), – говорят нам лица святых и детей и те вещи, видимые и невидимые, на которых так легко различить отблеск лица Божия. "Так что в тех, в ком не помрачилась красота, отчётливо видна верность сказанного – что человек стал подражанием Богу" [14].

Тот, кто стремится к этому подражанию, ищет её с "усилием", направленным на восстановление своей утраченной красоты. Латинская поговорка говорит, что подобное познаётся подобным [15]: и никто не может воспринять красоты Божией, кроме того, кто уже обладает ею. "Потому что любовь Божия, – как говорит апостол, – излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам" (Рим 5. 5). И тогда для тех, кто сумел Духа принять, приютить в себе, любовь делается событием, которое длится, чудом, которое ждёт, обещанием того, что должно исполниться. Любящий Бога соучаствует и в делах Его, входит в космический круговорот твари и сам становится местом богоявления. Если вера и упование суть два "детоводителя", два пути литургии Слова, любовь – это евхаристическое присутствие, по формуле того же апостола, "преизбыточествующей" радости: "И уже не я живу, но живёт во мне Христос" (Гал 2. 20).

Христос живёт повсюду, где любовь Божия даёт знать о себе. Там, где она воплощается, нищает, идёт на крест, воскресает. "Уже не я живу", ибо такова евхаристия познания: человеческое "я" приносится на невидимый престол, где оно прелагается в "Я" Христово. Речь не идёт о какой-то мистической волне, которая захлёстывает с головой, а потом уносит неведомо куда, – но о встрече с личностью, приходящей, чтобы разбудить нас и вернуть самим себе. Там, где проявляется любовь Божия, она изменяет и претворяет нас – в реальном и тaинственном смысле, т. е. делает нас такими, какими мы были Богом задуманы и сотворены. Она приводит падшую нашу природу к её изначальному состоянию, освещённому красотой, которая послужила тканью для Духа, плотью для Слова. "Смерть Господа нашего была не для искупления нашего от греха и не для какой-либо иной "цели", а единственно для того, чтобы мир познал любовь, которую Бог имеет к твари" [16]. Для того изливается любовь в сердца людей, чтобы через них сделать мир таинством любви.

Мы приносим Ему для начала невзрачные "вещества" трёх или двух "этических" добродетелей, которые суть скорее обещания, предпосылки благих намерений, чем подлинные евхаристические дары, но Отец принимает их в Своём жилище такими, каковы они есть, такими, каковы мы суть. "Примите, ядите..." – и здесь слова Христа приглашают к трапезе всё творение, которое служит даром для Евхаристии. Евхаристия – сердце мира, милосердие Божие соединяется в ней с приношением человеческим. Иисус низводит на землю любовь с небес, полагает жизнь Свою в каждом из Своих чад, чтобы вернуть его обновлённым Отцу.

"Я есть Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь" (Откр 1. 8), любовь от Него исходит и к Нему возвращается. Исходит из красоты и указует на красоту иную. Ибо "если мир видимый столь прекрасен, каким же должен быть мир невидимый?" – спрашивает Максим Исповедник. Красота бьётся за порогом видимого нашего дома как огонь, несущий ему тепло. Всё невидимое хочет стать видимым во Христе. Ибо Он есть "видимое" Бога и "невидимое" человека. И тварная природа в нём, "ожидающая откровения сынов Божиих", стенает и мучается, чтобы невидимое сделать видимым, вернуться к явленности, образности Сына в себе, к прозрачной "доброте" нестираемого лика Божия. Оттого древняя мудрость предлагает нам избавиться от злых, громоздких накоплений своего "я", освободить себя от "бремён неудобоносимых". Оттого она зовёт нас употребить усилие, чтобы поднять гору своего "я", ибо в глубину его брошено семя Божие, там журчит живая вода, которая зовёт нас к Отцу...

Но, по совести говоря, не правда ли, надо пожертвовать здравым смыслом, чтобы всерьёз верить в нечто подобное? Даже сейчас, когда я говорю все эти слова, покрывало лежит на моём уме, ибо в одиночку мне не понять страны, куда ведёт меня вера. Я лишь доверяюсь следам тех, кто углубился в эту страну бесконечно дальше меня, находя в их словах то, что хотелось бы выразить самому. "Поток тайн Христовых, подобно волнам океана, захлёстывает разум мой, – говорит Исаак Сирин. – Хотел бы я, Господи, умолкнуть перед ними и не говорить, но они оказались подобными горящему пламени в сердце моём, пожигающему кости мои. Тайна Твоя ошеломляет меня, но принуждает меня взирать на неё. В молчании она указывает мне: "Не медли, о грешник, ибо именно через размышление о них скверна греха будет удалена из разума твоего"" [17]. †