Развитие событий, последовавших за речью папы Бенедикта XVI в Регенсбурге, свидетельствует о ряде структурных рассогласований в современной политике. Действия лидера одной из мировых религий создают некий смысловой вакуум – хотя они вполне понятны изнутри его собственной логики (как следствие католического вероучения и теологии), они не получают окончательной интерпретации, несмотря на усилия самого папы придать им "нейтральный" смысл. Иными словами, не решен главный вопрос – является ли такое многомерное рассогласование тем процессом, по отношению к которому папа является всего лишь объектом, или же оно используется им в качестве элемента политического или даже научного действия. Некоторые моменты позволяют отдать предпочтение второму тезису: никакого "ляпа" не было. Но и этот вывод еще ничего не решает. Все ли дело в том, что Бенедикт XVI уже прославился своей "непримиримостью" и даже грубостью (известно, что несколько лет назад, еще будучи кардиналом, он назвал буддизм "аутоэротической духовностью", а не так давно, выступая в Аушвице, фактически поставил под вопрос Холокост)? Или в том, что после постмодернистского Иоанна Павла II , устраивавшего богослужения вместе с африканскими анималистами, главой папской курии стал скрытый "нацист", "евроцентрист", "юдофоб", вышедший из рядов "Гитлерюгенд"? Или же действия папы демонстрируют нечто гораздо более серьезное, нежели особенности его характера и дурного воспитания?
Политика цитат
Наибольшую сложность, вокруг которой концентрируются все реакции на лекцию папы, представляет сама "политика цитат". Все свелось к вопросу "возможна ли цитата?" – причем дело тут даже не в "ответственном посте" понтифика (предполагающем некоторые ограничения). Возможно ли говорить не своими словами и что ими может быть сказано? Особенно в том случае, если сначала говорится одно, а затем автор цитирует сам себя и отменяет характеристики собственного цитирования? Вся эта игра вводит публику – и мусульманскую, и христианскую, и даже атеистскую – в глубокий ступор.
Лекция выстроена в достаточно сложной диспозиции. Папа цитирует по академическому изданию Мануила II Палеолога, который беседовал с "ученым персом", но записал беседу, "вероятно", позднее. При этом не только личность Мануила оставляет некоторый простор для измышлений, но можно также предположить, как уже делают историки, что никакого Перса не было, то есть с самого начала мы имеем дело с литературным произведением, в котором фигура "Перса" так же абстрактна, как, к примеру, фигура "Философии" у Боэция. Иными словами, мусульманам можно было бы обидеться уже потому, что в качестве оппонента христианского эрудита используется не какой-либо известный мусульманский теолог, а некий безвестный перс, причем, скорее всего, литературная фикция. Фикция, которая, кстати говоря, в речи папы, остается безмолвной, – он цитирует гневную реплику Палеолога, но не цитирует никакого ответа (потому что воображаемый перс ничего не ответил, потому что Палеолог не записал ответ или потому что ответ записан, но опущен папой за ненадобностью?). Эта расстановка действующих лиц цитаты, ее внутренняя "сценография", сама по себе носит достаточно взрывоопасный характер.
Естественно, невозможно не понимать: эффект цитаты нельзя нейтрализовать тем, что это цитата. Создается впечатление, что папа использует технику "непристойной истины", намекая: "Все мы знаем, кто такие мусульмане, но давайте скажем так, чтобы за нас это сказал кто-то другой". То есть папа не может не понимать, что, например, использование нецензурного выражения в качестве цитаты не делает его "нормативным". Более того, в такой игре скрывается определенная схема получения удовольствия, прикрытая алиби научного "употребления разума".
Вся аранжировка цитаты показывает, что ее использование подтверждается "практическими действиями". "Перс" остается безмолвным, но мнение Палеолога подтвердилось фактами, Византия была захвачена. Если даже конкретные исторические причины падения Византии были намного сложнее, папская речь использует этот факт как элемент истории Палеолога, то есть как литературный прием. Он склоняет к выводу – "Дело не в моих интенциях или извинениях, дело в том, что случилось с Византией". Истина цитаты дана исторически – и "Вы либо соглашаетесь с этой истиной, либо нет".
Нельзя исключить, что введение "косвенной речи" необходимо папе не только для сплочения тех, "кто понимает" и умеет извлекать удовольствие из обнаружения "истины" ислама, но и для более тонкой операции одновременно политического и теологического характера. Палеолог обвиняет мусульман в насилии и бесчеловечности, которые следуют непосредственно из учения Пророка. Это в прошлом, "в цитате". Но теперь этот момент обыгрывается путем демонстрации того, что мусульмане в принципе не хотят понимать непрямую речь. Папа утверждает в своих извинениях – "Вы не поняли, это была косвенная речь, а не прямая". Реакция мусульман папе очень на руку, поскольку она полностью ложится в большое "доказательство", в теорему, доказываемую "от противного". Это воображаемое "доказательство от папы" выглядело бы так: "Если бы вы были разумны, вы бы понимали косвенную речь, но ваша реакция и насилие показывают, что никакой косвенной речи вы не понимаете, значит, и говорить не о чем". А дальше вполне понятный теологический королларий. Если не существует никакой речи "не от своего лица", под вопрос ставится сама теология, поскольку "религия книги" – это, прежде всего, религия пророков. Если нет речи "не от своего лица", нет речи и "от лица Бога". По этой логике, мусульмане не могут верить в своего Пророка, то есть предельный монотеизм оказывается предельным атеизмом. Таким образом, Бенедикт XVI доказывает старую истину христианства – Троица не является остаточным многобожием. А раз так, недалеко и до вывода, что само насилие мусульман следует из их имманентного атеизма, а следовательно, с ними можно поступать так, как во время священной войны. Невозможность (неразумность) мусульманского джихада доказывает "сообразность с разумом" и несомненность христианского священного насилия.
Насилие разума
Это, конечно, спекулятивное завершение позиции Бенедикта XVI , развертывающейся именно как "доказательство на крови" (если вспомнить о жертвах последних дней). Оно демонстрирует тот факт, что отношения между разумом, верой и насилием далеки от прояснения.
Разум противопоставлен насилию, но дальнейшее развертывание оппозиции "разум/насилие" неизбежно привело бы к классическому вопросу – "Обязательно ли воздействие разума является ненасильственным?". Упоминания в папской речи риторики, логоса, а также различия тела и души усугубляют проблему: она не в том, что нужно избегать телесного насилия, а в том, что мы не можем знать, не содержит ли разум некоего имманентного насилия. Разум как властитель и господин неотделим от предельного насилия – насилия, которому невозможно сопротивляться. Иначе говоря, "открытие разума", совершенное греками, открывает горизонт как для предельного устранения насилия (пример – этика дискурса), так и для развития новейших форм насилия, неизвестных доселе (риторика и манипуляции сознанием). Эту линию Бенедикт XVI не развивает, потому что она может привести только к тому выводу, что следует ограничивать одно насилие другим насилием. Следовательно, разум не исключает насилия как такового, бессмысленно упрекать папу в том, что он "забыл" о злодеяниях христианства. Дело не в том, какое алиби есть у актов насилия, под какими флагами льется кровь, а в том, предполагает ли религия переход к насилию, имманентно присущему "употреблению разума". Папа, очевидно, отстаивает ту позицию, что католичество в наиболее полной форме реализует синтез веры и разума, то есть веры и ненасильственного принуждения, избегающего обращения к телу и угрозы смерти. Иными словами, священная война западного толка имеет дискурсивное обоснование, а джихад имеет только религиозное обоснование, собственно веру в Бога, поэтому это всегда "натуральная война", неотличимая от актов уничтожения конкурентов или завоевания территории. Таким образом, папа устанавливает различие – одни и те же акты насилия могут иметь принципиально разное значение, будучи встроенными в разные коммуникативные логики. В одном случае война (принуждение силой) выступает в качестве наказания/просвещения, в другом – в качестве прямого воздействия на тело, то есть в качестве либо устранения этого тела, либо бихевиористской практики.
Если позиция папы настолько радикальна, возникает вопрос – зачем теперь извиняться? Действия мусульман якобы показывают, что они регулярно совершают "несоразмерные разуму" поступки ("что и требовалось доказать"), поэтому извинения папы имеют, скорее, тактический характер, не предполагающий "осознания ошибки". Действия папы напоминают действия врача-невропатолога, определяющего реакции пациента, или психоаналитика. "Мы задели за живое, мы извинимся", но сеанс продолжается.
Самоутверждение университета
Исходный и центрирующий пункт всей речи папы, оставшийся в общем потоке новостей незамеченным, – это вопрос об университете. Не ясно, чего папа хочет больше – синтеза религии и разума или восстановления сущности университета. Равняется ли одно другому? В этом аспекте речь папы имеет гораздо большее значение для европейской образовательной системы, чем для отношений христиан и мусульман. Университет – это то, что держится "факультетами ненужных вещей", ставящих вопрос об универсальном употреблении разума. Здесь Бенедикт XVI полностью повторяет проблематику "спора факультетов" (хотя и выделяет Канту место традиционного противника). Университету будет лучше, если в нем будет два факультета, где люди занимаются тем, чего, возможно, нет. Рациональность богопознания допускает незначимость факта существования Бога. Возможно, что избыточная структура университета чужда как для мусульман, так и для современной Европы. Иными словами, "университет" – это нечто гетерогенное современному миру в целом, то есть то, что оттеняет близость мусульманского мира и западного через негатив. То есть "диалог" уже состоялся, "война цивилизаций" – лишь неудачный штамп языка аналитиков, однако по определенным причинам Бенедикта не удовлетворяет такая форма уже состоявшегося диалога или "диалога на практике".
Но именно в этом моменте аргументация понтифика становится наиболее проблематичной. Синтез веры и разума, который он пытается восстановить, выступая одновременно и против мусульман, и против современной науки, и против критической философии, реализовался в (средневековом?) университете. Однако нет смысла упоминать роль исламской культуры и исламского богословия в формировании самого дискурса университета. Возможно, что папе, если бы он упомянул об этом, пришлось бы действовать не внутри оппозиции "разум/неразумие", а внутри оппозиции двух форм разума, одна из которых, по его же собственным словам, приводит к вытеснению религии из собственной сферы разума. Если линия от Платона до Дунса Скота, Декарта и Канта приводит к исключению томистской гармонии разума и веры, возможно, мусульмане – это не столько "агенты жестокости", сколько конкуренты в поле искомого синтеза. Исключение этого аспекта самой истории и конституции университета как universitas scientiarum делает аргументы папы крайне уязвимыми, представляя их нелепыми "предрассудками" или же злонамеренными провокациями в стиле "самоутверждения немецкого университета" – насильственного возвращения к грекам, в ходе которого в качестве ненужных попутчиков исключаются все "неевропейцы".
Независимо от того, насколько "спланированной" является вся цепочка событий, запущенная речью папы, она показывает отказ от определенной модели "диалога цивилизаций" и попытку трансформации политики как таковой. Эту попытку нельзя считать удачной – по сути дела, она производит гораздо больше проблем, чем решает. Но она же показывает, что принятие разума как практической необходимости не означает приятного, но в конечном счете взрывоопасного релятивизма ценностей и религий. Модель мультикультурализма не работает, но теперь это видно невооруженным глазом. Другое дело, что вряд ли возможно возвращение к греческому логосу посредством непристойной истины, истинность которой весьма условна.
Источник: Русский журнал
