Гром

Уже с двенадцати Игорь Васильевич был не в порядке, а ждать ещё полтора часа. В детстве бы заверещал, затребовал мать, она бы немедленно прибежала, загукала, зацеловала, переодела бы в сухое. Надо же! В 76 лет помнит всё: склонившееся лицо матери, родные весёлые глаза, щекотливые косы, блаженно-сладкую грудь...

Сегодня тело было никуда, не слушалось никаких умственных посылов, как плохой солдат или мешок с песком. Ни поднять, ни сдвинуть. Одна надежда на Гену.

Сын стал теперь его матерью и командиром. Точно в 13.30, запыхавшийся, простоволосый, в распахнутой кожаной куртке, остро пахнущий весной, талым снегом:

– Ну, как, папуля? Сдвиги есть?

– Да как сказать...

– Сухой, мокренький?

– Ой, сынок...

– Ну и отлично! Всё просто замечательно. Это кишечник план-валовку гонит. Помнишь, как в советские времена...

– Скажешь... Прости, сынок.

– Папа! Ты смотри, какие я памперсы купил, голубенькие, загляденье!

Игорь Васильевич ненавидел эти глухие заграничные трусы-монстры, но что делать, Гене было с ними легче. Он покорно отдался сильным и ловким сыновним рукам.

– Так, где у нас шампунь с водкой? Ничего, терпи-терпи, это хороший массаж... теперь на бочок... теперь эту свеженькую простынь протолкнуть... папуля, родной, подтянись немного, ножку согни... давай, милый, давай...

– Давайте помогу, – над распластанным Игорем Васильевичем склоняется ещё лицо: женское, пожилое, с коричневым румянцем, обрамлённое голубым больничным чепцом.

Опять эта церковница!

– Спасибо, не надо. – Гена сухо отстранил её руки в жёлтых резиновых перчатках. – Нам пока помощь не нужна, да, папуля?

– Да, сынок... – Игорь Васильевич тяжело дышал от этих телесных манёвров и, когда наконец всё закончилось, когда он, побритый, в новом памперсе и свежей футболке, с расчёсанной на косой пробор седой гривкой, откинулся в высоко взбитые подушки, из него сам собой исторгся долгий стон.

– Хорошо, да, папуля?

– Очень хорошо, сынок. Спасибо тебе, дорогой мой. Сядь, посиди. Звонила Москва? Как там Юля, работа?

– Всё нормально, папа. – Гена, не присаживаясь, хлопотал возле тумбочки. – На фирме продлили. Юля тоже... привет тебе, спрашивает, как...

Гена приходит в день трижды: в 8.30, 13.30 и 17.30. К завтраку, обеду и ужину. Сам готовит дома, приносит всё свеженькое, тёплое.

– Итак, внимание, папуля, начинаем обедать. Сегодня бульончик телячий, сбегал на рынок. Ну-ка, держим сами ложку, зажимаем её крепко... вот так... и точненько несём ко рту.

Какая это мука с кормёжкой! Игорь Васильевич напрягает все силы, чтобы удержать проклятую ложку, которая крутится в пальцах, как только что выловленный угорь. Ну вот же он, рот, широко раскрыт навстречу ложке –

а она всё одно торкается мимо, в свежевыбритую щёку.

– Ах, сынок... я у тебя поросёнок.

– Папуля, ты молодец, всё просто замечательно, ты почти попадаешь, совсем немножко осталось...

Потом пытка картофельным пюре с куриной котлетой, потом через трубочку абрикосовый компот.

– Ещё бананчик.

– Нет, сынок, съешь сам. Ты сам-то ел что-нибудь? Как там мама?

– Нормально! – Гена ловко цепляет хлопья пюре и крошки хлеба с подушки, подтягивает отца повыше, обтирает рот влажной салфеткой. – В общем, хорошо ходит по квартире, даже и без палки, утром подышала немного в лоджии.

– Ох, сынок, и достаётся же тебе! Соседка-то приходит, Зоя?

– Приходит, да я и сам справляюсь.

– Беспокоюсь, что ты из-за нас работу бросил, семья кое-как...

– Папуля! – Гена, уже уходя, укоризненно-мягко смотрит на отца. – Чтобы я больше этого не слышал, договорились?

В 17.30 всё повторяется. Памперс, простыни, водка с шампунем, творог со сметаной и ещё йогурт.

– О-ох, сынок, не могу больше...

– Ну вот, здрасте. Кисломолочное нужно обязательно, помнишь, доктор говорил?

Игорь Васильевич с любовью смотрит в матерински заботливое лицо сына. Так хочется обнять, прижать к себе этот родной мальчишеский ёжик. А сколько седины у него за этот год! Руки ловчее, чем у женщины, пальцы скрипача. Когда-то славу пророчили, музыкальную школу закончил на 5 с плюсом. Но пошёл в университет на мехмат, теперь вот компьютерщиком в Москве.

– Какой у вас сынок хороший. – Пожилая церковница швыркала тряпкой между кроватями. – Спаси его Господи.

– Очень хороший, – осторожно поправил Игорь Васильевич.

Церковниц вообще было трое: молодая, средняя и пожилая. Они тоже приходили по очереди каждый день, были, видимо, откомандированы к неврологии от ближайшей церкви. Ухаживали за безродными, бомжами. Игорь Васильевич не без любопытства наблюдал с высоты своей спецкровати (Гена выбил-таки!) за действиями церковниц, опрятывающих парализованных бомжа Колю и одинокого шофёра Алексея. Самая ловкая была средняя: симпатичная, полная, кустодиевского типа дама лет сорока, с карими глазами, молчаливая, всегда в маске. А пожилая была говорунья, без конца уговаривала бомжа Колю съесть ещё ложку мутного супа или клейкой каши.

– А ты фамилию свою вспомнил? – На её бесконечные вопросы бомж Коля односложно мычал и что-то рисовал в воздухе действующей левой рукой. – А где ты ночевал? А судно хочешь?

Таким вот образом всё и выяснили. Жил Коля целый год на кладбище, сделал себе в заброшенной оградке будку, забил её всяким тряпьём, а зима была сиротская, и бутылок набирал вволю, так что кормил и себя и кладбищенских котов, а эта зараза Ленка с "Маяка" налила ему два литра собственной отравы... очнулся уже в больнице.

И у одиночки-волка Алексея выпытала церковница, что есть у него двоюродная сестра в Палкинском районе, хорошая, с коровой и поросёнком; церковница добралась по телефону и до неё, заставила её пообещать взять Алексея после больницы к себе.

Словом, наблюдать больничную жизнь-возню было Игорю Васильевичу очень даже любопытно, но он боялся реакции сына. Гена как-то неприязненно смотрел на этих церковниц, особенно на активистку. Правда, когда она навесила на Колю крест на верёвке и обрядила его в нестерпимо-розовую женскую футболку, Гена расхохотался:

– Ну ты у нас прямо херувим! – И отдал Коле недоеденную Игорем Васильевичем творожную запеканку. – На, лопай.

Недели через полторы Игорь Васильевич всё-таки попал в руки церковниц. Случилось так. Гене позвонили из Москвы, прямо в палату, на мобильный. Разговор был коротким и, видимо, неприятным, потому что Гена даже забыл убрать с одеяла рассыпавшуюся свёклу.

– Сынок, что? Стряслось, да?

– Папа, всё нормально. – Гена сидел на кровати и, покусывая губы, смотрел куда-то вбок. – Они просят приехать завершить там одно дело... В общем, отказал.

– Напрасно, поезжай.

– Да ты что, папа! Я тебя не брошу. Вот станет тебе лучше... В конце концов, папа, с моей специальностью, с аспирантурой мехмата...

– Сынок, я тебя очень прошу, поезжай. Приведи в порядок свои дела. И с Юлей тоже. Кому это понравится: мужа рядом нет, отца у девочек нет...

– Папа, не надо. Хорошо, допустим... Но на кого я тебя оставлю?

– А вот на них! – почти с лихостью Игорь Васильевич стрельнул глазами в сторону наиболее приятной ему средней церковницы, которая, как всегда молча, перестилала мычащего Колю.

Весь их последующий приглушённый разговор Игорь Васильевич слышал. Странно, старость и болезнь, а слух обострился.

– Нет, я вам заплачу, – настаивал Геннадий. – Это ровно неделя, я буду платить за каждый день по московским расценкам... Нет, пожалуйста, в ваших церковных правилах я не разбираюсь, я буду действовать, как принято. Понимаете, у моего отца, в общем, ничего не болит... какая-то странная болезнь... абсолютно свежая голова, вы же сами видите... Он коренной ленинградец, потомственный интеллигент, подполковник, председатель общества ветеранов...

– Какой у него диагноз? – У средней церковницы был мягкий марлевый голос. – Прогрессирующая невропатия, наверно?

– Вроде бы. Но я не согласен, что прогрессирующая! Отец уже кое-что делает, мы с ним занимаемся зарядкой, я вот мячик принёс для мышц ладони...

В общем, договорились, и Игорь Васильевич успокоился за Геннадия. Конечно, ему хорошо было с сыном, никакая церковница его не заменит, но жизнь продолжалась и за больничными стенами, где-то там кипела Генина Москва, хотя, если честно сказать, у Игоря Васильевича не было уже ни к ней, ни к чему другому никакого интереса.

Весь его прошлый мир, огромный, изъезженный вдоль и поперёк (шутка ли: служил и в Кеми, и в Кяхте), теперь замкнулся четырьмя бесцветными больничными стенами. Время тоже было всё расчерчено: в 7.00 градусник и уколы, в 10.00 обход, в 10.45 капельница, в 18.00 снова градусник, уколы. И так уже с месяц. Да и дома было не шире, только что до туалета по стенке добирался сам, а здесь что-то сдал, и прогресса не видать. Действительно, странная болезнь, какая-то тотальная расслабленность. Он всё прекрасно помнит, особенно из глубин, и напрасно лечащий доктор Круглов каждый день спрашивает, сколько ему лет, как его зовут и прочую ерунду. Это вон у Коли да Алексея надо спрашивать, они на головку слабые.

– Игорь Васильевич, а вы крещёный? – в первый же свой приход спросила пожилая церковница, заталкивая ему в рот больничную овсяную кашу.

– А как же! – как бы даже бодро, в тон ей, ответствовал Игорь Васильевич. Больше всего ему понравилось, что не надо теперь учиться держать эту пляшущую ложку. Церковница кормила его сама.

– Так вам бы причаститься надо. Исповедаться.

– Зачем?

– Так это же самое главное, дорогой мой человек! Вот вы крещёный, это хорошо. Но это не всё. Вы как будто в школу поступили, в первый класс. Но ведь в школе-то учиться надо и заканчивать придётся.

– Что... заканчивать? – смутно заволновался Игорь Васильевич, отталкивая подбородком назойливую ложку.

– В общем, вы подумайте, а мы батюшку нашего приведём, он тут всех больных окормляет.

Игорь Васильевич бросил сосать чуть сладенькое больничное какао и стал раздумывать о предложении пожилой церковницы, назвавшейся Анной. Средняя и молодая ничего такого ему не говорили. Молодая, Оксана, лет девятнадцати, на острых каблучках, пробивающихся сквозь синие больничные бахилы, прибегала на полчаса, простыней не меняла – покормит и тут же, цок-цок, за дверь. Лучше всех действовала средняя, Галина Витальевна, рассказавшая при близком общении, что она и сама врач, только зубной, то-то у неё такие мягкие, бархатные ручки.

– Ну что, Игорь Васильевич, надумали? – А эта самая Анна пристала к нему не на шутку. – Батюшка спрашивает, будете исповедоваться и причащаться?

– А зачем это надо? Это что, обязательно?

– Как вам сказать... Вы с какого года? Ну вот, за семьдесят-то шесть лет грехов, ой-ё-ёй, накопилось!

– То есть каких грехов? – оскорбился Игорь Васильевич. – За мной ничего подобного не числится. Всю жизнь был офицером, в сорок восьмом году призван, в двадцать лет уже батареей командовал. Убить никого не убил. Верой-правдой служил отечеству, награды имею.

– Ой, простите ради Бога! Опять мне свою настырность исповедовать. Я же учительница начальных классов, тоже сорок лет отбарабанила, вот и поучаю всех. А вы... Вы молодец, крест болезни несёте, настоящий мученик!

Игорь Васильевич категорически с нею не согласился. Никакой он не мученик! Он в общем-то счастливый человек, всё сложилось: служба, семья, сын замечательный, две внучки в Москве.

– Я в детстве уже причащался, – сказал он, чтобы закончить эту тему. – В Ленинграде, году, кажется, в тридцать третьем. Крёстная тётя Даша меня водила. Да, хорошо помню, как мне с ложечки что-то там давали, в Никольском соборе.

– А знаете, что это было, что вы тогда вкушали?

– Н-нет. Впрочем... минуточку! Да-да, что-то такое действительно... Как же это называлось? Минуточку!

Он весь напрягся, прикрыл глаза набрякшими веками, как бы занырнул туда, в блаженные глубины детства. И схватил, вот оно... всё так живо, остро: этот косой луч, в нём волны дыма, пения... И вдруг неожиданно радостно выпалил:

– Тело и Кровь Христовы!

– Ну надо же! – всплеснула руками Анна. – Вот молодец. Так я батюшке так и скажу, что вы готовы и согласны.

Нет, Игорь Васильевич не то чтобы согласился, он просто устал сопротивляться общему течению. Пусть всё плывёт...

И буквально на следующий день, после тихого часа, всю их восьмую палату заполнил собой высоченный, рыжебородый, как шведский шкипер, молодой человек в чёрной форме священника, с большим серебряным крестом на груди.

– Кто из нас будет Игорь Васильевич? – густо-певуче загудел он сразу всем. Игорь Васильевич дрогнул, но отозвался по-военному:

– Так точно, я.

Священник подошёл к его кровати, перекрестил и, нагнувшись, неожиданно поцеловал прямо в голову. От священника хорошо пахло. Ах, опять... Крёстная тётя Даша всё шептала ему тогда на ухо: "Дыши, надышись на всю жизнь, деточка, это ладан райский, болеть не будешь..."

– Ну, как мы себя чувствуем? – Странная манера говорить, подумал Игорь Васильевич. – Как наши сёстры нам помогают?

– Спасибо, всё замечательно. Сын по приезде расплатится.

– Ну вот, сразу в кошелёк. А у нас это всё безденежно, во славу Божию.

Помолчали.

– Значит, чувствуем себя хорошо. – Священник явно нащупывал тему для разговора. – Так-так. А ещё лучше хотим себя чувствовать?

"Первое лицо множественного числа!" – радостно вспомнил Игорь Васильевич, уже из школьного багажа. Вот как называется эта странная манера священника.

– А, Игорь Васильевич? Хотим или не хотим?

Игорь Васильевич пожал плечами. Что бы там ни говорили сын и доктор Круглов, он не дурак, он, в конце концов, офицер и понимает, что впереди только финиш.

– Хотелось бы, конечно, ещё кое-что в жизни, – застенчиво сказал Игорь Васильевич.

– Ну-ну, и что же? – священник приклонил свою богатую волосами голову, чтобы расслышать.

– Да как вам сказать, молодой человек... – Игорь Васильевич вдруг решился довериться этому рыжебородому, голубоглазому богатырю, наверное, одних лет с его Геннадием, а может, и моложе. – Поймёте ли только старика? Мне бы одно теперь хотелось: в туалет самому ходить. А больше ничего и не надо, у меня пенсия хорошая, квартира...

– Да, конечно, – шумно вздохнул священник. – Смирение – это для нас в старости самое главное. Значит, завтра придём к вам, ещё до обхода. Если сумеем, попробуем всё-таки в чём-то исповедаться, приготовиться. Исповедь – та же баня.

– О, баню русскую я просто обожал. – Игорь Васильевич встрепенулся. – Сам на даче выстроил. А теперь моя баня вот – шампунь с водкой. Сыну подсказали рецепт.

– Так-так. А исповедь – это баня для души. Ну, к примеру. Курили мы, выпивали?

– Представьте себе, нет. Покуривал в девятом классе, выпивал всю жизнь немного, и только хорошее вино. Я, знаете ли, в армии всегда был белой вороной.

– И слава Богу! Солдат не обижали?

– Солдафоном не был, любили меня подчинённые.

– Женаты, конечно... Жене не изменяли?

– Нет, и в мыслях не было. Она у меня красавица, певунья, тоже сейчас болеет, ногами. У нас прекрасный сын, дня через три приедет из Москвы, компьютерщик на шведской фирме.

– Так-так. На судьбу не ропщем, на болезни?

– Никогда! – с твёрдостью ответил Игорь Васильевич. – Я, знаете ли, русский солдат, привык подчиняться приказу свыше. Болеть – значит, будем болеть.

– Ну, помогай нам всем Господь, – священник встал. – Действительно, мы не женщины. Это у них сразу чуешь, где собака зарыта. Аборты, первое дело... Мы, мужчины, всё-таки здоровее, чище, не зря образ Божий носим.

– Действительно, – вежливо покивал Игорь Васильевич. – Простите, как к вам обращаться, по имени или по званию?

– Отец Аркадий я.

Договорились на утро, расцеловались на прощанье.

Игорь Васильевич откинулся отдыхать, но отдых почему-то не получился. Пришла приятная ему церковница Галина Витальевна, поправила подушки, помассировала ступни, укутала до подбородка простынёй. Памперс, слава Богу, оказался сухой. Но что-то стало не в порядке там, внутри, в душе ли, в сердце... Какое-то вязкое облачко тревоги, и стало оно расти, расползаться.

Что же хотел выпытать у него этот рыжебородый шкипер отец Аркадий? Или это так полагается со всеми? Баня для души... А у него совесть чистая. Да, был в армии белой вороной, но армия дала ему самое главное: характер и дисциплину. Он не привык сомневаться, оглядываться, возвращаться назад. Как ни говори, он был хороший солдат, не трус и не пораженец.

И вообще, вся эта буря затеялась на самом деле не в душе Игоря Васильевича – а за высоким больничным окном, в атмосфере. Вот где творилось что-то несусветное! Голубое мартовское небо вдруг разом потухло и заволоклось необозримой чёрной тучей. В палате стало совершенно темно – это в марте, в четыре-то часа дня! – и вдруг что-то ахнуло, бухнуло, грохнуло. Один только удар – но мир раскололся надвое.

– Гро-о-м-м, – завопил бомж Коля и замахал вдруг на окно обеими руками.

– Господи помилуй, Колька-то заговорил, – испугался Алексей и босиком поволокся в туалет.

"Господи... помилуй... помилуй, – растерянно повторил в себе Игорь Васильевич. – Гром в марте. Это ведь не бывает, не должно быть. Господи, Господи... Что это было? Да или нет?.. Господи, помилуй... В марте... Да или нет?.."

Геннадий приехал точно через два дня, как и обещал. Вбежал в палату с букетом тюльпанов, с московским тортом.

– Папуля, что же они тебя ни разу не побрили? Я же просил следить. И памперсов почему много осталось?

Игорь Васильевич лежал в недельной бороде, устало глядя на хлопочущего сына.

– Гена, сынок, брось это, я хочу с тобой поговорить.

– Сейчас, я только всё уберу из тумбочки лишнее. Ой, бананы раскисли, апельсин засох...

– Гена, сядь, – сказал Игорь Васильевич, и было в его голосе что-то такое, чему сын подчинился. – Боюсь, другого раза не будет.

– Папуля, как давление, сердце? Что доктор говорил?

– Неважно всё, сынок. – Глаза отца устало голубели в седой щетине. – Руки совсем... Но это не важно. – Он вздохнул: – Знаешь, я причастился.

– Что-что? – не понял Геннадий. – Кто причастился? Как это?

– А вот так, сынок, – с ложечки. Я теперь, как видишь, сам ничего не могу.

– Ну что за дела! – вскипел, догадавшись, Геннадий. – Стоило на неделю отлучиться – и они тут как тут. Это же добровольное дело!

– Подожди, – сморщился Игорь Васильевич, с трудом поднял дрожащую руку и положил сыну на колено. – Я что хочу... Я священнику так и не сумел. Забыл или снова... Не знаю. Я только тебе сознаюсь. Я один перед тобой виноват. Это ты мучаешься из-за меня.

– Папа, что ты такое говоришь?!

У меня абсолютно всё нормально, мне обещали работу в крутом банке, представляешь, какие там оклады? С моей специальностью...

– Умоляю, сынок... – Игорь Васильевич не переставая гладил колено сына. – Если б не гром, я бы ничего не вспомнил.

– Какой гром, папа? А-а, это, наверно, остатки московского урагана, там же всё затопило, везде пробки, я чудом на поезд не опоздал.

– Если б не гром... я бы и тебе никогда не сознался. Прости, сынок! Мама ведь у меня тогда спрашивала, как я... А я – никак. Понимаешь – никак! Она забеременела через два года после тебя, жили в Гусеве на частной, все в одной комнатушке, и я подумал... Вслух ничего ей не сказал, ни да, ни нет. Я ей сказал только, решай сама. И она сама. А я струсил. Ни да, ни нет... Прости, сыночек мой!

– Папа, успокойся, о чём ты? Ты сегодня принимал феназепам?

– Принимал... Прости, сынок. Сестрёнка у тебя была, сынок мой! Маме врачиха тайком сказала, что девочка.

– Господи, папа, да что ты, в самом деле! Понял я всё, успокойся! Это тривиальное дело, подумаешь! Мы что, с Юлькой, думаешь, безгрешные?

– Сынок, сынок... – бормотал своё Игорь Васильевич. – Сестрёнка... девочка... доченька...

Гена с великим трудом поменял отцу памперс, шампунь с водкой оставил до обеда, зато сбрил бороду, осторожно выстриг колтун за ухом.

– Ну, папуля, успокоился?

В час тридцать Игорь Васильевич вдруг широко раскрытыми глазами уставился на закрытую дверь:

– Сынок... куда они меня?

– Кто, папа? Глотай-глотай, здесь же никого, кроме нас. Коле-то как повезло, в интернат оформили, а?..

– Сынок... куда они? – Игорь Васильевич не отводил огромного синего взгляда от двери. – Куда... куда меня ведут?

– Папа, да что с тобой? Тебе плохо, да? Ну скажи – плохо?! Господи, сестра! Где сестра? Скорее, доктора!!!

Хоронили Игоря Васильевича с военным оркестром, с речами и салютом. Геннадий стоял один, жена не поехала даже на похороны. С больной матерью сидела соседка Зоя. Поминки взяло на себя общество ветеранов, сняли для этого гарнизонную столовую. В конце дружным, хорошо выпившим хором спели любимую песню Игоря Васильевича:

"Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море-е..."

Отпевание церковницы заказали заочное и, найдя могилу только на сороковой день, закопали в ногах церковную земельку и подорожную молитву.