Уходящие острова

"...В ней есть моя собственная исповедь" – этой фразой Николай Васильевич Гоголь определил своё прилюдное покаяние и выстраданную проповедь в книге "Выбранные места из переписки с друзьями" (см. также "ИиЖ" №№ 5/02, 9/06. – Ред.). Прилюдное, как было в древние христианские времена, когда человек каялся в своих грехах с амвона перед всеми предстоящими. Для тех, кто сопереживал, покаяние становилось поучением.

Исповедь в письмах – потребность души. Иначе ради чего почти четверть века два незаурядных писателя – Александр Борщаговский и Валентин Курбатов посреди исторического хаоса 80-90-х годов вели неторопливый, вдумчивый эпистолярный диалог. В Иркутске нашёлся умный издатель Г. К. Сапронов, который понял, как важно российскому читателю оценить, что же уносят с собой "уходящие острова" времени и куда – в прошлое, будущее или – в небытие. (Александр Борщаговский, Валентин Курбатов. Уходящие острова. Эпистолярные беседы в контексте времени и судьбы. Иркутск. Издатель Сапронов. 2005.)

В письме, завершающем книгу, Валентин Курбатов назовёт его с Борщаговским "выбранные места из переписки" "романом-хроникой века", "в чьём зеркале таинственно и полно сошлись день, человек, страдающая и умирающая идея". Элегическая нота настраивает на спокойное умозрение "печальных хроник". Но не тут-то было! Темы писем вечны для России, значит, каждодневны, сиюминутны; позиции сторон – баррикадны, и тут уж не может быть равнодушного наблюдения, а хочется стать третьим в диалоге. Не "третейским судьёй", но и не "третьим лишним".

В конце прошлого века, когда наша страна оказалась на грани распада, срочно кинулись искать идею единения всех здравых сил. Одна из ведущих газет объявила конкурс: чья идея лучше. Но ведь во времена тягчайшие, когда надо было так же выбирать между жизнью и смертью нации, свыше дана была эта идея. Через Сергия Радонежского, Дмитрия Донского, Андрея Рублёва: единение Руси под знаменем Христовым.

Позже, когда беспамятные поколения повергали "общую христианскую идею", находились подвижники, снова поднимавшие её. "Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда ещё не всем видим, – наша Церковь. ...В ней заключено всё, что нужно для жизни истинно русской, во всех её отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога".

Эта краеугольная для России мысль Н. В. Гоголя, высказанная сто шестьдесят лет назад, – ось координат его книги "Выбранные места из переписки с друзьями". От неё, от этой границы, отсчитывали шаги словесной дуэли Александр Борщаговский и Валентин Курбатов. Оба согласны в одном: "не случайно, что к этой книге русская литература периодически возвращается". Но причину этого интереса оппоненты ищут по разные стороны баррикады.

Валентин Курбатов видит в книге Гоголя "агрессивную требовательность к духовно засыпающему сознанию очнуться и вглядеться в ускользающее слово "смысл". И именно смысл исторический, ибо история духовна".

Тёмные очки с диоптриями постоянно прокламируемого атеизма показывают Александру Борщаговскому полярную смысловую картину. "Лик совести" Гоголя, пишет он, "тяжек и глух, он недобр к нашему народу, к его будущему, к его истинным правам, он жесток и презрителен при всей (...) любви к России". "Интерес к "Переписке" возникал в России только в эпохи крушения, измены вчерашним идеалам, опустошённости... Документ розни, обособления, бегства всяческого. Никогда она не была вечевым колоколом народной совести или его судьбы".

"Вечевой колокол", "народная совесть" – котурны, взятые напрокат у Герцена и Белинского, да и всё письмо, датированное 1980-м годом, читается как извлечение из столь же враждебного христианско-церковному пониманию мира письма В. Г. Белинского Н. В. Гоголю от 1847 года. Это знаменитое письмо "неистового Виссариона" в эпоху нашего тоталитарного социализма преподносилось в школах и институтах как антирелигиозный манифест.

За двадцать три года переписки В. Курбатова и А. Борщаговского имя Гоголя не сходит со страниц их писем. В эту пору Борщаговский сочиняет роман "Портрет по памяти" – о современнике Гоголя, иллюстраторе "Ветхого Завета" и "Мёртвых душ" Александре Агине. Обдумывание эпизодов будущей книги – тема обсуждения в письмах. Но не о литературной форме идёт в них речь. Борщаговским придумана ситуация, когда Гоголь в день сожжения второго тома "Мёртвых душ" исповедуется пришедшему к нему Агину, приняв его в темноте сумерек за своего духовника о. Матвея. Что же вложит в уста Гоголю автор романа? В. Курбатов понимает, что в этом может быть заключён идейный эпицентр книги: ответственность художника, в каком бы виде искусства он ни работал, перед теми, в ком его "слово отзовётся".

"Дай Бог, – пишет он Александру Михайловичу, – чтобы Ваша мысль была в этой главе мужественна и чиста. В особенности в том, что скажет Гоголь, потому что тут начала и концы, тут вековечная русская мука – как примирить христианство и литературу, христианство и своё имя на обложке, христианство и небогочеловеческий образ отражённого".

Появление гоголевских "Выбранных мест из переписки с друзьями" для героев романа Борщаговского – трагедия. Все они, умные, талантливые, неподкупно бедные, благородные, – яростные атеисты и многократным эхом повторяют обвинительный приговор Церкви, "убившей", "погубившей", "затмившей разум" автора "Мёртвых душ". Ни сочинитель, ни, естественно, созданные им фантомы не поняли, что "Выбранные места из переписки с друзьями" – это прорыв Гоголя к свету христианской веры, что именно в этой книге "Гоголь хотел совесть сделать мировоззрением", по слову В. Курбатова.

Прочитав вышедший из печати роман "Портрет по памяти", Валентин Яковлевич завершает в переписке с Борщаговским больную гоголевскую тему деликатно, но с твёрдой интонацией: "Мне было больно читать все места, где вера задевалась досадливо и лично... Я видел эту личностность неприятия христианства". Ибо, продолжу, речь идёт не о вере или безверии как личном деле конкретного человека, но о выборе пути России, и Гоголь в этом диалоге – не ретроспективный литературный факт, а и сегодня проповедник и апостол братства Христова.

Непримиримость позиций, казалось бы, сразу должна была развести собеседников на противоположные полюса. Теперь, когда письма суммированы, стороннему глазу видны "золотые образцы терпеливой любви при разности миропонимания" (из письма В. Курбатова ко мне. – А. Ч.) Полемизируя, собеседники не позволяют себе и тени раздражения. "Я очень надеюсь, – писал Борщаговский собеседнику-оппоненту, – что близкой нашей дружбе и взаимному пониманию наши расхождения не помешают". Вчитываясь в собрание писем, убеждаюсь, что часто ведущим в диалоге и более убедительным был Валентин Яковлевич, несмотря на значительную – в двадцать шесть лет – разницу в возрасте. Как много значат интонация, умение выслушать и достойно, сдержанно ответить...

В то время как Александр Борщаговский бескровно отвоёвывал "своего" Гоголя, Валентин Курбатов писал "своего" Пришвина. Не очерк из серии "Жизнь замечательные людей", но, как указано в заголовке, "Жизнеописание идеи". Выбирая собеседника ради постижения его личности, автор ставил себе условием "духовное сопряжение с материалом, родственность с ним". Астаьев, Распутин, Гейченко, художник-график Юрий Селиверстов – персонажи книг Курбатова. Уже целая серия, и это не мемориальный музей. Автор определяет свой метод как "критику житейскую, чтобы от неё сердце болело, и если радость, то тоже живая".

Четверть века "Пришвин" Валентина Курбатова остаётся для меня источником "живой радости". Я читала эту книгу ещё в рукописи. В ту пору я только что вернулась с нанайского, эскимосского Дальнего Востока и Севера, где прожила десять лет, постигая древнее мировоззрение этих народов. Человек – капилляр в общей кровеносной системе мироздания, так можно обозначить его суть. "Брачное согласие человека с природой, осознание, что они – плоть едина" – исходная идея Пришвина, разделяемая Курбатовым во всех творческих разветвлениях. Великим счастьем было узнавать в книге Курбатова мой собственный опыт родства всего сущего, преподанный мне, говоря собирательно, нанайцем Дерсу Узала.

Судя по письмам, подходы Валентина Яковлевича к Пришвину – это подходы к самому себе. Писалась "книга-диалог, собеседование с правом возражения". Это не было "литературоведением" в традиционном понимании. Так, автор "готов был укорить" Пришвина за пантеизм, но и сам пытался разобраться, есть ли и где пролегает граница между пантеизмом и теорией всеединства: "Не надо искать особенных преимуществ перед камнем и животным, и тогда тебе откроется, что человеку везде родина". Душа обоих собеседников, по признанию Курбатова, "мечется меж разумом и верованием, ища их совершенного согласия".

Читателям сборника писем приоткрывается "лабораторная работа" писателей, разговор с самими собой через посредничество избранного героя. "Эта работа уточнит всё во мне, – писал Валентин Яковлевич Александру Михайловичу Борщаговскому, – определит душе должный порядок перед общим хаосом". Проговаривается изначальная цель сочинения – почему, в самом деле, автор избрал для "жизнеописания" духовный мир Михаила Пришвина: "...удержать факел, чтобы, если всё затмится, где-то всё-таки горел свет вечного... чтобы каждый уберёг свой свет". Один из лучей этого светового спектра: Пришвин "искал для мира "Я", чтобы все были "Я", чтобы царила личность, ибо только личность сродственна природе, где нет безличного "лес", безличного "мы" деревьев, а есть мир личностей".

Объективно получилось, что одновременно писанные книги Борщаговского ("Портрет по памяти") и Курбатова ("Пришвин. Жизнеописание идеи") противостоят друг другу в ключевой позиции: выборе вектора движения человечества. Первый, исследуя, в том числе и на собственном опыте, историю общественную, предвидит "эпоху великих, трагических, кровавых национальных движений и войн". Второму, прекрасно понимающему правоту Александра Михайловича, ближе надполитический вектор Пришвина, который "отчётливо уходил и уводил читателя к принципам истории органической (выделено мной. – А. Ч.), которая по ритмам часто не совпадает с общественной... от человека – к дереву и птице, и от дерева и птицы – к человеку".

Мне отрадна ориентация на "историю органическую", которую вслед за священником Борисом Николаевым, духовным писателем наших дней, я называю "эдемской памятью". Правда, если бы кто и решился скомандовать воображаемой шеренге исповедников этого принципа: "На первый-второй рассчитайсь!", то и вышло бы – "раз-два и обчёлся". Зато имена какие: Морис Метерлинк, Афанасий Фет, Михаил Пришвин, пока ещё узкому кругу известный Владислав Зубец, далее – выжидающее многоточие. В их творчестве – природный, естественный камертон человеческой истории – её идеал. И Валентин Курбатов – в переписке ли, в своей ли высокой прозе о Пришвине – развивает тему "обручения человека с природой", воспитывая чуткость в читателе.

Может быть, именно в этом заключена ответственность писателя перед Творцом и людьми за ниспосланный ему дар слова. Природа – это язык Бога в общении с человеком. Эта мысль вмещает всё нравственное домостроительство нашего бытия. И чем ожесточённее век, тем категоричнее вопрос, что есть зло внутри нас и вовне и правомерно ли его отображение в масштабах и проявлениях, соответствующих реальным?

В бесконечных поездках Валентина Курбатова по России ему видятся светлые миражи Святой Руси. "Судиславль, ещё мокрый от прикосновения кустодиевской кисти... Макарьев, Солигалич... Кологрив – родина Ефима Честнякова..." Там "время стоит юное, недвижное, отроческое", там – на Святой Руси, идеальной, как град Китеж, и такожде затонувшей безвозвратно. Где затонула, а где мы сами её утопили в морях крови, в искусственных гниющих водоёмах. Убили деревню, насильно отторгли крестьянского человека от земли, обрезали пуповину живоносных токов – и умер старинный уклад, на котором издревле держалась жизнь.

Мне так видится причина главной беды. Может быть, эта зависимость выглядит слишком прямолинейной. Валентин Яковлевич размышляет об этом в духе метафизических прогнозов Н. Бердяева: "Нет, боюсь, не в Отечестве дело, не в чехарде преобразований, а в самом духовном "механизме" человека, и, кажется, именно русского человека, не умеющего совмещать "веру в свет впереди" и соблазны машинизированного быта".

"Невозвратно искажён человек..."

Видит эту необратимость и Борщаговский, но – в других сферах жизни, ибо варится в столичном котле "литературных процессов", напоминающих разборки маргиналов. Однако главная его печаль и "главная мысль всей (его) жизни – равенство крови". Так и чудится он мне одиноко стоящим у Стены плача в Иерусалиме, горестно шепчущим пророчество Иеремии: "Голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться... ибо их нет". И хоть Александр Михайлович открещивается от "иудейского мотива" ("всё это пёстрые, удобные одёжки, манки, обманные слова"), подсознательное постоянно проступает в письмах – горькой обидой на юдофобские веяния в России. И в частности – на яростное юдофобство журнала "Наш современник" и его сторонников. От идеологов, вперивших указующий перст во "врага нации" – евреев, до тотальных погромов, по мнению Борщаговского, менее шага. "Всё это самый прямой, самый верный путь к катастрофе, которая не пощадит никого..."

Отвечая ему, Курбатов пытался остудить эту "горячую точку", утешить и утишить старого писателя добрыми словами о его пьесе "Дамский портной" – за её "национально чистую интонацию". И не покривил душой, говоря, что в стихах "Овсея Дриза или Квитки проступят на минуту Шолом-Алейхем и Бабель. Забрезжит что-то глубокое, нервное, тонкое, именно библейское по дальности". И нет перегородок до неба – ни национальных, ни конфессиональных. И нужно искать единство "на традициях веры".

Вашими бы устами да мёд пить...

В последние годы переписки собеседники согласно приходят к корневым понятиям, ради которых только и должны существовать искусство и культура. Вот они, в перечислении В. Курбатова: "Спасение только в том, что нам достанет отваги говорить банальности – о добре, милосердии, любви к детям, ответах перед могилами... откуда приходит и куда уходит человек и цель он мировой культуры или только средство?"

Выполнимо ли это для сегодняшней литературы, если даже Виктор Петрович Астафьев, единственный, который мог бы, – сорвался в беспросветное ожесточение?

Осознавая бесценную ценность дарованной нам жизни, как быть с тем, что "мир лежит во зле"? Как осмыслить и передать круги военного ада, ГУЛАГа? В 1983 году вышли в свет "Затеси" В. П. Астафьева. Казалось бы, в сюжетах рассказов всё правда – правда факта, столь немыслимого по своей жестокости, что подобное и придумать нельзя. Но невероятна и непонятна, например, отстранённость авторского "я" в новелле "Бесплатный спектакль". "Когда же автор стоит и наблюдает, как женщине в рот забивают бутылку с самогонкой, то тут наше чувство правды протестует... – с горечью и печалью пишет о "Затесях" В. Курбатов. – Милосердие, так красившее прежде каждую его повесть, посторонилось, уступив ожесточению", которое "искривляет мир".

А. Борщаговский, более близкий по возрасту к поколению Астафьева, жестокость пера выносит за скобки индивидуальности Виктора Петровича. "Это страшная мера страшной войны... Он (Астафьев) через всё прошёл, правдивость натуры и самого пера не дают ему врать". Но ещё страшнее мост, который Александр Борщаговский перекидывает от "жестокой правды" Астафьева к грядущей судьбе России. "Хорошо, если (эта мера) не отложится невольной жестокостью в генах и другого поколения".

Но ведь "генным" может стать и негативное эмоциональное воздействие писательского слова. В 1986-м, когда был издан "Печальный детектив" Астафьева, оба писателя в один голос заговорили о прямой угрозе облучения читателя лазером зла. "Гнев его (Астафьева) праведный. Но как много в книге ужаса, страха, зла и как ничтожно мало сострадания, – сокрушается А. Борщаговский. – Может ли такая картина разбудить в человеках доброе, подтолкнуть к нему... Виктор Петрович так и не нашёл той изнанки душ даже и пропащих людей, без которой чёрная, чёрствая корка их, поверхность, может и недоброе сделать с читателем".

В. Курбатов не менее обеспокоен. На правах давней, открытой и нелицеприятной дружбы с Виктором Петровичем он собирается писать Астафьеву "о тревожности этого пути, потому что если так понимать правду, можно... исказить и без того не очень безупречного русского человека". (В "ИиЖ" № 4/02 см. очерк В. Курбатова "Дар любить и плакать. Завещание Виктора Астафьева", посвящённый памяти этого большого русского писателя. – Ред.)

Книга "Уходящие острова" – послание потомкам. Частная переписка двух людей обрела значение документа. В ней – спектральный анализ 80-90-х годов XX века, неоднозначных в представлении современников. В ней – извечные поиски путей и смысла бытия в предложенных историей обстоятельствах. И ещё – альтернатива выбора гражданской позиции для умеющего мыслить соотечественника.

Когда писалась эта статья, Валентин Яковлевич Курбатов сообщил из Пскова: "Умер Александр Михайлович Борщаговский – мой терпеливый собеседник..."

Вот и жизнь прошла,

как прошли Азорские острова...

Как острова, уходят люди. Но остаётся след – их свет, словно от погасших звёзд. Свет мысли, страдания, попытки найти себя в этом мире и мир в себе. "Мы" – разных времён и поколений – нерасторжимо связаны множеством нитей, в том числе и добрым ладом умных, острых, насущных для нас бесед двух близких людей, так по-разному любящих своё отечество.