Русское

Политический вопрос номер один в нынешнем сезоне – это вопрос о русском и нерусском, их сочетании и балансе в устройстве современной России. Трофейная постсоветская система межнационального общежития перестала работать. Внешние признаки ее разрушения – конфликты на постсоветском пространстве. Внутренние – межнациональные столкновения в российской глубинке.

Сценарий, на который уже сегодня делают ставку некоторые политические авантюристы внутри и вне страны, – это конфликт государства и политических сил, пытающихся выступать от имени русского большинства. Удар наносится в уязвимое место. Действительно, Россия – страна куда более русская, чем СССР. И не только по этнокультурному составу населения. Коммунистический режим мог позволить себе вести свою историю от 1917 года, игнорируя или произвольно пользуясь всем, что было до этого. Россия же – хотя бы в силу имени – вынуждена нести бремя преемственности по отношению к исторической русской государственности. Разумеется, СССР тоже был страной русского языка и русской культуры, но он никак не соотносил себя с политической традицией этой культуры. Советский Союз мог себе это позволить – потому что не был демократией. То есть СССР мог игнорировать любое большинство, приписывая государству монопольное право выступать от его имени. Россия не может – именно потому, что является демократическим государством.

Проблема большинства и меньшинств – центральная проблема современных развитых демократий. Большинство как таковое – то, что преследуется; что по определению считается опасным. В любом столкновении большинства и меньшинства система срабатывает на защиту интересов "маленького", а не "большого". Политика видится как продукт широкой коалиции различных меньшинств, но не как результат диктата того или иного большинства. Это – рефлекс, приобретенный после 2-й мировой войны: тех, кто апеллирует к консолидации однородного большинства, всегда начинают подозревать в гитлеровском понимании демократии.

У этого подхода есть свой резон. "Глас народа" можно коррумпировать. Популистская схема обращения к большинству не что иное, как акт коррупции. Предмет коррумпирования – власть, получаемая из рук народа посредством демократических процедур. А взяткой является жертва – "враг", выбираемый из меньшинств и отдаваемый на растерзание. Именно поэтому демократия всегда и везде выстраивает целую систему недопущения таких жертвоприношений.

Но это больше, чем простой акт самозащиты. Речь идет о фундаментальной проблеме демократии – как в ситуации, когда власть меняется каждые четыре года, строить политику, рассчитанную на одно или несколько поколений? Иными словами, где границы демократии? Где кончается область решений, принимаемых нацией в рамках каждого электорального цикла, и начинается политический фундамент – то, что в русском политическом языке 17-го века выражала формула "не нами положено, лежать ему вовек"?

Понятно ведь, что и нацизм, и "диктатура пролетариата", и религиозный фундаментализм не более чем версии возможных извращений, сдвигов "тирании большинства". В этом смысле они "обезьяны" именно демократии, поскольку апеллируют к ее основному принципу – идее народа как верховного суверена. И, следовательно, именно в демократической традиции необходимо искать ответ на эти вызовы.

Подмена происходит в момент, когда "народом" либо "нацией" (то есть верховной и первоначальной инстанцией власти) объявляется ныне существующее статистическое большинство, взятое по тому или иному критерию – этническому, социальному, религиозному и т.п. На обыденном уровне такое вранье не проходит: нельзя же сказать, что фирма – это совокупность людей, которые здесь и сейчас входят в штатное расписание. А с народом можно – слишком общее, расплывчатое понятие и потому столь "удобное" для этих задач.

"Демос" – это не механически собранное большинство. Нация – это система институтов, культурная традиция, позволяющая политически действовать не только в масштабе одного года или даже одного поколения, но и в гораздо большем историческом горизонте. Преемственность социальной традиции и есть наиболее эффективный естественный механизм защиты от любых извращений "тирании большинства". Иными словами, традиция не столько ограничивает демократию, сколько защищает ее. И наоборот: те, кто пытается запустить очередную "учредиловку", так, как будто мы до сих пор жили в какой-то чужой стране, – враги своего народа.

Отсюда парадокс: гарантии развития демократических институтов в России может дать только "аристократия" – те, чей общественный вес и политическое влияние не зависят от сиюминутных политических трендов. Традиция – то, что хранится в семьях, династиях и фамилиях, и династия сапожников тут ничуть не менее ценна, чем династия банкиров, дипломатов или ученых. Естественно, они тоже в своем роде "меньшинство", отчасти противопоставленное "большинству". Но это совсем другая коллизия, чем споры о правах зоофилов или попытки отделить этнические диаспоры от создаваемых на их основе криминальных кланов.

Тема преемства тоже одна из центральных тем нынешнего политического сезона. Правда, она подается в несколько убогом, карнавальном ключе – "кто будет преемником Путина"? То, что этому "персональному" вопросу придается такое важное значение, – признак ущербности современного русского политического сознания. Мы что, не знаем никаких других институциональных способов добиться гарантий преемственности политики, кроме как через личный контракт предшественника и преемника?

Не "преемник", а "преемство" – таков лозунг момента. И не только по отношению к путинскому периоду, но ко всей исторической русской государственности. И не на уровне заклинаний, а на уровне реально работающих социальных институтов.

Сказать "традиция" – значит взять на себя очень жесткие обязательства. В частности, признать некоторые вещи неизменяемыми. Если твой прадед строил храм, ты не можешь его снести и поставить взамен нужник – даже если сам не веришь в Бога. Все поколения нации одновременно участвуют в историческом творчестве; и ты, как ныне живущий, действуешь не только "за себя", но и за всех тех, кто жил до тебя и будет жить после, осознавая свою ответственность перед ними.

Двадцать четвертого октября президент Путин выступил на Всемирном конгрессе соотечественников. Эмигранты всех "волн" (от дореволюционной до постперестроечной), которые собрались на этот конгресс, – политический символ, обозначающий признание того, что и царская, и советская, и демократическая Россия есть одно и то же Отечество, которое признало себя в этой роли. А значит, история России отсчитывается не с 1991-го и даже не с 1917 года, а с гораздо более ранних времен. Приближающееся 4 Ноября – единственный государственный праздник, дата отсчета которого находится за пределами ХХ века, – о том же.

Осенние Дни русской политической культуры, которые пройдут в Москве с 26 октября по 1 ноября, посвящены этой же теме – преемства и наследования в русской политической культуре. Это – ответ одновременно и варварству "погромного национализма", под знаменами которого все чаще ходят люди со свастиками, и идеологам "мультикультуральности", пытающимся именем "конца истории" запретить историческую Россию.