Мое новое путешествие по Китаю начинается в Урумчи – главном городе Восточного Туркестана, поднявшемся когда-то благодаря Шелковому Пути. Шелковый Путь! В России при всем почтении, воздаваемом учебниками истории этой торговой артерии, – как-никак СССР был к ней причастен – и представить невозможно, сколько магической силы излучают эти слова для народов Дальнего Востока, получивших благодаря среднеазиатской коммерции стеклянную посуду, ковры с затейливыми орнаментами, целый набор чужеземных религий и соблазнительных танцовщиц, которыми было так приятно любоваться за чаркой вина, привезенного с того же Запада. Но превыше всего дальневосточных жителей и по сей день очаровывает сама мечта о Шелковом Пути, романтически-диком: караваны верблюдов среди барханов, пустынная даль под пылающим, а вечерами холодно-синим небом, руины давно обезлюдевших городов, сень оазисов и журчанье арыков...
Много лет назад я знавал в Японии одного страстного поклонника этой экзотики пустыни. Профессор Каяма немного говорил по-русски и называл себя Ехей Тохеичем. Он был марксист, держал в доме большой портрет Маркса, и перед этим бородатым Марукусу-сан его жена каждый день била поклоны и зажигала благовония. Больше марксизма Ехей Тохеич любил сакэ, к которому пристрастился с того самого дня, когда Япония капитулировала в мировой войне. Но даже больше сакэ он любил гейш из квартала Гион в Киото – единственных подлинных наследниц этой древней профессии в нынешней Японии. Попав в Киото, он обязательно навещал их, и меня, молодого советского востоковеда, не забывал прихватить с собой. Там, отдав дань сакэ, просил подать бумагу с кисточкой и писал стихи про пустыню, залитое кобальтом небо, древние развалины и тоску по родине на Шелковом Пути.
В своих странствиях по свету я придерживаюсь правила: извлекать из хаоса дорожных впечатлений какие-то устойчивые смыслы. Поэтому на сей раз мои заметки сведены в несколько тематических рубрик. Я посвящаю их памяти профессора Каямы, без которого, возможно, мне так и не довелось бы пройти своей Шелковой тропой.
Косноязычие
Мы редко замечаем, что наше общение, даже любая попытка уяснить для себя собственный опыт огрубляют и портят действительную утонченность смысла, спрятанную в языке. В публичных сообщениях, и тем более вовлекаясь в так называемый "диалог культур", мы косноязычим совсем уж беспардонно, чему наглядным свидетельством служит птичий язык современной науки. Что касается китайцев, то они демонстрируют поразительную неспособность и даже, кажется, нежелание пристойно изъясняться на европейских языках. В моих поездках по Китаю я, по-моему, ни разу не видел правильно составленной английской надписи. К сему добавляется и вовсе немыслимое словотворчество, вроде грозного предостережения "No firing!" (в смысле "не разводить огонь") или невесть откуда выпрыгивающих латинизмов. В туристических местах лавка сувениров может называться memento shop, а кафе с магазинчиком присвоят мудреное наименование diverticulum. В Урумчи, где заметно присутствие русскоязычной публики, не избежал насилия и наш великий могучий. Даже простейшие фразы исковерканы почти до неузнаваемости. Запрет курить выражен почему-то в совершенной форме: "Не закурить здесь!", на дверях лавок пишут: "Сбыт с производителя" и т.д. Напротив городского вокзала вывеска: "Внутренний и внешний оптовый городок". Перед ней китаянка сует нам свою визитную карточку, на которой значится: "Зоя, заведовая". Заведовая Зоя предлагает разместить рекламные щиты нашей фирмы вдоль железной дороги, иероглифы будут с золотым покрытием. Интересно, а на китайский они переведут нашу рекламу так же, как свою на русский?
Дело, однако, в том, что то же косноязычие вовсе не препятствует правдивому сообщению, скорее наоборот. Мудрость, как известно, несовместима с краснобайством. Неуклюжее высказывание может оказаться откровением. Для меня таким откровением стала надпись на урне в городском парке Урумчи, гласившая: "Protect circumstance, begin with me". В этой абракадабре отобразилась, несомненно, какая-то глубинная установка китайского ума: ориентация на непроизвольно случающееся событие, которое нельзя познать, а можно только оберегать, ибо оно преломляется в необозримую паутину обстоятельств, а это требует открытости сознания даже не просто миру, а зиянию бытия, что, в свою очередь, предполагает безотчетное следование и даже, точнее, на-следование течению жизненных метаморфоз. Та же ориентация на событийность мира предполагает неустанное "выправление" себя, поиск органически-размеренной соотнесенности себя с миром. Кто хочет сохранить цельность бытия, тот и вправду должен начать с себя. Но я, кажется, увлекся. Надпись-то, судя по представленному здесь же ее китайскому варианту, означает всего-навсего: "Охрана окружающей среды – дело каждого".
Форпосты империи
Вы когда-нибудь видели эту китайскую диковину: в цельном куске слоновой кости вырезаны как бы вложенные друг в друга шары? Говорят, лучшие мастера в Гуанчжоу могли вырезать до 36 таких шаров. Для китайца пространство слоисто и сводится, в сущности, к складке – прямо по Делезу. Китайский мир не просто сложен, но и сложен из самого себя. Мембрана, фильтр, вход-выход, устанавливающие взаимообмен и циркуляцию всего, – подлинное средоточие китайской картины мира. Сам Китай, "Срединное царство", средоточие мира, есть не что иное, как сложенное в себя пространство, не имеющее одной четкой границы. Это и некая местность, и "континентальный Китай", и разнородная периферия континента (Гонконг, Макао, Тайвань), и китайский мир Юго-Восточной Азии, и мировая китайская диаспора. Шелковый Путь, рассматриваемый через призму китайской политики, тоже есть череда застав, регулирующих вход в империю и выход из нее. Срединный мир одновременно внутри и вовне. Не отсюда ли происходят объявления про "внутренний и внешний" торговый городок?
Один из самых дальних форпостов империи располагался уже под Урумчи. Это крепость, построенная в 7 в., в пору расцвета Танской державы. Теперь здесь музей, и таблички с надписью "Progress" (калька с китайского выражения "продолжение осмотра") указывают маршрут движения посетителей. Указатели приводят к пустырю за земляными стенами, усеянному древними черепками. Все правильно: прогресс и ведет к пустырю – не просто физической пустыне, где еще может расцвести новая жизнь, но к пустыне внутренней, к Земле, опустошенной технократическим проектом.
Сев поздним вечером на поезд в Урумчи, к полудню следующего дня прибываешь на станцию Хунлюйюань, откуда еще два часа едешь по пустыне автобусом до Дуньхуана – главные западные ворота в старый Китай. Это место славится "пещерами тысячи Будд": начиная с середины 4 в., когда местные жители сподобились увидеть нерукотворный "свет Будды", на протяжении тысячелетия благочестивые люди разных племен и званий рыли здесь пещеры, расписывали их фресками и ставили в них большие статуи Будды. Самый примечательный и в своем роде уникальный персонаж дуньхуанских фресок – так называемые "летающие небожительницы", ставшие нынче эмблемой или, говоря по-современному, брендом, этого края. Гигантские небожительницы стоят на площадях Дуньхуана, они же мелькают на буклетах и витринах магазинов, и даже в фойе нашей гостиницы на местное варьете зазывали девицы, наряженные небожительницами (гвоздь программы – танцовщица в бикини, изображающая буддийскую богиню милосердия Гуаньинь).
Исторически же Дуньхуан стал как бы универсальным трансформатором духовных напряжений, кузницей метаэтнической, небесной идентичности, так удачно воплотившейся в образе грациозно парящих ангелов. Очарование Дуньхуана, проистекает, несомненно, из этой свободы от навязываемых обществом личин, чистой радости духовных метаморфоз.
В сотне километров на северо-запад от Дуньхуана (т.е. на расстоянии трех дневных переходов каравана) сохранились стены знаменитой Яшмовой заставы – крайнего западного рубежа древнего Китая. Рядом кое-где виднеются остатки Великой стены, построенной в 1 в. Место дикое, до странности аутентично древнее: кажется, закроешь глаза и услышишь тяжелую поступь верблюдов и гортанные крики погонщиков.
Еще древние заметили, что империя плодит пустыню. Solitudinem faciunt, pacem appellant. Но, кажется, это изречение верно и с точностью до наоборот. Изначальная пустынность имперского "мира" заполняется великим разнообразием мира действительного. Без пустыни на рубеже империи нельзя: творческие метаморфозы свершаются в пустоте.
Да, империя давит, но у нее обязательно есть форпост, своя Яшмовая застава, которая не давит, а дарит единственное достойное дарения: полет духа. Даже даосский патриарх Лао-цзы написал свою великую книгу на западной погранзаставе, после чего навсегда исчез, растворился в небесной дымке. Скажу больше: форпост империи выявляет скрытую пружину имперского уклада, каковая есть преодоление косного бытия в порыве творческой воли, восхищенность событием, свершением, которые никогда не есть, но всегда грядут. Ведь и своей аурой величия империя обязана тем, что живет предчувствием великого.
Мне могут возразить, что лучше бы вовсе стереть различия между центром и периферией, убрать иерархию и учредить какой-нибудь всемирный либеральный союз на манер европейского. Но, во-первых, что-то не вытанцовывается такой союз, и притом в первую очередь по вине Запада. А во-вторых, так ли уж привлекательна скучающая, лицемерная современная Европа?
Культурная политика
Туристический бизнес в Китае откровенно и по-партийному строго подчинен задаче патриотического воспитания. Так называемые культурные памятники на Шелковом Пути – по большей части грубые, без оглядки на реальную историю сработанные новоделы. Истина в эпоху постмодерна не дышит, где хочет, а фабрикуется. Тезис очень симпатичный китайцам, которые, как я уже не раз писал в предыдущих колонках, лишены вкуса к исторической оригинальности. Лучше всего об этом сказал один из наших гидов в дуньхуанских пещерах, комментируя работу местных реставраторов: "Мы сделали лучше, чем было!".
С истинно китайским усердием повсюду пропагандируются два пункта: благотворность китайского присутствия и нерушимая дружба народов в этих краях. Нигде даже не упоминаются злодеи, для защиты от которых строили здесь все эти крепости и стены. Да и как упомянуть, если эти враги великой дружбы подозрительно похожи на предков современных тибетцев и уйгуров?
Союз коммерции, развлечения и политики выглядит в Китае совершенно естественно, ибо зиждется на общей и незыблемой основе китайского миросозерцания: почитании жизни как формы нравственного существования. Для китайца богатство, здоровье, мораль, власть, знание и удовольствие суть одно, всякое мероприятие есть, в сущности, миро-приятие. Официальный патриотизм только удостоверяет принадлежность к этому столь же естественному, сколь и культивированному всеединству одухотворенной жизни, которое превосходит рамки индивидуального сознания, требует обостренной духовной чувствительности. Оттого же он – лучший и даже, пожалуй, единственно безотказный способ обеспечить единство власти и народа. Марксизм, по-западнически проникнутый духом противоборства, давно отдыхает.
Позже, летя из Сианя в Чэнду, натыкаюсь в китайской англоязычной газете (China Daily от 14 августа с.г.) на статью с заголовком по-китайски косноязычным: "Мир бесценен в поиске счастья". Несмотря на неуклюжий заголовок, ее автор, излагая глобальную стратегию Китая, уверенно бьет по квадратам, как опытный артиллерист:
"Китай должен защищать мир и согласие во всем мире и способствовать развитию человечества. Вожди нашего государства на протяжении нескольких поколений стремились к этой цели...
Мирный человеко-центричный путь Китая – это логический выбор прогресса. Люди же образуют гармоническое общество...
Традиционная для Китая культура мира ставит превыше всего совершенствование характера. Мы верим, что искренность позволит преодолеть все трудности, а открытость ума лучше предвзятости...
После образования КНР правительство придавало огромное значение моральной традиции страны. А вера в то, что "мир бесценен", есть сердцевина культурной традиции Китая...
К сожалению, в некоторых районах мира все еще сильны международный терроризм, национальный сепаратизм и религиозный экстремизм..."
Кондово, но на своем уровне эффективно. А мы все не можем определиться кто мы, что мы и зачем мы. Даже не можем решить, вводить ли в школах курс "основы православной культуры" (название какое-то сомнительное; если речь о том, каким образом религиозный опыт просачивается в культурные формы и кристаллизируется в них, то это и академики не объяснят). А например, в послевоенной демократической и дезориентированной Сербии Закон Божий в качестве того же факультатива преподается во всех школах.
Впрочем, наш русский раздрай – этот несомненный симптом нашего имперского уклада – может оказаться ценнее всякой псевдоразумной сплоченности.
Скульптурные образы
В отличие от живописи или музыки скульптура не стала в Китае "высоким" искусством. Но "пещеры Будд" в Дуньхуане и других местах, а также терракотовые воины из гробницы Цинь Шихуанди дают новую пищу для размышлений о природе образа в китайской культуре. Две ее особенности бросаются в глаза: с одной стороны – тяготение к натурализму, особенно заметное в "тоталитарном" искусстве Цинь Шихуана, с другой – равнодушие к индивидуальной целостности, пластической завершенности образа. Лицам гвардейцев Цинь Шихуана приданы черты портретного сходства, но в соответствии с несколькими физиогномическими типами (то же относится к позднейшим официальным портретам). Туловище и конечности собраны из типовых деталей. Статуи Будд чаще ваяли из глины, намазанной на деревянный каркас, и пластической цельности в них заведомо не предполагалось. Интересно, что перед разрушенными, безголовыми статуями, обнажившими свой деревянный скелет, свою внутреннюю пустоту, пожертвований даже больше, чем перед целыми изваяниями. Святость безличного присутствия для китайцев, очевидно, важнее святости лика-личности.
Пластический образ в Китае, таким образом, устраняет сам себя, являет напряжение между своим присутствием и отсутствием, своей достоверностью и иллюзорностью. В этом смысле он есть образ чистого динамизма (т.е. жизни духа). А динамизм этот, как подсказал мне мой друг и спутник в путешествии Ю.В.Громыко, проявляется на фоне трех функций, или измерений, образа: во-первых, измерение миметическое, устанавливающее адекватность образа прототипу; во-вторых, измерение умозрительное, устанавливающее соответствие образа идее; в-третьих, измерение символическое, которое возводит образ к матрице опыта, пред-восхищающей все сущее, причем этот символизм образа обеспечивает посредование между умственной и вещественной сторонами образа. Соответственно, правда образа пребывает в его символической глубине. Объемность пластики предъявляет ее с наибольшей очевидностью.
В этом смысле и циньские гвардейцы, и статуи Будды при всем их отличии от стиля классики обнажают изнанку классического искусства и, более того, – его внутренний предел. Выступая в роли негативного двойника или, если угодно, нежелательного соперника классики, выдающего ее секрет, скульптура по этой причине, возможно, не смогла развиться в полноценное искусство. Саморазрушение, забвение (подобно забвению циньской скульптуры) или возвращение к примитиву, наблюдаемое на позднем этапе китайской истории, оказывается ее логическим и одновременно историческим исходом. Случайно ли, что у большинства статуй в пещерных храмах Китая (правда, не в дуньхуанских, сохраненных по указанию Чжоу Эньлая) и даже у мелкой пластики на деревянных фризах и решетках в китайских храмах отбиты головы? Обычно винят вандализм хунвэйбинов. Но, может быть, у этого явления есть и более глубокие корни.
Источник: Русский журнал
