ХОРВАТИЯ, 1945. Как это было

Представляем вниманию читателя редкое свидетельство о событиях последних дней Второй мировой войны в Хорватии. Автор – священник, член Доминиканского ордена. В прошлом году "ИиЖ" уже публиковала рассказы из его пастырской практики (см. № 2/05). В Хорватии его воспоминания выходили под названием "Мой Блейбург. События с мая 1945 по май 1947".

История народов бывшей Югославии сложна и трагична. Хорваты-католики всегда находились в сфере влияния Западной Церкви и культуры. В течение веков они были подданными Австрийской империи. Более многочисленные сербы восприняли византийские, православные традиции и, надолго войдя в состав Османской империи, их сохранили. Дважды в результате мировых войн оба народа оказывались в одном государстве, в котором доминировала Сербия. Народы, говорившие на разных языках, принадлежавшие к разным церковным и культурным традициям, не могли ужиться в одной стране. Крайне националистическое движение усташей возникло в Хорватии в 30-е годы прошлого века. В оккупации странами Оси они увидели шанс для создания независимого государства. Хорватия стала сателлитом нацистской Германии и фашистской Италии.

Победа партизанского движения под командованием Тито вызвала страх и отчаянные попытки спастись бегством на Запад не только среди тех хорватов, которые воевали против союзнических сил, но и всех, кто не принимал коммунистической идеологии, в том числе священников и монахов, справедливо опасавшихся расправ со стороны атеистического режима.

---

Незадолго до расставания с родиной

22 февраля 1944 года. Примерно в половине одиннадцатого завыли сирены. Воздушная тревога. Англичане бомбят Загреб. Сильно пострадал и наш доминиканский монастырь на улице Контакова. Под развалинами погибли девять братьев, четверо ранены. Одно крыло монастыря полностью разрушено. На помощь нам пришли братья-францисканцы с Каптола, они отдали в наше распоряжение свою церковь и монастырь в Самоборе. Там смогли поселиться четыре наших священника, два мирянина и четыре семинариста, в том числе и я. Вообще-то мы должны были уехать в Дубровник для прохождения новициата. Но 18 октября 1944 года туда ворвались партизаны и расстреляли самых уважаемых священников и граждан Дубровника. Нам оставалось только ждать дальнейшего развития событий, и мы подключились к повседневным делам в церкви и в монастыре. Получилось так, что я несколько месяцев работал на кухне, поваром. Оказалось, что это было действием Провидения.

Почему я хотел покинуть родину

Великим переселением хорватов назвал наш народ то, что происходило в апреле 1945 года. В те дни, спасаясь от партизанских орд, народ бежал по шоссе, ведущему из Загреба к границе со Словенией. Движение с каждым днём становилось всё гуще. Шоссе напоминало ползущий поток лавы, предвещающий беду, даже катастрофу.

Отчасти это бегство хорватов было вызвано пропагандой НДХ. (НДХ – [Независна Држава Хрватска] "Независимое хорватское государство", сателлит нацистской Германии и фашистской Италии, образованное в апреле 1941 г. – Прим. ред.) Несомненно также, что люди боялись беспощадных расправ партизан с теми, кто не согласен с их атеистической идеологией. И мы, в монастыре, не могли относиться к происходящему спокойно. Германия была на грани капитуляции, партизаны – на пороге нашего дома. Мы стали думать, что и нам придётся покинуть страну и искать защиты у сил антигитлеровской коалиции.

Уход и первые трудности в пути

Часть монастыря занимали австрийские военные, враждебно относившиеся к политике Гитлера. У нас сложились хорошие отношения с их командиром. Он-то и предложил перебросить нас в Австрию на одном из своих грузовиков. Правда, нашей главной целью была не Австрия, а встреча с англичанами, потому что считалось, что они принимают всех беженцев и защищают их от коммунистического дракона. В путь решили отправиться не все, а только отцы Богдан Драгун и Эммануил Кисич, а с ними и мы, семинаристы, – Божидар Якшич и я.

По забитой беженцами дороге мы продвигались со скоростью улитки. Наступило восьмое мая. Разнеслась весть, что Германия безоговорочно капитулировала. Последовал приказ освободить немецкие военные машины для немцев, объявленных военнопленными. Так мы оказались пешими на шоссе, запруженном людьми, повозками и скотом. В такой толпе нам слишком долго пришлось бы добираться до цели. Сил у нас тогда было много, и мы поспешили вперёд, срезав путь через поле и нагнав на шоссе подразделение усташей, вместе с которыми и продолжили путь в сторону Дравограда. Но – горе нам! Мост на подходе к Дравограду был уже блокирован: с нашей стороны партизанами, а с той – англичанами.

Идиллия посреди жестокой реальности

Мы уселись на траву, подальше от дороги и основной массы беженцев. Совсем недалеко от нас и военных, к которым мы примкнули, сидела группа молодых ребят в форме. Видимо, это были курсанты кадетской школы. Они дремали, все, кроме одного. Он тихо напевал грустную песенку, чуть слышно аккомпанируя себе на гитаре. Кадет пел, а по его щекам текли слёзы, и казалось, что музыка прямо сейчас рождается в его сердце. Не так давно, когда однажды ночью я, воодушевлённый призывом нашего достойнейшего кардинала Кухарича, взялся перенести на бумагу свои воспоминания, описанная выше картина предстала передо мной во сне как наяву. Проснулся я в слезах и тут же бросился записывать слова песни, которые, казалось, забыл: "О, Мария! Всё готов отдать я, чтобы твои объятья нежные вернуть... О, Мария! Потерял я счастье, мой удел – ненастье и тернистый путь... О, Мария! Всё готов отдать я..."

Англичане оказались не защитниками, а палачами

А народ всё прибывал и прибывал. На берегу царила общая растерянность, и казалось, что вот-вот начнётся полный хаос. В воздухе висело облако пыли. Стало известно, что переговоры с английским командованием не увенчались успехом. Более того, англичане потребовали от всех хорватских военных разоружиться и сдаться партизанам. Некоторые подразделения начали строиться, готовясь к вооружённому сопротивлению. Напряжение росло...

Бросок к подножию горы Гринтавец

Командир группы усташей, с которыми мы добрались до Дравограда, решил пробираться в Австрию через перевал Гринтавец, и мы двинулись на юг вместе с ними. По дороге к нам присоединился и отряд домобранов. (Домобраны – регулярная армия "НДХ". – Прим. ред.) Они тоже были вооружены. Даже тащили несколько гаубиц. Так что оружия у нас было больше чем достаточно, а вот из еды – почти ничего. Ведь, покидая Самобор, мы надеялись вскоре оказаться в Австрии.

На пути через Савиньскую долину нам приходилось слышать от местных жителей, словенцев: "Усташи! Предатели собственного народа!" Часто они не давали нам даже воды напиться.

Переход в Австрию

Наконец мы добрались до подножия горы Гринтавец. Здесь было решено избавиться от всего, что невозможно переправить через перевал на собственных спинах или на лошадях. Нас ожидал длинный и трудный подъём до перевала, а мы уже сейчас изнемогали от голода и усталости.

С наступлением темноты мы выстроились "в колонну по одному" и начали подъём в гору. Если всё пойдёт так, как рассчитано, уже завтра мы окажемся в Австрии. В пути мы ни разу не останавливались на привал – пересечь границу надо было ещё до рассвета. И это нам удалось.

Встреча с англичанами

Мы изрядно удалились от границы, и наши командиры решили послать к англичанам передовую группу, чтобы сообщить о нашем прибытии. Долго ждать не пришлось. Передовая группа вскоре вернулась с несколькими английскими военными, которые потребовали полностью разоружиться. Только при этом условии мы могли рассчитывать на их дальнейшую помощь. Для нас это стало шоком. Кое-кто даже высказывался, что лучше бежать от них, чем сложить оружие. Но всё-таки разум возобладал, и он подсказывал, что англичане не захотят выдать нас палачам после того, как мы ценой таких мучений смогли спастись из коммунистического ада.

Затишье перед бурей

Тем временем выяснилось, что среди гражданских лиц кроме нас было почти сорок священников, монахов и семинаристов. Мы решили отправиться в город и разыскать местного приходского священника. Он тут же предложил нам разместиться у него на сеновале, на душистом сене, выдал три больших котла для приготовления пищи и рассказал о нас некоторым надёжным прихожанам. Вскоре они принесли нам продуктов, вот только повара среди нас не было. Тут-то меня и осенило, что именно по воле Провидения в Самоборском монастыре на меня возложили обязанность готовить еду и теперь я смогу помочь изголодавшимся людям.

Мы были уверены: надолго здесь не задержимся, вот только оборудуют в Клагенфурте лагерь для беженцев... "Отправляемся, отправляемся!.." – раздалась однажды долгожданная команда. Сначала прибыли грузовики за военными, потом и за гражданскими.

Англичане нас предали и ограбили

Открытые грузовики неслись на большой скорости. Мы с Якшичем были очень рады. Промчавшись несколько десятков километров по направлению к Клагенфурту, машины на первом перекрёстке свернули на Блейбург. "Предатели!" – закричали мы. Якшич предложил: "Давай спрыгнем!" "Ты с ума сошёл, – ответил я. – Шею свернём!" Мы не успели принять решения, но заметили, что за каждым грузовиком едет мотоцикл с коляской, в которой сидит вооружённый солдат. Стало ясно, что любая попытка бегства обречена на трагический конец. Грузовики остановились на огромном, недавно выкошенном лугу. По одному краю луга расположились английские солдаты с направленными на нас пулемётами. Похоже, наша позорная сдача в плен должна была совершиться по всем правилам войны...

Затем последовало то, чего можно было бы ждать от дикарей, но никак не от культурных англичан. Английские солдаты, проверяя, нет ли у нас оружия, занялись настоящим грабежом. Они забрали всё золото и драгоценности. Это, правда, сослужило нам хорошую службу, затянув время передачи нас югославской стороне. И один из священников – говорили, что это был профессор Кларич, – сумел великолепно воспользоваться такой задержкой. Понимая, что ждёт нас в самые ближайшие часы, он успел напечатать на пишущей машинке, причём даже в двух экземплярах, список всей нашей "церковной" группы и потребовал отвести его к командиру грабивших нас солдат.

Могу только предполагать, как проходил разговор между нашим профессором и командиром англичан. Так или иначе, профессору удалось убедить английского офицера заверить своей подписью и печатью оригинал нашего списка. Он понимал, что коммунисты будут вести себя с нами более осмотрительно, если узнают, что на Западе известно о нашем существовании и что в любой момент может возникнуть вопрос о наших жизнях.

Выдача партизанам

Настоящие издевательства и унижения начались после того, как нас выдали коммунистам. Всех затолкали в вагоны для перевозки скота. Поездка от Дравограда до Марибора, которая в обычных условиях заняла бы не больше часа, растянулась на три с лишним часа.

Почти на каждой остановке в наши вагоны влезало по нескольку партизан и партизанок – они забирали у нас всё, что им нравилось. Потом они принялись за одежду, давая взамен снятую с себя рвань. Отбирали и обувь, если размер казался им подходящим. У моего товарища, Якшича, были замечательные, крепкие башмаки, подбитые гвоздями и прошитые двойным швом. Он взял бритву и изрезал кожу так, что, казалось, на них не осталось живого места. Таким образом ему удалось спасти башмаки.

В Марибор мы прибыли поздним вечером. Вооружённые конвоиры отвели нас на территорию городского ботанического сада. Всё здесь было изрыто воронками от взрывов мин и бомб, они были наполнены водой, земля раскисла от дождя.

Мгновения смертельного страха

В грязь не сядешь, но и на ногах всю ночь не простоишь. Я уговорил одного из охранявших нас солдат позволить мне забраться на каштан и оторвать несколько веток. Теперь, сидя на них, мы смогли по очереди немного отдыхать. Из расположенной неподалёку казармы выводили и ликвидировали группу за группой. Всё это происходило глухой ночью. Чаще всего людей связывали проволокой по двое и сталкивали в протекавшую рядом реку Драву.

Настал черёд и нашей группе войти в зловещую казарму. Нас заставили выстроиться в коридоре. Электричества не было, в коридоре темно. Мимо нас то и дело проходили так называемые офицеры, они светили нам в лица ручными фонариками, грубо ругались, называли нас усташским поповским отродьем. Их окрики, ругань и злоба свидетельствовали о том, что они, видимо, узнали о нашем списке, подписанном британским офицером. Они бесились оттого, что не могут и нас ликвидировать без суда и следствия, и срывали на нас свою ярость.

Мои прогнозы оказались небеспочвенными

Время в казарме тянулось как вечность. На заре раздалась громогласная команда: "На выход!" Мы тут же направились к входной двери и остановились во дворе. Уверенные в том, что сейчас нас поведут на смерть, пожилые священники отпускали друг другу грехи. Но я не думал о смерти. Ещё в казарме я понял, что нас не собираются уничтожать. А то, что этого не сделали под покровом ночи, ещё больше укрепило меня в таком предположении. Я попытался поделиться своими наблюдениями с другими, но меня заставил замолчать старый сараевский каноник, отец Булян: "Молодой человек, если вы сами не понимаете всей серьёзности момента, то хотя бы не мешайте другим подготовиться!" Однако дальнейшее развитие событий показало, что прав был я.

После примерно пятнадцатиминутного ожидания послышался звук моторов автомобилей. Четыре "чёрных марицы" ("чёрных ворона") остановились у казармы. В каждую из машин поместилось по десятку арестованных и по два конвоира. Через некоторое время машина остановилась, и я сумел разглядеть через "глазок" часть дорожного табло с тремя буквами: ДИН. Когда мы снова тронулись, меня вдруг осенило – Вараждин. Спустя мгновение все в нашей машине знали, что мы находимся в Хорватии. Я предположил, что нас везут в Загреб.

Так оно и оказалось. Уже глубокой ночью мы прибыли в Загреб. Я смотрел через "глазок" и узнавал каждую улицу. Так мы проехали через Старый город, въехали на Савское шоссе и по нему домчались до ворот бывшей женской тюрьмы, напротив которой была гимназия ордена Сестёр милосердия. Ворота нам открывать сначала не хотели. "Всё переполнено!" – услышали мы крик. – "Где угодно, хоть в подвале, но место для них придётся найти!"

В винном погребе и в пекарне

В подвале нашлось два помещения, не занятых арестованными, – бывший винный погреб и пекарня. Нас, сорок человек из Австрии и ещё примерно столько же священников, которых привезли из какого-то другого места, затолкали в этот самый винный погреб. Расположиться сидя на полу смогло не больше половины, остальным пришлось остаться на ногах. Так, время от времени уступая друг другу возможность немного отдохнуть, мы провели ночь, следующий день и ещё одну ночь. Нас даже не выпускали в туалет. К счастью, среди рухляди мы обнаружили старую кастрюлю, которой и пользовались. Когда она наполнялась, меня как самого лёгкого поднимали до маленького окошка, и я выливал содержимое наружу.

Полегче нам стало, когда половину арестованных, в том числе и меня, перевели в соседнее помещение – пекарню. Здесь мы были довольны, во всяком случае, нам всем удалось лечь и поспать.

С утра нам наливали по кружке жидкого чая, а днём давали немного баланды. Вместо хлеба мы получали одну кукурузную лепёшку на десятерых. Но Божие милосердие не обошло нас и тут. Охранявшие нас солдаты искали добровольцев для уборки тюрьмы. Чаще всего откликался на это предложение я, потому что с детства был приучен к такой работе. И ни разу не пожалел об этом. Часто кое-кто из тюремщиков, улучив момент, совал мне в руку кусок хлеба. Обычно я отламывал от него кусочек и съедал, а остальное прятал и, вернувшись в пекарню, делил с остальными.

Ночные допросы

Самое мучительное в тюрьме – допросы. Обычно они проводятся по ночам, причём с направленной прямо в лицо яркой лампой. Следователи сменяют друг друга, а жертва остаётся та же. Стоит сломить волю человека, как он готов признаться в чём угодно. Но есть люди, которых ничем сломить нельзя. Таких будут избивать. Этому подверглись некоторые из наших священников.

В "винном погребе" и "пекарне" мы пробыли почти два месяца, стараясь как можно больше спать, чтобы сном возместить нехватку пищи. Много времени мы проводили в совместном чтении Святого Розария. И в занятиях по поддержанию гигиены: мы выбирали друг у друга вшей, которые расплодились из-за грязи, давая насекомым особые имена в зависимости от их цвета и размера.

Последние десять дней прошли на втором этаже, в большой камере, где было много света и воздуха. Но именно здесь у многих из нас начались проблемы с желудком. Как раз под нашим новым пристанищем находилась тюремная кухня. Готовили там главным образом для начальства и персонала тюрьмы. Из этой кухни до нас постоянно доносились запахи вкусной еды. А от этого возникало повышенное слюноотделение. Слюна, попадая в пустой желудок, начинает разъедать его стенки, что вызывает боли.

На втором этаже нам выдали несколько безопасных бритв, чтобы мы наконец смогли побриться. Представьте себе мучения тех, кому досталось бриться лезвием, которым до него побрилось несколько бородачей.

Но в конце концов нас распределили следующим образом: тех, кто помоложе, в армию, а остальных – каждого в свой бывший приход, а там "пусть их народ судит".

В рядах Югославской Народной Армии

Вместе с пятерыми товарищами и двумя вооружёнными сопровождающими я должен был следовать в Сисак. Когда в Загребе на Центральном вокзале мы ждали поезда, я увидел идущую по перрону монашку-доминиканку. Я подскочил к ней и быстро проговорил: "Сестра, сообщите отцу Сибе, что Драго отправили в армию, в Сисак". "Парень, ты играешь со смертью!" – громко пригрозил мне один из наших охранников. Но моя смелая игра привела к желаемому результату. Уже несколько дней спустя меня разыскал мой преподаватель из семинарии, отец Сибе Будрович; он подбодрил меня, призвал и дальше сохранять мужество и дал немного денег на самое необходимое.

От Загреба на поезде мы смогли доехать только до Турополя, дальше разрушенная взрывами железная дорога ещё не была восстановлена. До Сисака нужно было добираться пешком. И мы, изголодавшиеся и обессиленные, едва тащили ноги. В городке Села нам удалось уговорить сопровождающих зайти вместе с нами к местному приходскому священнику, который, как мы им объяснили, и накормит, и напоит нас. Так и получилось: священник выставил на стол еды даже больше, чем требовалось. Но обильная и плотная пища упала в наши отвыкшие от еды желудки как камень. У некоторых начались сильные колики, так что конвоирам не оставалось ничего другого, как заставить одного из крестьян везти нас в Сисак на его повозке.

Уже утром следующего дня нам пришлось отправиться на строевую подготовку. Ввиду того что мы по-прежнему были в старой и рваной гражданской одежде, нас поставили в самый центр колонны, подальше от глаз прохожих. Моё присутствие в строю было строго обязательным, потому что я был назначен запевалой. Так что пришлось мне выучить все боевые песни – и "Товарищ Тито, фиалка наша белая", и "По долинам и по взгорьям".

Вся наша армейская жизнь была сущим безобразием. Кровати у нас были железные, без тюфяков, с брошенными на них досками, между которыми были широкие щели, и нас заставляли спать именно на них, хотя на полу было бы гораздо теплее. Спали мы всегда в одежде. Под голову вместо подушки подкладывали свою обувь, а накрывались шинелями. Шинели, как правило, были короткими, поэтому, чтобы как-то укрыться, приходилось сворачиваться калачиком. Ночью согреешься наконец, заснёшь, ноги вытянешь – и тут же просыпаешься от холода. Значит, начинай всю игру сначала. И так до самого подъёма...

После двух месяцев строевых занятий выяснилось, что нашей роте нужен грамотный писарь. Выбор пал на меня. Эксплуатировали меня безжалостно. На мне была вся официальная переписка, я должен был писать статьи для стенной газеты и исправлять то, что написали другие, а это ещё труднее, потому что очень часто было невозможно понять, что хотел сказать автор. Кроме того, мне пришлось учить солдат читать, писать и считать. В общем, я работал без передышки.

В те времена в армии было довольно много девушек, которые во время войны воевали в рядах партизан и продолжили службу, вероятно, чтобы заработать военную пенсию. Одна из них, плотная и грудастая, попыталась меня завоевать. Однажды, когда я, сидя за столом, готовил очередной номер стенной газеты, она подошла ко мне сзади, вроде бы посмотреть, чем я занимаюсь, и прижалась к моей спине. "Что это ты разлеглась на мне?" – спросил я и энергично отстранил её. "Гляди-ка, ты женщин прямо ненавидишь!" А, кстати говоря, все знали, что я закончил семинарию и являюсь кандидатом в священники, потому что на папке с нашими документами, которую доставили сюда сопровождающие, было написано крупными буквами: "Посылаем к вам шесть попов". Одним словом, на это её замечание я коротко и резко ответил: "Таких – да!"

Штрафной батальон

Эти слова повлекли за собой отправку в штрафной батальон, на лесоповал в районе Дрвара, на реке Уна. Добираться туда пришлось пешком. В Костайнице случилась не столь уж редкая в солдатской жизни неприятность: один солдат обнаружил в своей порции мамалыги варёную мышь. Ясно, что повара и не думали просеивать кукурузную муку через сито, а высыпали её в котёл прямо из мешка.

По дороге до того леса, где нам предстояло пробыть целых два месяца, на обветшавшем деревянном мосту проломилась доска, и два колеса грузовика с инструментами и оборудованием провалились. Пришлось всё из него выгружать, вытаскивать грузовик из западни, снова нагружать. Заниматься этим приказали небольшой группе, в которую попал и я. Это стало своего рода увертюрой к тому изнурительному труду, который ждал меня впереди. Но и это испытание благополучно закончилось!

Затем последовал перевод в другую часть, на этот раз в батальон имени Томе Томшича, стоявший в Самоборе, как раз там, откуда я в начале мая отправился в Блейбург. В первую же ночь, с субботы на воскресенье, меня назначили в караул, причём – удивительное совпадение – на пост перед церковью монастыря, в котором до бегства на чужбину я жил и работал почти целый год. Утром, когда прихожане начали собираться на церковную службу, меня узнали, многие подходили ко мне, расспрашивали, стала собираться толпа. Мой взводный, видимо, привлечённый гулом голосов, подошёл к окну и, увидев меня в окружении такого количества людей, принялся кричать: "Ты чем занимаешься? Разогнать их! Стреляй!" Все моментально поняли, что такая ситуация может оказаться для меня гибельной, и толпа тут же рассеялась. Но с этого дня прихожане начали приносить мне мясо, сыр, пироги, и взводный сразу смягчился.

Либо под трибунал, либо в Советский Союз

Но и в Самоборе я долго не задержался, потому что здесь меня тоже назначили писарем, и в этом качестве я попался в ловушку. Мой командир, поручик, не умел толком даже читать. Правда, он израсходовал горы бумаги, оттачивая свою подпись, чтобы казаться культурным человеком. Он понимал, что из-за отсутствия образования его в любой момент могут отправить в отставку. Поэтому я день и ночь занимался с ним, готовя его к экзаменам, от которых будет зависеть его военная пенсия.

Он доверял мне и поэтому решил переложить на меня часть своих дел. В частности, он поручил мне читать "совершенно секретную почту" и отвечать на неё, составлять и подписывать характеристики на солдат, направляемых в пограничные части, что, конечно, не имел права делать. Однажды утром, не зная, что мой командир уехал по делам в Загреб, я обработал почту и отнёс её в штаб батальона. Не прошло и получаса, как поднялась буря, меня разыскали и срочно препроводили к командиру батальона. Он припёр меня к стенке, и пришлось сознаться, что это я вместо своего командира составляю и подписываю "совершенно секретные" документы. Последовал ультиматум: "Или под трибунал, или в Советский Союз, в офицерскую школу!" Но я не дал себя запугать и решительно ответил: "Что бы я ни делал, я делал это с ведома и одобрения моего командира. И если из-за этого кто-нибудь и должен пойти под трибунал, то никак не я, а он!"

Позже, по окончании военной службы, я часто задавал себе вопрос, почему в армии мне часто доверяли разные деликатные задания, хотя знали, что я готовлюсь стать священником. Объяснение, видимо, в том, что с раннего детства меня воспитывали так, что любое порученное мне дело я должен выполнять старательно и с любовью, даже если это стоило мне больших усилий. В нашей семье все были воспитаны в таком духе, поэтому не удивительно, что один из моих братьев дослужился до подполковника Югославской Народной Армии, хотя постоянно находился под тайным надзором, – ведь до войны он был членом католического "братства Креста".

Военный парад в Загребе

Из Самобора меня в качестве наказания перевели в Вараждин, в миномётную роту, которая в это время в составе отборных частей ЮНА готовилась к участию в военном параде в честь первого приезда Тито в Загреб. Мы изо дня в день до изнеможения отрабатывали парадный "русский" шаг. При этом за спиной у меня находилась станина советского стодвадцатимиллиметрового миномёта. При каждом шаге этот кусок железа с такой силой бил по телу, что на нём образовались черные кровоподтёки, которые окончательно исчезли только через несколько лет после демобилизации.

Кроме ежедневных занятий "парадным шагом", которые приносили мне столько мучений, была и другая напасть, гораздо более серьёзная и болезненная, от которой страдала подавляющая часть личного состава "парадного батальона", – дизентерия. Если к этому добавить, что ещё в Сисаке я переболел брюшным тифом, то остаётся только удивляться, как мой организм выдержал все эти испытания и я дожил до моих лет.

Раз уж я вспомнил про тиф, то расскажу и об одном связанном с ним случае. Как раз в то время в злополучной социалистической Югославии проходили первые выборы. Властям было крайне важно, чтобы в них участвовало как можно больше людей, поэтому нас, тяжёлых тифозных больных с температурой под сорок градусов, тоже погнали на избирательный участок. Тогда я дал себе слово: если мне суждено когда-нибудь вернуться к нормальной жизни, до тех пор, пока в стране будет коммунистический режим, я и близко не подойду к избирательной урне. Это обещание я сдержал, несмотря на то что, став настоятелем доминиканской провинции, я из-за этого несколько раз оказывался в очень трудном положении...

Конец службы и демобилизация

Пока я служил в армии, связь с Церковью мне удалось установить, только когда меня перевели в Чаковац. Там мне часто случалось под вечер ускользнуть из казармы и незаметно зайти во францисканский монастырь. Обычно я общался там с братом Мартином Острогнаем. Он был мне как отец. Каждый раз он принимал мою исповедь и причащал. Кроме того, зная о моих проблемах с пищеварением, он всегда давал мне поесть чего-нибудь лёгкого, но питательного. В то время я выглядел так, что про меня можно было сказать: "Краше в гроб кладут".

Из армии я "вышел на свободу" в апреле 1947 года. Вместе с блейбургской эпопеей это составило ровно два года, два года тяжёлых испытаний. И не случайно, назвав эти заметки "Мой Блейбург", я дополнил заголовок словами "с 1945 по 1947 год". А о том, что для меня значили эти два года, говорит тот факт, что уже через несколько месяцев я вступил в Дубровнике в новициат и начал готовиться к осуществлению своего призвания – стать священником и проповедником. †

Перевод с хорватского
Ларисы Савельевой