Le Monde, 17 апреля, 2003 г.
Это очень красивый снимок, но Симону Леви он не нравится. На черно-белой фотографии, висящей в зале Музея марокканского иудаизма в Касабланке, директором которого является Леви, – надгробный камень, лежащий в долине среди гор Анти-Атласа. На камне виднеется надпись сделанная еврейскими буквами.
Симону Леви – марокканскому еврею, коммунисту, известному профессору испанского языка и лингвистики – в его 69 лет доказывать уже нечего. "Что ж, приезжайте, – отвечает он кому-то по телефону. – Если я уже окончу сиесту, я вас приму". Он уже попросил секретаршу приготовить ему чашку кофе. "Мадам, перестаньте со мной спорить! Иначе подумают, что тут все время ругаются". Радушный человек, Симон Леви знает все об "иудео-марокканском культурном наследии". Чтобы сохранить его, он создал в 1975 году учреждение, которое и возглавляет. Музей – бывший сиротский приют еврейской общины – открылся четыре года назад. Автор многочисленных научных публикаций, Симон Леви написал также докторскую диссертацию, которую защитил в Париже в 1990 году, – "Арабские говоры евреев Марокко: особенности и заимствования". За ней – "восемнадцать лет работы", говорит он.
Дело его жизни – это "гражданское участие" марокканских евреев… в самом Марокко. "Вы удивлены? Когда-то о Марокко говорилось в третьем лице. Под "мы" подразумевалась еврейская община". Таково было состояние умов на протяжении двух тысячелетий трудного существования. "Разумеется, трудного, но несравнимо лучшего, нежели положение европейских евреев при царе или при Гитлере". Были репрессии и притеснения, но погромов не было. Причисляемые к "людям Писания", евреи считались зимми – "находящимися под защитой", были обложены особым налогом и должны были носить одежду, отличную от одежды мусульман. "Если бы я был уверен, что евреи станут добрыми мусульманами, я отдал бы им наших женщин, – сказал как-то один султан, повелитель правоверных. – Если бы я узнал, что они плохие мусульмане, я бы отрезал им головы. Поскольку есть сомнение, я даю им особую одежду". Этот прагматизм позволил евреям, являвшимся капиллярными сосудами доколониальной экономики, служить разносчиками в деревнях. В городе они были чиновниками, "крутились" даже при дворе, ремесленниками (изготовление золотых и серебряных украшений, чеканка монет), вели торговлю с иноземцами. Некоторые более плебейские профессии де-факто были за ними "зарезервированы": среди евреев были сапожники, матрацники и мусорщики.
"Смотрите, мы были такими же, как сейчас". Табличка с надписью на марокканском арабском диалекте (но еврейским буквами) из Мекнесской синагоги, мебель которой выставлена в одной из комнат музея, запрещает "плевать на пол и громко разговаривать во время чтения проповеди". Евреи больше заботились об эффективности иврита – своего священного языка, такого же, как язык Корана для арабов, – чем о его чистоте. Чтобы их понимало как можно больше людей, они не стеснялись – в отличие от последователей Мухаммеда – печатать книги, транскрибируя местный арабский диалект. Что касается изначальной берберской культуры Марокко, то и те, и другие почерпнули из нее культ святых – иногда одних и тех же. К их могилам совершались паломничества, которые у евреев именовались хеллулут, у мусульман – мусем. Симон Леви гордится тем, что ему удалось проследить историю термина меллах, не совсем совпадающего по значению с европейским "гетто". В XIV веке в Фесе, дабы положить конец кровавым конфликтам между коренными мусульманами, мусульманами иудейского происхождения и евреями, сохранившими исконную веру, последних решили поселить на участке, служившем раньше "соляным складом" (буквальный смысл слова меллах). До XVIII века так называли любой квартал, имевший свое самоуправление – в том числе и мусульманский. Только потом оно стало обозначать исключительно "еврейский квартал".
"Inopressa.ru", 17 апреля 2003 г.
[вся статья]
