Взыскуя Лица Твоего
Приношение Богу

Продолжение. Начало в 1/04

Начиная с Оригена, мы веруем, что Слово, ставшее плотью, оплодотворило собой всю Вселенную, сотворённую им, ибо без него "ничто не начало быть, что начало быть" (Ин 1. 3). Оно проникло в созданные им тела и неслышно растворилось в них. И всё же, уйдя в безмолвие вещей или потерявшись в их шумах, Слово, бывшее "в начале у Бога", продолжает жить во всём, что было вызвано им когда-то к жизни. И постоянно даёт знать о себе, окликает нас в предметах, которых мы касаемся, узнаётся в образах, которые принимает бытие вокруг нас. Нечаянная радость, душевная, как и телесная, боль, пересечение взглядов, корешок книги, любой жест или звук могут стать языком его обращения. Чаще всего мы отзываемся ему, не узнавая. Мир полон неразличимых голосов, которые воспринимаются лишь слухом сердца, но не достигают сознания. Приглушённый фон нашего существования пронизан вниманием и послушанием этим знакам, поступающим отовсюду и пытающимся завязать какой-то начаток диалога. Всякое человеческое присутствие на земле есть неспешный разговор с вещами и Словом, которое мы "слышали от начала" (1 Ин 2. 24); оно упало в нас, как зерно, хотя далеко не всегда ему удаётся взойти.

Из доброго сокровища, говорит Иисус, человек "выносит доброе", а из злого — злое (см. Мф 12. 35), из того же запаса он черпает сны и фантазии, строит проекты, обустраивает свой мир. Работая с "залежами" смыслов и образов, отложившихся в нём, он прибегает к тому удивительному средству "вынесения себя вовне", которое называется искусством. Искусство — это способ исповедания себя, но также и труд или путь человеческого самоопределения, и состоит оно в добывании того, что было когда-то занесено в нас, что когда-то было уже сказано, озвучено, осмыслено в глубине нашего существования. Оно нуждается в том, чтобы "высказать себя", облечься в форму, обрести язык, войти в общение между "я" и "ты". И если мы носим в себе сокровище "доброй", растущей из Слова "исповеди", искусство стремится расшифровать её и сотворить заново в человеческом обличье.

Не спешите слишком доверять художникам, когда те наперебой — и не без усмешки тщеславности — утверждают, что созидают свой личный универсум, "исключительно мой", "каким его вижу я, и никто другой". Настоящего искусства не бывает вне связи с изначальной истиной, общей для всех, присущей вещам, охваченным всевидящим оком, дарующим всякому человеку частицу своего зрения. "Прелесть поэзии и в том, — говорит замечательная наша поэтесса Ольга Седакова, — что она — из немногих не личных (т. е. не частных) дел, оставшихся на земле" [1]. Потому что поэзия выражает вселенское братство вести, посланной всем вместе и каждому на его языке. Всё, чем обладают великие художники, дано любому из нас, за исключением "гения техники", то есть средства извлечения и изображения, превращения свёрнутого потока тёмных, тугих смыслов в рассказываемое, бесформенного нагромождения впечатлений в цвете и звуках — в восприятие образа, глины — в статую, черновика повседневных словообменов — в стихи. Все подлинные делатели искусства создают крошечный фрагмент всеохватывающей человеческой реальности, пребывающей на ладони Того, Кто держит "всё словом силы Своей" (Евр 1. 3).

Однако всякий дар, и прежде всего тот, который посылается художнику, несёт в себе своё точное, хотя и редко разгаданное предназначение. В настоящем даровании всегда есть призыв, исходящий от Личности, ищущей общения с нами. Талант для того и даётся, чтобы всякий, наделённый им, мог ответить на призыв "войти в радость Господа" (Мф 25. 21), но также и проложить путь к ней и для других. Возвратить Ему свой дар в Слове, извлечённом из дальних корней, из секретов вещей, из "ста слепящих фотографий" (Пастернак), снятых когда-то, но всё ещё не проявленных нами. Ибо то, что мы не успели проявить, то, что хранится в секрете, не похоронено в глухих гробницах или в песках океана, но находится рядом с нами, на расстоянии вытянутой руки, а то и ближе, гораздо ближе, "за спиной" всякого впечатления и значения. Настоящее творчество совершается в диалоге со Словом, которое "выговаривает" себя во всяком дыхании, в каждом комочке плоти, даже если — и это чаще всего — мы остаёмся бесчувственными к тому, что нам говорится. Произведение искусства в своём изначальном замысле стремится стать копией оригинала, обращённого к нашему слуху, ибо, как помним, подобное познаётся только подобным. Произведение искусства, вышедшее из рук человека, исполняется, когда ему удаётся уловить собою малый след присутствия Божия, оставленного повсюду и приносимого в каждой вещи.

Это вовсе не значит, что всякое творчество требует от нас ясного и незамедлительного исповедания веры. Не значит — но какими-то знаками оно по-своему обращает, "ориентирует" нас к ней. У всякого слова есть свой "Восток" (Orient), символ ушедшего рая, и вот искусство ведёт нас к нему внутренней своей "логикой". Это не та логика, которая "довлеет" или навязывает себя какой-либо неоспоримой силой; она действует незаметно, в глубине разума или совести, живущих внутри самого искусства. Весть этой совести может подсказать то, что на поверхности сознания может и не приниматься нашими "идеями". "Поэзия — это не “лучшие слова в лучшем порядке” — говорит Иосиф Бродский, — это — высшая форма существования языка. Чисто технически, конечно, она сводится к размещению слов с наибольшим удельным весом в наиболее эффективной и внешне неизбежной последовательности. В идеале же — это именно отрицание языком своей массы и законов тяготения, это устремление языка вверх — или в сторону — к тому началу, в котором было Слово" [2]. Мартин Хайдеггер, несколько более энигматический, не менее решителен: "Das Dichten ist ein Finden". "Поэтическая речь есть открытие" [3].

Открытие чего? На первый и на последний взгляд, самого обычного. Поэзия воспринимает повседневные слова и обновляет их собою. Она обнаруживает их в том забытом значении и произнесении, в которых мы, не сознавая того, нуждаемся. Она возвращает им невозвратимое детство, обогащённое памятью об изначальном удивлении перед всем, что есть, открывается перед нами. Как будто стихи обладают способностью понимать язык всех этих вещей и следовать их зову. Повинуясь голосам, которые он воспринимает, или силам, им освобождаемым, поэт идёт к ним на службу. Они овладевают им до того, что он становится их пленником. Поэт — сын гармонии, которая ему не принадлежит, повторял Александр Блок. И Чеслав Милош признаётся: "Цель поэзии в том, чтобы напомнить нам, как трудно остаться единой личностью, ибо наш дом открыт, а ключей нет. И невидимые гости приходят и уходят, как им вздумается". Приходят и поселяются в чужом доме. Поэзия высказывает вещи, которые мы держим скрытыми в привычном нашем словообмене, ибо у нас нет смелости или свободы признаться в них, они остаются на полях речи, на кончике языка, в тени лежащего перед нами смысла.

Открытие Слова в слове стихотворения — своего рода обряд "вскрытия печатей"; он требует особого целомудрия в обращении с поэтической речью. Однако добродетель такого рода постепенно уходит от неё. Робость перед тем, что обнажается словами, мы хотим победить бесшабашным бесстыдством "всё сказать до конца", неким "нудизмом" текста, что должен избавить нас от стыда невысказываемого. Немалая часть того, что называется постмодернистской или концептуалистской поэзией XX века, упивается срыванием набедренных повязок со всех видов человеческого общения, а затем и обнажением внутренностей, абортированием эмбрионов смыслов, которые ещё не дозрели до слов, вырыванием секретов, за которыми не стоит уже ничего, кроме изматывающей пустоты. Однако обнажение слов не означает раздевания их и тем более демонстрации их мёртвых тел. Искусство слова — это очищение его, освобождение, отпущение на свободу Слова, из которого родился мир. Оно встречает нас тогда, когда передаёт нам таинство присутствия, заключённое в любом из мгновений, которые Бог посылает нам, во всякой приносимой нам вещи, которой Слово пользуется как своим наречием и позволяет нам услышать его и отозваться ему.

Позволю себе привести пространную цитату:

"Где поэзия больше всего удивляет? Там, где она относится к самому мелкому, самому затёртому предметами первой важности — например, разливанию чая... Неужели и тут это есть? — говорит восторг. И множество традиционно почтенных в лирике вещей как раз по происхождению своему такие ex humili potens: бабочка, ручей, кузнечик, скучная дорога, старая рухлядь, сухой цветок... С точки зрения человека, полагающего невнимание к таким вещам, поэзия снисходительна, ласкова: она обласкивает необласканные символом предметы. С ещё более грубой точки зрения, она ребячлива. Но снисходительности здесь нет ни капли; поэт, в то время когда он поэт, хорошо знает, что нет на свете вещей, к которым можно снисходить; что незачем богатых одаривать и нечем, что у него нет собственно запаса лишних смыслов, которые он может раздаривать направо и налево; что у него ничего нет — и всё есть у них... Состояние поэзии — не снисходительность и не богатое воображение, но отзывчивость. Восприятие знаков, которых никто, вообще говоря, не подаёт — как не подаёт их зарытый в землю клад; он сам и есть призывный знак, невидимые и неслышные волны которого повторяются в звуковых переборах волшебной дудки. В ином звучании, в ином руне.

И это новое руно — образ" [4].

Образ наделяет нас новым зрением; строка, стих, помимо своего видимого содержания, открывают нам глаза на множество вещей, которые до сих пор мы не замечали "сверху", поодаль или совсем рядом, в окрестности повседневного значения, лежащего перед нами. Любая фраза может выплыть к нам подобно тяжело нагруженной барке, хотя мы и не видим большинства её грузов, они где-то в трюме, внизу. Искусство посылает своих матросов, чтобы извлечь их на палубу, вынести из темноты, из немоты — всю эту ветошь, накопившуюся в трюме, оно стирает пыль с крыльев бабочек, очищает закопчённые стёкла вещей, и они становятся прозрачными. Словесные предметы начинают светиться, они делаются образами. Конечно, образ — изобретение тех, кто обладает талантом, наделённым силой сделать предметы лёгкими, но благодаря этой лёгкости они подымаются на "коммуникативную поверхность", пробуждаются и внутри нас. Все мы нагружены "планктоном" образов, большинству которых не суждено проснуться, подняться со дна. Но, кто знает, может быть, все они вспыхнут на рубеже земли обетованной, в Царстве, где больше не будет ни времени, ни смертности, ни "моего", ни "твоего"?

Поэзия напоминает нам о том, что ускользает из памяти (где-то у Цветаевой), как и о том, что пытается выбраться оттуда, сказаться, "за-светиться" в нашем существовании. Мы живём в окружении несметного количества гостей, сигналов, знаков, поступающих со всех концов жизни, и они, как зёрна, хотят прорасти и подняться. Художник становится доброй почвой, на которой они приносят свой плод, кто сам-тридцать, кто сам-шестьдесят; он даёт им подняться из тёмной слипшейся безобразной массы, где они задыхаются в подвале отсечённого от общения "я". Поэт совершает акт милосердия по отношению ко всем своим братьям по чтению, видению и слышанию, делая их причастниками своих — и теперь уже наших — образов. "Выведи из темницы душу мою!" — восклицает псалом ([142] 141. 7), и вот искусство словно приходит для того, чтобы стать для нас освободителем и поводырём.

Когда оно возвращается в стихию культа, из которой в незапамятные времена вышло, то становится средством нашего пробуждения к тому, что окликает нас в приходящих вещах, событиях, каплях времени. Разумеется, каждый из этих откликов обладает своим, почти непереводимым языком. Достаточно вспомнить хрестоматийное "Эхо" Пушкина, "На смерть Гёте" Боратынского, "Художника" Блока, ожидающего, когда его спугнёт Лёгкий, доселе невиданный звон.

Впрочем, у любого большого поэта можно найти память о голосе, приходящем извне, об окликании памяти. Осип Мандельштам определял сущность поэзии как общение с неизвестным собеседником, который скрывается внутри самого поэтического творения. Речь не идёт о каком-то новом воображаемом нашем "я", но об ожидаемом госте с его подарками, разбросанными повсюду, или о священнослужителе, который плотностью слова открывает нам доступ к невыносимой обнажённости бытия. Однако его нагота открывается лишь какому-то оку, которое вглядывается в нас. Поэт осознаёт его близость, его взгляд свидетеля за спиной. Марселина Деборд-Вальмор (1786–1859), говоря о расстреле толпы на улице, негодует:

Dieu l'a vu. Dieu cueillit comme des fleurs froissees
Les femmes, les enfants qui s'envolaient aux cieux.
Les hommes... Les voila dans le sang jusqu'aux yeux.
L'air n'a pu balayer tant d'ames courroucees. [5]

Но, вопреки намерениям автора, сам бунт против бесстрастия Божия принимает в себя боль сострадающего взгляда, и возмущение согрето тем же огнём, из которого возникает молитва. "Бог увидел" убийство детей и женщин, ибо смотрел на него глазами матери (стихотворение называется "Женщина", автор его — бродячая нищая актриса, мать пятерых детей, в чём-то "французская Цветаева"), принявшей всё зло на себя. Но Он и нам дал её глаза, чтобы видеть мир в его жёсткой, непереносимой ясности; открыл нам уши, чтобы слышать крики, шёпоты, всхлипы, рыдания и уродства жизни, совершающейся вокруг нас. Бог наделил нас и этим трудным даром быть с Ним в той боли, которую Он испытал, войти с Ним в мир, который Он сотворил, и разделить с Ним наше существование со всем, что в нём есть. Ибо Бог так возлюбил мир, что доверил Своё присутствие и нашей тоске, и нашей боли, и многим нашим открытиям, даже нашему бунту против Него.

Искусство, один из многих Его даров, сознательно, но чаще всего втёмную, на ощупь следует по разбросанным всюду следам Света и Сострадания. Их вектор направлен в сторону человека в мире и к замыслу о нём, воспоминаемых в культе, в котором вещи могут преобразиться в образы. Суть образа — в удивлении перед тем, что омыто светом, пусть даже этот свет резок и мучителен. Однако он исходит из единственного истока, радостного в самом начале своём. "Изначальная сущность радостности есть природнение в близости к изначалию, к источнику", — провозглашает Хайдеггер на своём иератическом языке [6]. "Но света источник таинственно скрыт", — откликается Анна Ахматова с другого берега того же потока. "Tak daleko do zrodla" ("Исток так далёк"), — говорит Кароль Войтыла в одном из ранних своих стихотворений [7]. Потому что "близость к источнику — тайна" [8].

Искусство, когда оно служит вложенной в него, дарованной ему цели, — это паломничество к скрытому источнику (образ его в поэме молодого Войтылы — колодец самарянки). Паломничество может начаться со всякой фразы, всякого взгляда. Творение образов приближается к тому колодцу, стремится выявить то, что отражается в нём. Иначе говоря, искусство есть умение чувствовать, раскрывать, распознавать Слово во всякой глубинной связи между людьми, так что оно становится литургическим действием, освобождающим признанием, щедрым обменом дарами. Поэзия есть праздник реальности, сколь бы ни была горька земля под её ногами, когда сердце человека приносит себя другим в качестве дара реальности-слова (то, что называется по-еврейски дабар). Вот почему в подлинной поэзии можно ощутить ностальгию по Литургии, по таинству, которое совершается в тайне реальности. Ибо творение есть Евхаристия, как говорит Иоанн Зизюлас. Реальность, которая окружает нас и живёт в нас, воплощается в языке, язык же служит для беседы с Тем, Кто есть "часть моя на земле живых" (Пс [142] 141. 5).

O jak dobrze! Nie zdolam Cie calego przeniesc w siebie —
Ale pragne bys pozostal jak w zwierciadle studni
Zostaja liscie i kwiaty z wysoka zdjete
Spojrzeniem zdumionych oczy
Oczy bardziej przeswietlonych niz smutnych. [9]

"Человек, пронзённый солнцем, не одинок более", говорит Сальваторе Квазимодо. Ну а тот, кто пронзён "Солнцем правды" на "земле живых"? "Твой оклик пребывает в каждой вещи", — исповедует свою веру Рильке, но когда человек выносит солнце из сердца или отпускает родившийся в нём отклик на свободу Слова, он становится молитвой, малым приношением доверенного нам дара. Молитва есть иной вид беседы, обращённой на этот раз к ведомому собеседнику. В присутствии Собеседника, Который совлёкся Своей божественности (Фил 2. 6), человек тоже должен совлечься себя, однако художник — и в этом его драма — чаще всего ищет как раз противоположного. Он стремится к тому, чтобы овладеть творчеством как некой завидной, твёрдой позицией в жизни, копить богатства, которые он добывает, служить культу, развившемуся из его способности творить. Сознательно или нет, он часто хочет покорить мир своему видению, упиваясь самым неодолимым и разрушительным из наркотиков — самим собой. Красота, созданная человеческими руками, освобождает и заточает в темницу в одно и то же время. Иногда она каменеет под нашим взглядом и любуется своей каменностью.

Je suis belle, o mortels! comme un reve de pierre,
Et mon sein, ou chacun s'est meurtri tour a tour… [10]

Пример, знакомый всякому русскому: пушкинский перевод покаянной молитвы Ефрема Сирина, которую "священник повторяет во дни печальные Великого поста". Так и останется загадкой, как первый поэт русского языка с его чувством гармонии и неподражаемым "сладкозвучием", несмотря на точность своего переложения, не смог выразить тайну духовной энергии, которой насыщена эта молитва. Художественное творение остаётся гениальной имитацией, изваянием, которое можно созерцать, мелодией, которую легко напеть, тогда как покаяние и мольба сирийского монаха IV века, сложенные без всякого притязания стать литературой, предстают подлинником, словно созданным теми же руками, что сотворили человека и не оставили его после грехопадения.

"Звуки сладкие" и "молитвы" расходятся здесь; поэзия совлекается своей светской красоты, отдаёт мирские одежды, чтобы вернуться безо всяких украшений к истоку-отечеству. Однако и Слово, со своей стороны, сбрасывает свою непостижимость, оставляет священное ведение, присущее божественной природе, и приносит себя земному языку, простому как хлеб, вино, вода для причастия. Старый колодец отражает взгляд склонившихся над ним глаз, вода, пронизанная солнцем, обращается к нам на языке этого взгляда. Поэтическая речь служит чашей из слов, где происходит преложение вещей в символы, в которых высказывает себя присутствие Божие в мире. Бог и человек становятся "совладельцами" одной и той же речи, которая, казалось бы, вполне человеческая, наша, и вместе с тем полностью Божия, Его. Повинуясь той речи, мы принимаем в наследие все твари, которые Бог приводит к человеку, чтобы именно он дал им нужное, во Творце, в Слове сокрытое имя (см. Быт 2. 19).

Или, как скажет апостол: "Всё ваше. Вы же — Христовы, а Христос — Божий" (1 Кор 3. 22–23).