Особенно о национальной толерантности. Однако есть один кардинальный вопрос: всегда ли она возможна?
Слово "tolerantia" на языке древних римлян, убежденных в своем праве нести в мир закон, означает терпение. Но что труднее вытерпеть – страх или унижение? Или, еще более заостряя, что важнее – жизнь или честь? У народа, у нации такого выбора просто нет – унижение для них означает смерть, распад. Ибо людей объединяет в нацию отнюдь не стремление к материальному комфорту, а прежде всего стремление обрести или сохранить достоинство, то есть чувство причастности к чему-то прекрасному, почитаемому и бессмертному или уж хотя бы долговечному, продолжающемуся за пределами их индивидуального существования.
Становление наций, по-видимому неслучайно произошло особенно бурно именно в эпоху упадка религии, и распад их, скорее всего, станет возможным не ранее того момента, когда массы обретут какие-то новые формы утоления важнейшей экзистенциальной потребности – идентифицироваться с чем-то великим, почитаемым и долговечным. Что почти невозможно представить без пышной родословной и чарующей перспективы, какие изобретает для себя каждый народ в своих грезах в периоды национального подъема.
Можно, конечно, предложить людям по одежке протягивать ножки, быть поскромнее, но только, увы, скромные народы невозможны, ибо они создаются и поддерживаются прежде всего нескромностью. Бог вообще не создал человека скромным, он создал его по своему образу и подобию. И призывать нацию к скромности – значит требовать от нее самоубийства. Каждый народ может существовать лишь до тех пор, пока ощущает себя избранным, хотя бы в собственном воображении (впрочем, никакой другой избранности не бывает). Или по крайней мере принадлежащим к кругу избранных. Тот круг народов, внутри которого существует согласие об их совместной избранности, сегодня, по-видимому, и можно назвать пышным словом "цивилизация".
Так, например, пока идеологи евразийства еще только грезят о евразийской цивилизации, организаторы Франкфуртской книжной ярмарки уже приступили к ее практическому конструированию. Необозримый ангар, в котором был отведен участок и для России, заполняли следующие страны (в алфавитном порядке): Албания, Армения, Азербайджан, Белоруссия, Белиз, Бенин, Босния, Ботсвана... В латинском же написании Россия с соседями выглядела так: Romania, Russia, Rwanda... Территориально же нашими соседями были Иран, Ирак, Турция, Индонезия... Наверняка нас всех объединили без всякой задней мысли, просто по географическому признаку. Однако именно так и было сконструировано большинство колониальных наций, в том числе и упомянутая Индонезия, расположенная на несметном множестве островов и являвшая собой до прихода колонизаторов труднообозримый конгломерат племен, языков и языков. Ее, как и многие другие будущие государства, объединили в единую структуру чужеземные владыки – и что же? Через короткий исторический срок возникло пассионарное ядро мечтателей, сочинивших и поверивших в некую единую родословную, в некий возвышенный и трогательный образ современной нации, в чарующую историческую перспективу. Словом, возникла национальная греза, создавшая народ, уже способный подняться на борьбу и победить в мучительной войне. Превосходя противника лишь в одном – в готовности жертвовать собой.
Исторический опыт показывает, что до самого последнего времени народам удавалось жить в относительном мире лишь в тех домах, у которых был могущественный и расчетливый хозяин. А также имперская или национальная элита уверенного в себе большинства, которая одних ассимилировала, а других разделяла и властвовала, соблазняя потенциальных лидеров национальных движений индивидуальными карьерами внутри имперского тела за пределами их национальных гетто. Поэтому, вместо того чтобы раздражать русских упреками в недостатке толерантности (страх за свое национальное достоинство, за свое национальное достояние рождает гнев абсолютно рефлекторно у всех народов без исключения), было бы неизмеримо более мудро укреплять в них уверенность, что их достоянию ничто не угрожает: толерантность – миссия сильных и уверенных. А для культурного и политического доминирования русских и в самом деле пока что нет никакой серьезной угрозы. Мы в России пока еще не видели серьезных национальных конфликтов, ибо в столкновениях людей разных национальностей сталкивались индивидуальные, но не национальные – то есть коллективные – интересы.
Национальные меньшинства внутри России по большому счету пока что не посягают ни на отдельную территорию, ни на отдельную долю во власти, ни на государственные права своего языка или собственного образования. Тогда как, например, в США все это разворачивается полным ходом, а испанистская диаспора уже наступает англосаксам на пятки. Глобализация размывает не только традиционные общества, но и своих лидеров, порождая, естественно, и нарастающую реакцию, захватывающую миллионы людей. Борьба пока еще ведется в относительно респектабельных формах, но, поскольку интеллектуальная элита и простой народ оказываются по разные стороны баррикад, весьма вероятно, что его рано или поздно приберут к рукам крутые ребята, ставящие волю выше интеллекта.
Хотя отцы-основатели американской демократии вместе с продолжателями их дела до самого последнего времени были страшными ксенофобами, бдительно оберегающими американскую идентичность. А потому неуклонно стремившимися и территориально, и культурно растворить пришельцев, временами просто ограничивая, а то и вовсе прекращая их приток. Но это была ксенофобия умная, добивающаяся искомого результата. А бывает ксенофобия глупая, усиливающая отчужденность "чужаков", но не позволяющая от них избавиться. Которая конфликтует с ними на бытовом уровне, укрепляя тем самым стену их гетто, вместо того чтобы, не размениваясь на мелочи, разрушать их единство, используя свое не вызывающее сомнений государственное и культурное доминирование.
В последние годы обитателями некоего гетто на обочине "цивилизованного мира" начинают ощущать себя именно русские. При этом намечаются ровно те же способы разорвать унизительную границу, которая ощущается ничуть не менее болезненно даже в тех случаях, когда она существует исключительно в воображении. Первый способ здесь – перешагнуть границу, сделаться большими западниками, чем президент американский. Второй – объявить границу несуществующей: все мы, мол, дети единого человечества, безгранично преданного общечеловеческим ценностям. Третий – провозгласить свое гетто истинным центром мира, впасть в экзальтированное почвенничество. И четвертый, самый опасный, – попытаться разрушить тот клуб, куда тебя не пускают.
Но русский Самсон все еще настолько могуч, что под обломками кровли, которую он способен однажды обрушить на головы филистимлян, не выберется почти никто. В истории нового времени самые ужасные вещи творили сильные, вообразившие себя слабыми. А потому реальную опасность фашизма создает не голод голодных (голод ее только обостряет), но слабость сильных. Разумеется, воображаемая.
Вообще-то прогрессивное человечество давно разработало благородные принципы – как сильные должны обращаться со слабыми. Но, по-видимому, человечеству трудно вообразить, что слабыми, униженными могут себя чувствовать русские. По этой, а также по многим другим причинам равноправное вхождение России в престижный клуб доминирующей цивилизации – дело десятилетий, если только это вообще осуществимо. А причастность к вечности и хотя бы не слишком редкие восхищенные взоры мирового сообщества необходимы уже сегодня. Однако и то и другое создается прежде всего научной и культурной элитой. Вот ее-то укрепление и развитие и является наилучшей профилактикой ксенофобии. Когда имена и достижения русских ученых, музыкантов, режиссеров, писателей, инженеров, спортсменов и предпринимателей будут почтительно повторять на международной арене – только тогда в России и начнет слабеть то опаснейшее для всего человечества ощущение, что западный мир сговорился не выпускать нас из гетто.
13.12.2006
Источник: Литературная газета
