Вера и разум в русской культуре

В предыдущем номере мы рассказали о Митинге дружбы народов – крупнейшем в Европе христианском форуме, который на протяжении 27 лет проводится в г. Римини (Италия) и в котором традиционно участвуют гости из России. В этом году среди них был известный публицист Александр Архангельский. Ниже мы публикуем текст его выступления перед международной аудиторией на Митинге, любезно предоставленный нам автором.

Русская культура не часто попадала в центр внимания европейских интеллектуалов. Но всякий раз, когда оказывалась, это было связано с одним-единственным её качеством: она резко, бескомпромиссно и очень современно ставила ключевые вопросы о смысле человеческой жизни, об истине, о Боге, об истории. И предлагала сердечный выход из обстоятельств, которые разум считал безнадёжными. Так было с Толстым и Достоевским, с музыкой Рахманинова и Стравинского, с "Чёрным квадратом" Малевича, книгами Бердяева, фильмом Андрея Тарковского "Иваново детство", который был показан в Венеции за три месяца до открытия Второго Ватиканского Собора и как бы предварил его. Так было и с романом Пастернака "Доктор Живаго", который как-никак тоже был впервые издан в Италии (и не вина Пастернака, что издатель его, Фельтринелли, оказался леваком и впоследствии погиб во время террористической операции). И с книгами раннего Солженицына. И со спектаклями Юрия Любимова. И со стихами Иосифа Бродского. Я сознательно выбрал самые разные, подчас взаимоисключающие имена, чтобы показать: правило действовало последовательно и безотказно. В момент очередного кризиса смертельно уставшие от избытка холодной рациональности читатели, зрители, слушатели обращали внимание на русскую культуру, интуитивную, экзистенциальную. Запад восклицал: "Ex oriente lux" – и свет с Востока действительно сиял. Хотя бы время от времени. Пускай и не очень долго.

В связи с этим я хочу сказать о трёх вещах. Во-первых, о том, почему русская культура неизменно сохраняла свой религиозный дух. Независимо от личных воззрений художников, которые вполне могли быть и часто были неверующими. Во-вторых, о том, почему уже очень давно ни один новый русский писатель, художник или музыкант не завоёвывал сердца западной аудитории – я не говорю о ценителях, я говорю именно о сравнительно массовом интересе. И в-третьих, о том, чего же нам ждать – от самих себя, от вас, друг от друга.

Русская культура очень поздно отделилась, обособилась от церковного культа. Окончательно это произошло только в XVIII веке. Это было её недостатком – с точки зрения самостоятельного развития; она вынуждена была без конца догонять культуру западную, повторять и воспроизводить её более зрелый опыт. Это оказалось её достоинством – с точки зрения национального своеобразия, с точки зрения духовного статуса. Она усвоила многие уроки Просвещения, но секулярному равнодушию к религиозной сфере так и не научилась. И в этом смысле так и не обособилась от православия, о жизни которого знала всё меньше и меньше. (Пушкин жил в одно время с Серафимом Саровским, умер на четыре года позже него, но кто это такой – не знал и знать не мог; вообще, если брать в расчёт не народную культуру, а столичную, "высокую", то прижизненные упоминания о преподобном мы находим лишь в записях свт. Филарета, митрополита Московского.) Богоборцами русские писатели и художники могли быть – и очень часто бывали; но богоборчество – это оборотная сторона богоискательства, это попытка выяснить отношения с этим вот Богом русского православия, предъявить Ему счёты, по-свойски выяснить с Ним отношения. Богоборчество несовместимо с равнодушием и является негативным проявлением веры; нельзя страстно относиться к гипотезе о том, что Бога нет, можно – только к Самому Богу. Бог – не абстрактная идея, Бог – личность, и отношение к Нему и созданному Им миру всегда очень личное.

Наиболее ярко этот пафос русской культуры выразил Достоевский в известном парадоксе: если бы случилось невозможное, и истина оказалась бы не со Христом, и мне предложили бы выбирать между истиной и Христом, я выбрал бы Христа. Если вдуматься, парадокс Достоевского – не что иное, как вариация на тему Тертуллиана: "Credo, quia absurdum est" ("Верую, ибо абсурдно". – Прим. ред.). То есть самый русский из великих русских на пике своей творческой мысли возвращается к тому, с чего начинались западная культура, западное христианство и западная цивилизация. Так что в известном смысле русская традиция – не что иное, как хорошо забытая западная традиция. Страстное и личное отношение к Творцу, независимо от приятия или неприятия Его творения, сформировало язык классической русской культуры, её традиционную сюжетику, темы и мотивы. Этот язык, этот набор сюжетных коллизий разрабатывали гениально одарённые люди – Пушкин, Толстой, Достоевский; поэтому традиция оказалась настолько мощной, что практически всякий серьёзный художник, работающий в её границах, обречён на перекличку с православием и его жизнеощущением. Даже если он сам по себе атеист. Этим обстоятельством предопределено как развитие русской культуры в целом, так и личная творческая стратегия большинства её создателей. Типовой путь русского писателя: от богоборчества к богоискательству. Типовой вектор русской литературы: от борьбы за автономное существование за пределами церковных врат к проповеди идеалов веры. Не идей, подчёркиваю это, а именно идеалов.

Теперь смотрите, какие глубокие исторические последствия это имело. Советская власть вернула изучение русской классики в школьную программу. При этом она (власть) пыталась отобрать из состава классики наименее религиозные, наиболее богоборческие произведения. Но фокус заключался в том, что религиозное отношение к жизни пропитывало все сколько-нибудь значительные книги, написанные по-русски. И массовое сознание, сформированное чтением этих книг, незаметно менялось; советские люди были предельно далеки от Церкви, но сам их жизненный пафос был богоискательским и богостроительским. Власть заложила русскую классику, как мину, под свой собственный фундамент, и чтение Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова, даже Горького и Маяковского незаметно расшатывало коммунистическое мировоззрение, сохраняло и поддерживало память о религиозной традиции в те времена, когда сама религия была фактически под запретом. Я вижу в этом прямое действие Промысла и думаю, что церковные люди могут и должны сказать спасибо отечественным писателям. Даже тем, кто с Церковью в личном плане враждовал.

Теперь о том, почему сегодня почти никто из русских писателей, художников, кинематографистов на Западе не известен. Кроме Никиты Михалкова, который вполне прагматично, "рыночно" эксплуатирует религиозный, сердечный пафос русской традиции. В России есть хорошие и даже очень хорошие писатели, режиссёры, художники, композиторы. Но очень мало тех, кто в состоянии сделать осознанный шаг в заданном историей направлении. Кто в состоянии преодолеть общественное равнодушие и апатию, кто не боится идти наперерез интеллектуальной среде. А среда эта становится все более релятивистской. В области изобразительного искусства релятивизм, кажется, победил окончательно и безоговорочно; русское искусство стало отходом западного постмодерна, оно проигрывает и отечественной традиции, и западной, потому что глубоко вторично по отношению к ней. В области кино ситуация сложнее. Есть индустриальное, голливудское кино, есть русское, которое ближе к европейскому; оно, как фильмы Сокурова и Балабанова, ставит онтологические вопросы. Сокуров завоевал своего западного зрителя, хотя бы и не очень многочисленного, а Балабанов нет, потому что замкнут на внутрироссийскую ситуацию и ставит онтологические проблемы гораздо более локально, чем то же кино – европейское (Ларс фон Триер, например). В области литературы происходит мучительная борьба с художественным языком, который сформирован классикой, – именно потому, что в пределах этого языка невозможно говорить о мире без Бога. Можно только хвалить Господа и созданный Им мир или спорить с Богом и миром. Но пока побеждает язык. Иными словами, это состояние переходное, кризисное. Если мы из кризиса выйдем, то можете ждать новой встречи с русской духовной культурой. Если нет – тогда не уверен, что состоится и новая русская история, сложится новая российская цивилизация.

Здесь я не могу не бросить упрёк и представителям Церкви. Сам я человек околоцерковный, поэтому заранее прошу прощения за богословскую безграмотность. Но я убеждён, что Православная Церковь не умеет и не хочет работать с современным "неправильным" художником, бросает его на произвол творческой судьбы. В лучшем случае некоторые священники привлекают молодых религиозно ориентированных рокеров для участия в миссионерских концертах для молодёжи. Но на серьёзных художников смотрят прагматично: удастся обратить богоборца или нет, перенаправить талант на прямое служение Церкви или не удастся. "Покайся и иди к нам. А не покаешься, ступай себе на все четыре стороны". А то, что даже самый расцерковлённый художник, если он всерьёз относится к жизни, неизбежно в рамках русской культуры оказывается проводником православных начал в безрелигиозном мире, это в голову мало кому приходит. Нет доброжелательных встреч между мирянами, священством и теми же нецерковными писателями, нет протянутой руки. А ведь наша литературная история знала и такие примеры: святой митрополит Филарет (Дроздов) писал стихотворный ответ Пушкину, когда тот назвал жизнь "даром напрасным, даром случайным". И печатал свои наивные стихи в светском журнале, и этот простой трогательный жест доверия на того же Пушкина подействовал куда сильнее, чем все проповеди и поучения, вместе взятые. Более того – может, это совсем ересь – я думаю, что Бог часто попускает отдельным художникам уклоняться от церковного пути, чтобы такой художник изнутри узнал, как страдает человек, не имеющий веры, и потрясающе рассказал о своём страдании. Как это делал тот же Пушкин, ещё не обретший глубокой веры: "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". А самое существенное, Церковь, равнодушно предоставляя "неправильного" художника самому себе, выталкивая его в область релятивизма, усиливает позиции фундаменталистов. Здесь, на Митинге, очень точно говорил г-н Маури о двойной опасности релятивизма и фундаментализма, которые пришли на смену коммунизму и фашизму.

Значит ли всё это, что мы обречены? Нет. Это значит только, что вам не нужно больше ждать света с Востока, как нам не нужно ждать просвещения с Запада. Нам необходимо, ясно и чётко сознавая свои различия, подчас несовместимые, двигаться навстречу друг другу. Потому что после 11 сентября 2001 года мир полностью переменился, нам противостоит общий враг, которому поодиночке мы неизбежно проиграем. Возможно, именно об этих временах в середине прошлого века говорил св. митрополит Филарет (Дроздов), которого я уже цитировал. "Все мы находимся в окрестностях Вавилона... Настанут времена, и они уже наступают, когда мы вынуждены будем забыть о своих разделениях". Я не имею в виду формальное объединение Церквей-сестёр; я имею в виду объединение человеческих усилий, усилий взаимной веры.

В связи с этим – о Митинге. Потрясение и зависть. Первая мысль: в современной России это невозможно. Вторая: а почему, собственно, невозможно? И возможно ли было всё это в Италии 27 лет назад, когда Митинг только начинался? Первая мысль подсказана разумом, рассудком. Вторая – верой, прямые результаты которой мы увидели на вашем, а теперь уже и нашем Митинге. Получилось у вас здесь – получится и у нас. Credo, quia absurdum est.

Как сказал один священник моей знакомой, которая в конце 70-х советовалась с ним, как сдавать экзамен по научному атеизму, не совершая преступление против своей совести: "С Божьей помощью сдать можно даже научный атеизм". Собственно, это и есть тот единственный ответ, который вера может предложить на вопросы, заданные разумом. †