Впервые без улыбки примыкаю к старому советскому правилу: "я не читал, но тоже скажу". Я ещё не прочитал книгу Ф. Бегбедера "Я верую – я тоже нет" (до областных библиотек новинки добираются долго). Между тем, сердце сразу задето самим именем книги. В нём уже содержание как на ладони. Да и рецензия Яна Шенкмана в "НГ Ex libris" не оставляет сомнений, что книга именно о том, что с верой покончено. Шенкман приводит и цитату из Бегбедера: "Не будем говорить о глобализации, об отмене границ (понятия отечества, по сути, уже не существует), об унификации мира, о крахе коммунистической утопии... Всё это очень важно: крушение идеологий, религий, утопий. Нет больше Бога, нет больше надежды на равенство между людьми, остаётся только потребление".
Когда бы это была простая дерзость самонадеянного атеиста, и возражать бы не стоило. Но Бегбедер знает, что такое Церковь. Он мальчиком вырос в вере, и собеседником его в книге является именно его духовный отец. А вот – "нет Бога, нет надежды на равенство...".
Да и действительно – какое равенство? Мы на глазах мира прикончили эту надежду с какой-то мстительной изобретательностью, чтобы уж ни у кого и сомнений не оставалось. И автор не зря отчётливо связывает крах коммунистической утопии с крушением религий. Они подлинно были связаны. Мы хотели, хотели равенства! Только поставили его на место Бога и тем и приговорили. И в результате остались с Бегбедером: ни Бога, ни равенства – одно потребление...
Только он-то ещё, кажется, смущается и не хочет победы своего "открытия" и потому и пишет книгу, что надеется на братское опровержение, на то, что кто-то вернёт ему детскую простоту и Бога. А мы всё "не наедимся" никак. Слишком нагуляли аппетит, пока за равенством бегали.
А от Бога отлепились вон ещё когда и успели окаменеть за десятилетия государственного безбожия, так что Шенкман с его злорадным цитированием, как это ни печально, про нас: что мы сегодня "вынужденные" христиане, как азербайджанцы и киргизы – вынужденные мусульмане, а буряты – вынужденные буддисты. Разве что не вынужденные, а невольные. География и история сделали за нас выбор, во что верить, а душа и не пыталась спрашивать – взяла готовое. И мы уже и с верой обходимся вполне потребительски, в терапевтических целях: с непременным крещением (а вдруг? мало ли!), с картинным венчанием под кинокамеру, с освящением офисов и шестисотых "колесниц". Отчего бы иногда от сытости и не побыть в "бедняках Христа"? Отец Сергий Булгаков вон ещё когда, и при более печальных обстоятельствах, уже увидел исток нынешнего недуга: "ищут нового барина, чтобы устроиться по-старому".
С видимостью у нас всегда было хорошо: руководители правительства на Пасху в храме стоят – чего ещё? Но ведь Бегбедер не о видимости говорит. Он и сам, поди, воскресную Мессу ещё в храме стоит (простите, сидит). Нет, тут задето нечто более болезненное, что беспокоило участников наших первых религиозно-философских обществ, мучило С. Н. Дурылина, который, уходя в 20-е годы из священства, говорил о "подтаивании христианства"; что тревожило отца Александра Шмемана в конце двадцатого века и больно задевает искренние умы сейчас. Так что, коли не кривить душой, формула "Я верую – я тоже нет" известна в определённой степени в разный час каждому честному христианскому сердцу. И если что и злит (простите за детский глагол!), то не сама формула, а таящаяся в ней и жадно принимаемая нами лукавая готовность красиво сдаться, потакание себе, выговаривание себе "права" не верить. Чего напрягаться-то, если нас, которые "тоже нет", так много?
Только мать-Церковь и не обещала даровых-то плодов. И с самого начала говорила, что "Царствие Божие силою нудится", и не страшилась слова "нудится", которое так плохо сочетается со светом Небесного Царствия. Но и это Бегбедер знает не хуже нас, потому что рос с Евангелием и под духовным доглядом.
Так чего же я хочу, к чему подступаюсь? А к тому, что я, может быть, ещё с месяц назад, да даже и неделю назад не стал бы браться за перо и опровергать горько правого писателя, а тянул да тянул свою лямку, "нудил" Царствие Небесное в своём приходском храме, как многие из нас. Не обманывая себя, но и не теряя надежды, как делают искусственное дыхание недавно вытащенному утопающему (а нас всех недавно вытащили): вдруг при очередном усилии дыхание и схватится...
С неделю назад не стал бы писать. А вот теперь отваживаюсь, потому что нечаянно пережил чувство, которым как-то и грех не поделиться.
Гостил с друзьями у своего товарища в деревне под Изборском. Было воскресенье. И хоть встал до Литургии и мог бы поспеть на службу к изборскому Николе, но неудобно было перед спящими – не предупредил. Встанут, а меня нет – и свяжу им день. И пошёл себе потихоньку по росной сверкающей траве в солнечных утренних яхонтах, изумрудах и хризопразах за деревню на давно облюбованный холм за Городищенским озером, напротив крепости, откуда летом любят пускаться в полёт парапланеристы.
Солнышко разыгралось вовсю, паутины сверкали, даже стрекозки нет-нет прочёркивали синеву. Из Малов, от Печерского скита уже звонили к "Достойно" (там служат пораньше).
А я потихоньку карабкался да карабкался вверх, измочив ботинки росой, и читал вслух утреннее правило, будто немного оправдываясь перед Богом, что не в храме, но вот, слышишь, Господи, молюсь. А назад на Изборск нарочно не поворачивался, чтобы уж с вершины всё сразу увидеть. И как наверху чуть унял сердце и повернулся, так и вспомнил, как часто в минуты восторга перед красотой вырывалось из сердца прямо сразу с пением – так летела душа: "О-о-отче на-аш..." И как ликующе выговаривалось: "Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое", потому что в эти минуты красота и желанность этого Царствия были так очевидны.
А тут я начал читать "Верую". Да нет, не то слово – не читать стал, а оно само собой пошло говориться, словно тут прямо и рождалось, называя видимое сейчас сердцем.
...Во единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли...
Творца вот этого синего высокого неба в весёлых воробьях и этой золотой осенней земли в дальних холмах, в седых от росы полях, в уже задеваемых желтизной лесах, которые ведь взялись же откуда-то "среди миров, в мерцании светил" в страшной своей красоте. И крепости, раскинувшейся отсюда так вольно, с её башнями, серебряной главой Николы за стеной, игрушечной Корсунской часовней и угадывающимися за озером Словенскими ключами тоже находилось естественное место, словно и она вся содержалась в этом "Верую" и тоже была делом Творца неба и земли.
...И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия... рожденна, несотворенна, единосущна Отцу...
Подлинно Сына – такого же небесно всеобъемлющего, счастливо утреннего, подлинно предвечного и единосущного и тоже всегда и сейчас таинственно и явственно содержащегося в этих небесах, полях, диких яблонях, загоревшихся спелыми горячими боками яблок, в речке Сходнице, сияющей зеркальцем в тяжёлой оправе камышей.
Как же точны были святые отцы первого Вселенского Собора там, в Никее, на берегу тишайшего из озёр, когда складывали слово по слову, день за днём этот "Символ", лепили его чутким слухом из своих вод и небес, из своей веры и молитвы, высокого эллинизма, горячих споров и прямых противостояний. Вот где слову возвращалось его небесное значение, его райское имя и Адамова глубина.
...И вочеловечшася...
Тянулась от Труворова креста разноцветная цепочка ранних экскурсантов – издалека будто бельё на верёвочке под лёгким ветром. Значит, и в них вон там, и в меня здесь "вочеловечшася"? Из непостижимой высоты, из того, что до и вне истории, из неподвластной уму вечности и величия – в самую бедную малость для спасения этой малости. Из Создателя всего – в меня в мокрых ботинках и в то "бельё на верёвочке". Это было так близко, так горячо, страшно, радостно, тайно и совершенно ясно, что, казалось, и умереть сейчас было бы весело и просто.
...Распятаго же за ны... и воскресшего в третий день...
Да, да, вот, наверное, почему я увидел это утро в увеличительное стекло, словно оно было первое. Это было утро Воскресения! Простого сегодняшнего календарного воскресенья и на минуту проступившего в нём того – единственного – "в третий день по Писанием". Как будто природа вскрикнула и засмеялась над смертью, и я нечаянно услышал этот радостный смех и за вседневной красотой осеннего утра увидел свет всеобщего Воскресения. И понял, что же это значит – "исповедую едино крещение во оставление грехов".
Ничто не загородит от безумия мира, от безнадёжности и торжества потребления, кроме этого непостижимого оружия – единого крещения в живой воде длящегося творения.
Устанешь, сто раз будешь отчаиваться и стоять на пороге неверия, тысячу раз уступишь соблазнам века и искушениям ставшего религией потребления, но если при этом не поддашься змеиному шёпоту хотя бы и всеобщего "я верую – я тоже нет", то непременно увидишь однажды это спасительное, укрепляющее, навек отменяющее сомнения детское утро Воскресения.
И я, почти торопясь, боясь расплескать сердце, заспешил к "аминю". Но я думаю, что, если бы и не договорил "Символа" до "жизни будущего века", утро простило бы меня, потому что оно уже воскресло во мне и для меня и, может быть (Господи, прости!), и благодаря мне, этой моей и для меня самого нежданной готовности принять и увидеть родной, привычный, насквозь известный мир в мгновенном свете будущего века.
...Туристы тянулись от Городища за весело бегущей впереди собачкой, словно она вела их всех на верёвочке; кружились над озером утки, ища места поукромнее; день разгорался. Уже из чьего-то окна хватил бодрый "Маяк". Век готовился диктовать Бегбедеру новые скептические страницы, но мне уже не хотелось соглашаться с ним даже и в очевидном.
Всё правда, да не всё Истина.
Верую, Господи, помоги моему неверию. †
Псков
Когда Бегбедер был маленький...
Писатель и епископ: кто кого, зачем, доколе и почему
Верующего человека сегодня трудно воспринимать всерьёз. Неверующего – тем более. И религиозность, и атеизм давно уже превратились в социальные роли. В игру, временами опасную, временами откровенно нечестную. Нас толпой окружают "вынужденные" христиане, мусульмане, иудеи, буддисты... Вынужденные потому, что живут в России. Или в Таджикистане. Или в Китае. География сама сделала за них выбор. И история. И культура. И стадное чувство. Вот четыре причины вялых и бессмысленных религиозных позывов нынешних "воцерковлённых". В принципе бог им не нужен. Многим он даже мешает. Гораздо важнее чувство собственного превосходства над окружающими, гордость за... За что? По-моему, не за что.
С атеистами примерно та же история. Большинство из них просто не дало себе труд задуматься о том, верят они или нет. А если не верят, то во что именно. Они – условные атеисты. Благородное слово "агностики" к ним неприменимо. Агностик сомневается, а они даже и не рефлектируют на религиозные темы. Разница – как между манной кашей и автоматом Калашникова.
Агностик – тот, кто задаёт вопросы. Это и делает Фредерик Бегбедер в книге "Я верую – я тоже нет" (пер. с фр. Н. Кисловой), фрагменты из которой опубликованы в сентябрьском номере "Иностранной литературы" (позднее она вышла отдельным изданием. – Прим. "ИиЖ"). У книги есть ещё один автор. Епископ Жан-Мишель ди Фалько. Человек благостный, но далеко не дурак. Ди Фалько много лет назад был духовником Бегбедера, ученика младших классов парижской школы. Как-то даже не верится. Почитав "99 франков" или "Романтического эгоиста", ни за что не скажешь, что их автор когда-то учил Закон Божий.
Временами их диалог напоминает спор Остапа с ксёндзами. Порой – циничные беседы ремарковских персонажей где-нибудь в парижском кабаке за бутылкой "Шато-Марго". Гораздо реже – разговор духовного отца и духовного сына. Но в принципе диалог поколений налицо. Бегбедер с каким-то мазохистским удовольствием рассказывает епископу о своей жизни: "Я родился в 1965 году и вырос в мире, где упразднили немало ценностей: семью, брак... Все разводятся, у меня есть ребёнок, а я уже не живу с его матерью. Не будем говорить о глобализации, об отмене границ (понятия отечества, по сути, уже не существует), об унификации мира, о крахе коммунистической утопии... Всё это очень важно: крушение идеологий, религий, утопий. Нет больше Бога, нет больше надежды на равенство между людьми, остаётся только потребление. В мире, где я вращаюсь уже тридцать восемь лет, люди нуждаются в новой утопии или объяснении. Нельзя же просто сказать им: рождайтесь, потребляйте и умирайте!"
Мучения эти вполне понятны. И причины приводит Бегбедер веские, объективные. Такое ощущение, что должна спуститься летающая тарелка и десантировать Бога где-нибудь между секс-шопом и казино. Тогда появится цель в жизни и снизится объём потребления.
Что делает епископ? Помимо приличествующих случаю увещеваний, он активно кается в том, что старшее поколение не сумело внушить младшему религиозное чувство. Не воспитало их в жёсткой религиозной традиции. То есть попросту оставило им право выбора. Зря.
В этом выборе вся и штука. Он оказался непосильным и для нынешних сорокалетних, и для тридцатилетних. Безразлично, в России или во Франции. Жить (и верить) по чужой указке они категорически не хотят. А выбор сделать не могут. Моральных сил не хватает. Эти силы нужны и настоящему верующему, и настоящему атеисту. Но их нет и неоткуда их взять.
Трагичная вышла книга. Но и забавная в то же время. Разговор глухонемого с окулистом. Я верую – я тоже нет. Вот и поговорили.
Ян Шенкман,
НГ Ex libris
