Рыцарь веры

"Папа умирает, и словно всё человечество переживает агонию…" — писал своим родителям Джованни Батиста Монтини, будущий Папа Павел VI (1963–1978), после кончины Бенедикта XV в 1922 году [1].

В течение нескольких дней весь католический мир, казалось, переживал агонию Иоанна Павла II. С ним уходила эпоха, которая ещё дышала его присутствием. Для многих миллионов она уже сделалась частью их существования, их веры. В католичестве, в отличие от православия, личность предстоятеля Церкви налагает заметный, может быть, слишком заметный, отпечаток на верующих; на время она словно становится живой иконой их исповедания. Щедрая доброта Иоанна XXIII, интеллект, воля, грусть, которые постоянно светились в глазах Павла VI, даже неизменная улыбка, запечатлевшая 33-дневный понтификат Иоанна Павла I, — всё это на глазах делается как бы частью церковного наследия.

Основное наследие — прежде всего личность, со всей отложившейся в ней жизнью человека, внешней, видимой, и невидимой, глубинной. Начнём с видимого; простое перечисление трудов Иоанна Павла II должно стать списком рекордов: 70 тысяч страниц подписанных им документов (энциклик, апостольских конституций, посланий, неисчислимого количества проповедей и речей)… Шесть выпущенных авторских книг [2], столько не писал ни один Папа до него; более 17 миллионов паломников, принятых им в Ватикане. За время его понтификата около 500 человек было причислено им к лику святых и свыше 1300 — к чину блаженных, больше, чем канонизировали все предыдущие Папы за пять веков. Он совершил 250 поездок, из них 104 по миру, был редактором таких документов, как "Катехизис Католической Церкви" и новый "Кодекс канонического права", установил дипломатические отношения со многими странами (Англия, Дания, Россия, Украина, Израиль), не переставая при этом руководить Церковью, назначать епископов и кардиналов, контролировать все важнейшие процессы, происходящие внутри неё и вовне.

Какой же след оставила эта необозримая деятельность на протяжении почти 27 лет, осуществлённая им в том возрасте, когда большинство его ровесников проводит время перед телевизором или выращивает розы в своём саду? Каким образом была запечатлена история, в которой он стал одним из главных действующих лиц?

Прежде всего — рыцарское служение Церкви, а в центре его — поиск подлинного человека и борьба за него. Кароль Войтыла вступил на папский престол сложившимся философом-персоналистом. Он был автором большого антропологического труда "Личность и действие", провозглашавшего наличие в духовном составе человека неделимого онтологического ядра, соединяющего его с Богом. В первой же своей энциклике "Искупитель человека" Иоанн Павел II говорит о нестираемом присутствии Христа во всяком человеческом существе. Он становится глашатаем христоцентрического гуманизма, который лежит в основе всех его документов, встреч, паломничеств. На вопрос, почему он неустанно колесит по всему миру, Папа отвечал, что готов идти навстречу всякому человеку, искупленному Христом, какими бы ни были его раса и религия.

В основе всей его деятельности — видение тайны Божией в глубине человека, от него начинается путь к защите его прав, первое из которых — право совести как основа всех гражданских свобод. Проживший пять лет под немецкой оккупацией, а затем более тридцати — в коммунистической Польше, Папа лучше его западных собратьев знал, что такое власть утопий с их коллективной одержимостью (хотя на его родине всё это имело совсем другие масштабы, чем в СССР). Настойчивость, с которой он напоминал о попрании человеческого достоинства, снискала ему на Западе славу победителя коммунизма, честь, от которой сам он, впрочем, неизменно отказывался. Его гимн свободе своим глубинным, "невидимым струением" (по слову Солженицына) проникал за кордон империй и будил надежду.

В то же время Папа выступает одним из самых жёстких критиков потребительской цивилизации. "Вы хотите свободы? Но какой? — обращается он к польской молодёжи в 1991 году. — Свободы лишать жизни неродившегося ребёнка?" Его критика вытекала из его видения духовного обновления Европы. Ради этой цели он идёт против течения, становится противником "современного взгляда на вещи". Его обличение дряблости, корысти, бессердечия благополучного мира звучало иной раз сильнее анафем наших почвенников, но при этом никогда не исходило из мифа о неком минувшем золотом веке повального и похвального единодушия.

Это видимое противоречие не раз ставилось ему на вид: если Папа повсюду настаивает на соблюдении прав человека, почему он так упрямо попирает права женщин, готовых принять священство? Почему, выступая против бедности в странах третьего мира, он отказывает католикам в праве на ограничение рождаемости (единственный рекомендуемый метод регулирования — воздержание от супружеских отношений в периоды, благоприятные для зачатия). Почему, желая донести христианство до всех, он борется с сексуальной вседозволенностью, не одобряет противозачаточных средств, не допускает права на развод и называет однополую любовь грехом — словом, которое вообще выходит из обращения западного христианства? Революционер, нарушитель принципа политкорректности, Иоанн Павел II сохраняет за собой стойкую репутацию консерватора, разумеется, в понятиях католического мира. Он ощущает себя хранителем Предания, которое ему доверено, за что православный епископ Венский Иларион (Алфеев) назвал его даже "православным" Папой.

Защита человеческой жизни от зачатия до последнего вздоха — другая тема понтификата Иоанна Павла II, которая не снискала ему большой популярности в "прогрессивных кругах". Эмбрион — личность, чудо Божие, созданное людьми, он нуждается в защите и равных правах с теми, кому довелось родиться.

Одна из важнейших его инициатив — проповедь, которой он дал имя — новая евангелизация. Страной его миссии стала вся планета Земля. Новая евангелизация была ответом на почти обвальную секуляризацию Запада, но также и на рождение и подъём христианства в Азии и Африке. Его целью стало возвращение Европы к её христианским истокам. "Франция, что ты сделала со своим крещением?" — обращался он к той, кого Рим называет "старшей дочерью Церкви". Основой его проповеди была весть о милосердии Божием, о том, что Христос ждёт каждого человека. Чтобы донести до людей весть о Боге Живом, нужно было говорить с ними не торжественным языком документов (хотя этой теме было посвящено немало его работ, и прежде всего энциклика "Бог, богатый милосердием), но передать её своим голосом, своим теплом, своим человеческим даром быть с ними. На протяжении сотен лет римские первосвященники почти не покидали Ватикана, и, хотя несколько путешествий за границу совершил уже Павел VI, лишь Иоанн Павел II стал паломником всего земного шара. Кажется, не осталось таких мест на земле, кроме России и Китая, где бы он не побывал. "Мои поездки — это взаимообмен верой и любовью", — говорил он. Он сознавал, что должен донести имя Христово в такие уголки планеты, где его никогда до того не слышали.

Новой евангелизации сопутствовал межрелигиозный диалог, инициатором которого он стал. Трижды Иоанн Павел II собирал всех религиозных лидеров мира в Ассизи для совместной молитвы о мире — такая инициатива казалась рискованной даже близкому его окружению. Он был первым Папой, вошедшим со словами приветствия в мечеть в Дамаске и в синагогу в Риме, молившимся у Стены плача в Иерусалиме, назвавшим евреев "старшими братьями". Антисемитизм, который как чесотка всё ещё прилипает к людям, полагающим себя христианами, был не раз назван им "грехом против Бога и человека".

Он был первым Папой публичного покаяния, неслыханного до сей поры в Католической Церкви. Если Бог дарует Церкви святость, то в чём же можно каяться, кроме как тайно, на исповеди, в личных своих грехах? Иоанн Павел II не захотел более оставаться пленником этой логики. Он просил прощения за крестовые походы, за инквизицию, за гонения на евреев, за преступления, совершённые сынами Католический Церкви. Многие упрекают его, что в том-то и том-то он ещё недокаялся, что надо было пойти ещё дальше и признать вину и своих предшественников. Возможно. Но это был лишь первый шаг, который, может быть, станет началом новой традиции.

Вступив на престол святого Петра, Папа заявил, что до начала нового тысячелетия Церкви должны покончить со скандалом христианского разделения. Этого не произошло. В эпоху Иоанна Павла II разделение стало, пожалуй, ещё глубже, как с протестантами, идущими по пути всё более радикальных реформ, так и с православными, обвиняющими Рим в прозелитизме. Мечтой о единстве остались его энциклики "Да будут все едино", в которой Папа впервые предлагает обсудить границы власти Римского первосвященника (главный предмет пререканий между католиками и прочими христианами), "Апостолы славян", посвящённую Кириллу и Мефодию, "С Востока свет", в которой с настоящей влюблённостью Папа пишет о восточной Литургии и духовной жизни, которые он открыл для себя на Римской кафедре.

Папа-мистик, чьё служение Церкви протекало под знаком Totus Tuus (всецело Твой), обращённым к Богородице, богослов культуры (в прошлом драматург и актёр-любитель), не раз обращавшийся к людям искусства, социальный мыслитель, посвятивший несколько энциклик богословию труда, полиглот, перед всяким своим паломничеством успевавший познакомиться с языком той страны, в которую отправлялся (корейским, суахили, йоруба… не говоря уже о почти всех европейских, на которых он говорил свободно, плюс греческий и латынь), поэт, для которого поэзия была интимным собеседованием с Богом, апологет веры, но прежде всего пастырь, без каких-то особых видимых усилий внушивший любовь к себе сотням миллионов людей и под конец заставивший даже немощи своего тела и саму смерть служить своей миссии, — не слишком ли много было отпущено сыну младшего офицера из захолустного польского городка? Или действительно служению Римского епископа посылается какая-то особая харизма?

Однажды мне довелось говорить с его бывшим духовником, старым польским священником. "Он совсем не меняется, — сказал он. — Это тот же Кароль Войтыла, которого я когда-то знал".

"Радуйтесь, как радуюсь и я", — были его последние слова, переданные толпе молящихся перед его окнами на площади Святого Петра.

Одинаково непринуждённо он умел разговаривать с миллионными толпами и с собеседником с глазу на глаз. И каждый чувствовал, что он обращается именно к нему. Мне хотелось бы вспомнить о двух таких беседах и закончить эту "попытку портрета" двумя свидетельствами: православного богослова Оливье Клемана и своими собственными.

"Внезапно отворилась маленькая дверь, и меня ввели к Папе. Он был одет в старую белую сутану, порядком поношенную, с обтрёпанными манжетами. Он принял меня очень просто, с большим чистосердечием. “Дубового языка” не было и в помине. Мы говорили с ним три четверти часа, говорили, конечно, и о смерти. Он сказал мне о своей любви к православию, в особенности русскому. “Если мне удастся поехать в Россию, я поеду туда, прежде всего, чтобы поклониться мученикам на местах их “страстей”, — эти места были ему точно известны. Но в конце он сказал: “Я знаю, что не поеду в Россию…” С тех пор я видел его ещё раз, но очень недолго, он постарел, сгорбился, но по-прежнему его снедало упорное желание достичь сближения христианского Запада и Востока. И ему хотелось посетить Восточные Церкви, чтобы принести слова примирения" [3].

Первое, что поражало при встрече с ним, — его взгляд. Он словно вбирал вас в себя, говорил каждому: "Ты мой желанный гость, но оба мы с тобой — дети Божии". Папа никогда не садился за стол один. К каждой его трапезе приглашались какие-то "непротокольные", чаще неименитые собеседники. Он хотел видеть разных людей, расспрашивал обо всём и был, наверное, самым информированным человеком в мире. В его обществе было как-то легко и непринуждённо, настолько, что собеседники могли забыть, с кем они сидят за столом. Папа позволял себя прерывать и умолкал всякий раз, когда начинали говорить другие. Всякой еде предшествовала краткая молитва в личной часовне Папы, там, где у него на алтаре последние годы стояла икона Казанской Божией Матери, которую он затем вернул Русской Церкви. Чаще всего молился он именно перед ней. Всякий, кто был рядом с ним, не мог не ощутить подлинности и углублённости его молитвенной силы. Она передавалась вам почти физически. Его сосредоточенность становилась свидетельством какого-то Присутствия. Непроизвольно возвращалось ощущение, возникшее при знакомстве с молитвенным опытом тех немногих православных старцев, которых мне довелось знать. Невидимо таинство единства совершалось именно здесь и теперь. Оно оставляет нестираемый след во всех, кто когда-либо встречался с этим человеком.