Разве сердце позабудет?..

Готовя материал в память об известном музыканте и концертмейстере Наталье Ивановой, скончавшейся недавно в Лондоне, мы решили познакомиться с её родными, побольше узнать о жизни семьи в России.

Имя её брата в нашей стране известно многим. Моряк и мотогонщик, джазмен и бизнесмен, издатель и продюсер. Легендарный ведущий Русской службы Би-би-си, про которого говорят, что своими "Рок-посевами" он победил коммунистический режим. Под весёленькие позывные "Сева, Сева Новгородцев, город Лондон, Би-би-си" вольные речи и аккорды пробивались сквозь гэбэшные глушилки и "кричалки" и с последующим применением живого эфирного "Севаоборота" взрыхляли почву для горбачёвской "перестройки", для будущих ростков свободы в СССР. Он – автор "новостей с человеческим лицом", зачинатель популярных медийных жанров и проектов. Кавалер ордена Британской Империи.

Сева Новгородцев любезно согласился поделиться воспоминаниями о родных, о времени их с Наташей детства и юности. Его выразительные зарисовки, окрашенные тёплым юмором семейные истории и байки передают атмосферу, в которой росли брат и сестра, атмосферу домашнего круга и – эпохи, великой и жуткой. Вот его рассказ по телефону из Лондона.

Возвращение Горького с Капри

Советское прошлое живо: многие его ещё помнят и понимают.

В 33-м пролетарский писатель Горький возвращался с острова Капри в Советский Союз, по настоятельной просьбе товарища Сталина. Горький отказался плыть первым классом, как почётный пассажир. Он сказал, что только с трудовым народом поплывёт. А где-то недалеко от Капри, по-моему, в Неаполе, стоял теплоход "Жан Жорес", на котором мой отец был старшим помощником. Обычный грузовой теплоход Балтийского пароходства, названный в честь французского социалиста. В те годы суда пароходства плавали по всему миру.

В общем, оказались около Капри – ну, вот вы и возьмёте Горького. Отец рассказывал, что их вызвали в посольство, чтобы объявить о важной и деликатной миссии. В Риме они увидели улицы, запруженные народом: там проходили торжества по случаю десятилетия фашистского режима. Все радовались, выступал Муссолини...

На теплоходе пролетарского писателя разместили в капитанской каюте; капитан, соответственно, переехал в каюту старшего помощника, моего отца, тот – в каюту второго помощника и так далее. Всех сдвинули вниз по ранжиру.

Все дни плавания Горький столовался, общался с командой. А в Одессе писателю устроили грандиозную встречу. В сталинское время везде царила пропагандистская показуха. Благодарные трудящиеся толпились у причала в количестве 10 или 15 тысяч человек, согнанные со всех заводов и фабрик, играли духовые оркестры и прочее и прочее. Когда судно пришвартовалось, Горький вышел к приветствующим. Все ожидали речь. Горький спросил в микрофон: "Ну что, пришли посмотреть на пролетарского писателя?" Все закричали: "Ура!" А он сказал: "Шли бы лучше работать!" – и ушёл.

Естественно, ни одна газета, ни один журнал об этом не написали. Горький сломал товарищу Сталину весь спектакль. Спустя много лет отец эту историю нам поведал, чтобы она, так сказать, не пропала.

Есть снимок: справа от Горького, такой толстый, – капитан. А за ним весёлый, смеющийся, южного типа человек в фуражке – мой отец, Борис Левенштейн.

"Дорога жизни"

В 39-м году в Ленинграде отец был назначен на должность замначальника пароходства. Начальником при советской власти всегда был партийный бонза. Под ним "замначальники" – кто по кадрам, кто по флоту, то есть по эксплуатации, кто по чему. Вот отец и командовал флотом до начала войны. Потом он был в штабе Ленинградского округа, руководил подвозом продовольствия и боеприпасов через Ладогу – по той самой "дороге жизни".

В 47-м мой отец серьёзно пострадал, но не до смерти. Случилась авария, судно село на камни из-за ошибочной поправки компаса: разгильдяй штурман перепутал плюс и минус. Да ещё начался шторм. Отец руководил спасательной операцией из Ленинграда. Груз спасли, но в момент, когда команда переходила на другое судно, одну женщину смыло. На скамье подсудимых оказались капитан, второй помощник и мой отец заодно. Он отказался от защитника, сам на суде доказал, что спасательная операция была проведена по всем правилам. Но... Капитану дали расстрел, второму помощнику – 15 лет. С капитаном отец был знаком, когда-то плавал с ним и в зале суда обнял его на прощание. Этого ему не простили, исключили из партии. Разумеется, пришлось и с работы уйти.

С нервным срывом отец попал в психоневрологическую лечебницу, а когда вышел через месяц, друзья посоветовали куда-нибудь смыться, потому что добром это не могло кончиться. Тут ещё антиеврейская кампания началась...

Ребята-морячки отправили моего отца в Ригу, но там что-то не сложилось, и ему нашли скромное место диспетчера в Таллине. Мы туда в 49-м году улетели с грудной Наташей на руках. Наташа родилась 1 мая, а в середине июня мы уже были там. Я, мальчишка девяти неполных лет, запомнил этот свой первый полёт на всю жизнь. Самолёт был американский, "Дуглас". Идёшь прямиком к нему, никаких проверок багажа, ни пограничников... Лесенку подставили, и залезай. И полетели.

В Таллине отцу пришлось начинать заново. С нищенской зарплатой, в крохотной квартирке. До отъезда мы занимали в Ленинграде, на нынешней улице Итальянской, а тогда улице Ракова, практически весь этаж в доме. Столовая – 45 метров, я по ней на велосипеде ездил. Барские были квартиры, окна – венецианское стекло, бронзовые замки. Когда во время ремонта разобрали паркет, обнаружили под ним толстый драп, защищавший от шума... Всё это мы потеряли в одночасье. И в Таллине довольно долго мучились в какой-то живопырке.

Мой отец прослужил там 22 года и снова получил должность замначальника, ордена и прочее. В Эстонии его трудовая деятельность закончилась, а потом они снова переехали в Питер, где он и умер.

Портной и революционные матросики

Интересна предыстория флотской службы моего отца. Его отец, мой дед, был портным. Как еврей он не имел права жить в Петербурге и обитал в Кронштадте, в военной крепости. Его большая мастерская располагалась прямо в военно-морском офицерском училище. Дед был как бы прикомандирован к нему, всем шил форму. В мастерской 20 портных бесперебойно тачали шинели, тужурки. Семья была довольно зажиточная. Отец ходил в гимназию – на фотографии он в форме с серебряными пуговками, в фуражке... Но в 14 лет он не захотел больше учиться и пошёл на пароход камбузником, кастрюли мыть. Всю жизнь потом он не мог мыть кастрюли. Всё что угодно, только не это.

В 17 лет он, уже матрос, был вовлечён в кронштадтский мятеж. Революционные матросики восстали против большевиков. И Х съезд партии пошёл на штурм – делегаты съезда под командованием Тухачевского шли на них по льду из Ораниенбаума. Отец рассказывал, что, взяв Кронштадт, большевики строили матросов и расстреливали каждого десятого. Многие его приятели ушли по льду в Финляндию.

Повезло, что деда моего, портного, восставшие матросики почему-то посадили в кутузку. Большевики его вызволили, и получилось, что он был вроде как против мятежников. Поэтому семью не тронули. И отец потом закончил морской техникум. Его служба начиналась в 30-е, в годы Большого террора, когда начальство уничтожали пачками. Поэтому способные люди росли очень быстро. Отец, кажется, в 34-м стал капитаном. Самым молодым капитаном на Балтике – ему было 29 лет.

Ангелы не совершают ошибок

Семья моего деда-портного, жившая, кажется, в нынешней латвийской Лиепае, в 1890-х годах раскололась. Его сёстры и братья подались в Америку, а дед уехал в Кронштадт. А та, американская, половина семьи – уж не знаю, каким образом – вычислила, где он плавает, на каком пароходе. И однажды во время стоянки в Голландии или в Германии, точно не помню, к пароходу подошла женщина и стала выкрикивать имя отца. Он, конечно, на контакт не пошёл, это означало бы смертный приговор. Но замполит всё равно на него телегу написал и отправил из первого же нашего порта, куда они пришли, из Архангельска.

Но по странному совпадению – а у отца было несколько подобных случаев, когда ангелы его спасали, – в тот самый момент пришла телеграмма из Ленинграда, где ему предлагали пост замначальника Балтийского пароходства. Отец согласился, но не стал скрывать, что на него идёт письмо. Ему пообещали замять дело, потому что это, мол, ерунда какая-то, состава преступления нет.

В Ленинграде на собеседовании отец набрался храбрости и спрашивает: "В этом году до меня уже было два начальника. Что с ними случилось?" Энкавэдэшники отвечают: "Они совершили ошибку". "А если я совершу ошибку?" – "Если небольшую, поправим".

Отец был руководитель высочайшего класса, идеальный администратор. Когда он стал начальником пароходства, в его ведении находилось 220 судов. У него была хорошая голова, цепкий ум, он помнил всё о каждом судне: каким курсом идёт, что за груз и кто капитан. Людей очень любил, поэтому всё у него получалось.

Ещё раз ангелы его спасли во время войны, когда он служил в штабе. В осаждённом Ленинграде зимой 43-го отец заболел воспалением лёгких, дифтеритом, чем-то ещё и был признан умершим. Его положили в морг, с трупами. И тут приезжает с фронта его приятель Юра, боевой мужик; ему говорят, что Боря умер. "Как умер? Покажите труп!" Он шумел, топал ногами, и в конце концов его повели в морг. Там он стал тормошить отца и обнаружил у него сердцебиение. Устроил дикий скандал... Отца положили в больницу, где он чуть ли не год приходил в себя.

И выжил, и прожил ещё 45 лет.

Слияние души с добродетелью

Теперь – о нашей русской линии по матери. Моя и Наташина мама – Людмила Михайловна Сидорова. Её отец и наш дедушка Михаил Матвеевич был христианином, служил дьяконом в церкви. Причём дьяконом он пошёл служить, когда всё духовенство арестовали, расстреляли и вывезли и все церкви опустели. Он всю жизнь мечтал красивым голосом в церкви петь. Добродушнейший человек, ни о ком плохого слова не мог сказать. Когда стал дьяконом, семью лишили всех карточек. Помучились... А по образованию дед был учителем начальных классов и со своим красивым почерком служил в Первую мировую писарем при каком-то генерале.

У матери было три сестры: старшая – Ольга, средняя – Анна, Нюра; мама была третьей, за ней шла младшая, Ирочка. У Варвары Ивановны, жены Михаила Матвеевича (на фотографии она сидит слева), натуры чувствительной, нервы постоянно были напряжены – из-за бедности, из-за множества проблем, и она умерла в 45 лет. Ирочке было годика три, и старшая сестра Ольга (она есть на фотографии) её удочерила и воспитала как своё дитя, вместе с собственной дочерью.

Таких людей, как наш дедушка Михаил Матвеевич, сейчас уж нет. Слияние народной души с христианской добродетелью. Он отличался своеобразным чувством юмора. Всех звал ласковыми именами. Маму – Людмилушка...

Во время войны он, уже вдовец, оказался в эвакуации в Костроме и прельстился там молодой женщиной. Женился на ней, привёз в Питер. Она была на 33 года моложе его, но он её называл только – "почтенная". "Почтенная" была отъявленной хамкой: устроила скандал, побила его туфлей и выгнала из дома. Он красивым писарским почерком писал в суды прошения и, вздыхая, говорил: "Ну что же, Севушка, как женишься, так и ввалишься". Советский справедливый суд присудил ему полкомнаты, в которой были прописаны "почтенная" и он. Та, конечно, снова его побила и выгнала на улицу. И он жил у дочерей по очереди. Три месяца у каждой. Так в течение года и курсировал.

Любил он чайку попить, поговорить. За разговорами выпивал самоварчик трёхлитровый. Выпьет кружку – он называл её "аппетитная", – вытрет пот со лба, скажет: "Людмилушка, плесни ещё полбаночки"... Потом уж у него почки стали отказывать, и врач запретил ему пить воду в таком количестве. Опрокинет он "аппетитную", попросит: "Людмилушка, плесни ещё полбаночки", а она ему: "Нет, папа, тебе больше нельзя. Врач запретил". Михаил Матвеевич возмутится: "Как в фашистском застенке. Селёдкой накормят, а пить не дают!"

Потом он стал обойщиком мебели, перетягивал диваны и прочее. У него мелкие гвоздики всегда были. Работал он очень качественно, но очень медленно (он всё делал медленно). Гвоздики падали. А мой двоюродный брат Марк, по отцовской линии, был мальчик очень смышлёный и с четырёх лет ему помогал: гвоздики на полу находил и подносил. Дед называл его только по имени и отчеству. "У меня два помощника, – говорил, – Марк Петрович и магнит".

Чудное было время. Жили они в Гатчине, потому что не могли позволить себе петербургскую квартиру. Дед работал всю неделю, где-то там, в комнатке, ночевал, а потом ехал в Гатчину, к семье...

Любил он и придуриваться слегка. Например, ходил очень медленно и нарочно шаркал сапогами. Помню, гостил у нас в Таллине. Пошёл гулять, ходил долго и, вернувшись домой – он, конечно, советскую власть не любил, но не позволял себе сказать лишнего, – кратко констатировал: "Хороший город Ревель!" Это был его выпад против... Иногда говорил нам: "Большевиков-то не обскачешь".

Как-то захожу к нему в комнату (пионером уже был), и он вдруг начинает меня нахваливать. Мол, Севушка у меня какой замечательный. Что у других внуки – тьфу! А у меня Севушка – вот внучок так внучок. Я слушал-слушал и говорю: "Дедушка, что тебе надо? Что ты хочешь?" Он говорит: "Шнурочки завяжи мне, пожалуйста".

Вот такой был наш дедушка Михаил Матвеевич. Его словечки жили в семье два поколения. Заказчицы, кто ему диваны заказывал перетягивать, делились у него на две категории: "барыня" и "египтянка". "Ну, это, – говорит, – ба-а-а-рыня! Вынесла шкалик, аванс дала, в доме чисто. Ба-а-а-рыня!" "А это, – говорит, – египтянка. В доме грязно, авансу не дала..." Грязь и беспорядок были у него – "Еги-и-пет!" И у нас так пошло, заразительное слово оказалось... †