Новый фильм Павла Лунгина "Остров" стал событием в культурной жизни страны, заслужив Национальную кинопремию "Золотой орёл" как "Лучший фильм 2006 года". Награда была присуждена в шести номинациях, в том числе – Петру Мамонову за лучшую мужскую роль.
"Остров" ждали с особым интересом. Сама тема – жизнь православного монастыря – столь специфична, что любая работа "для широкой публики" заранее обречена на пристальное и пристрастное внимание.
Для православной культуры не характерны громкие и публичные рассуждения об интимной жизни верующего. Целомудрие естественно для христианина; исполнение обрядов как бы защищает от необходимости обнажать таинство, происходящее в душе всякий раз, когда она встречается с Господом; дальнейшее – молчание. Немногие решатся вынести внутреннее вовне, сделать его достоянием множества людей.
Советские времена, когда верующий вынужден был скрывать свою принадлежность к Церкви, и "перестроечные" годы, когда креститься, равно как и посещать храм по праздникам, стало модным, выработали в людях определённое табу на тему веры – во всяком случае, в интеллигентской среде. Сегодня эта среда, в значительной степени утратившая политизированность советской эпохи, довольно охотно демонстрирует, с одной стороны, цинизм, с другой – душевную глухоту, неспособность к открытым эмоциям, к чему-то, хотя бы отдалённо напоминающему волнение, восторг, экстаз. Духовная реальность сегодняшнего интеллигента – "стускленный колорит", о котором когда-то совершенно по другому поводу писал С. С. Аверинцев. Нам трудно сказать "я люблю" или "я ненавижу", почти невозможно вымолвить что-либо кроме "интересно", выказать свою душевную захваченность, увлечённость. Наше целомудрие – зачастую не от желания скрыть эмоции, а от отсутствия и эмоций, и желаний. Иные интеллектуалы намеренно ограничивают круг "посвящённых", то есть тех, кому доступны их размышления.
В ожидании фильма не оставляли вопросы. Даёт ли тема индульгенцию в случае недостатка художественности? Корректно ли сопоставление "этического" и "эстетического", когда речь идёт о произведении, затрагивающем самые сокровенные стороны личной жизни?.. Главное же – готов ли обычный человек, "рядовой зритель", встретиться с произведением искусства, посвящённым разговору о вере, и воспринять его не как проповедь, а именно как искусство?
...Сюжет фильма "Остров" (сценарий Д. Соболева) связан с важным для русской православной традиции жанром жития. Безымянный кочегар с буксира, везущего уголь, под властью страха смерти становится убийцей. Случайно оставшись в живых, спасённый монахами, он остаётся в монастыре, приняв постриг. В какой-то момент у отца Анатолия (П. Мамонов) – так зовут его теперь, а прежнего имени мы так и не узнаем – открывается дар пророчества, предвидения, целительства. С материка в монастырь едут и едут к чудотворцу те, кому нужна помощь Бога.
Меж тем отец Анатолий исправно несёт послушание в котельной: как когда-то, бесконечно забрасывает бесконечный уголь (не тот ли, с буксира?) в топку, спит здесь же, на груде угля, категорически отказываясь переехать в келью к настоятелю (В. Сухоруков). Он так ничему и не научился, не приобрёл профессии. В обществе он – никто, человек "без свойств".
При всём этом отец Анатолий – смутьян и баламут; может прийти на службу в одном сапоге – на другой ноге носок; может во время молитвы повернуться "не той стороной"; может спросить одного из насельников, отца Иова (Д. Дюжев), знает ли тот, за что Каин убил Авеля... Он пророчествует не только приезжим: придёт настоятель отругать его за неблаговидное поведение, а тот ему – головню под ноги. Что сие значит? А ничего, просто пожар скоро будет и келья настоятеля сгорит. И тогда уж настоятель в котельную переедет – вместе с любимым одеялом и мягкими сапогами. И только уляжется, как полетят в огонь сапоги и с одеялом неприятность случится. И скажет настоятель, что прав отец Анатолий – заметил, сколь привязан был монах к комфорту, к вещам, делавшим жизнь приятной и удобной...
Отец Анатолий знает, что умирает, оповещает об этом братию. И только об одном молится – чтобы перестало жечь воспоминание о давнем убийстве.
Тогда, тридцать с лишним лет назад, он какую-то минуту безумно – безумно! – радовался, что остался в живых: "Тихона, суки, убили!.."
Они убили. Не я.
Потом понял, кто настоящий убийца.
Его разум не в состоянии постичь, почему Господь избирает именно его для спасения людей. Не отца Иова, всю жизнь мечтавшего нести такой подвиг. Не кого-нибудь ещё.
Странное, не постижимое умом несоответствие между греховным ничтожеством и Божественным промыслом. В фильме П. Лунгина главный герой становится "проказником", вечным ребёнком, мажущим сажей дверные ручки и поющим гимны под аккомпанемент монастырского колокола. Шутки – такая же постоянная примета его жизни, как и осознание собственного падения. Над жизнью и собственной смертью ("Мне гроб нужен, а не буфет!") он шутит так же весело, как весело – в минуты нечаянной радости – славословит Господа. Самоумаления, кенозиса в его юморе едва ли не больше, чем собственно шутки. За ней – бездна недоумения: почему же всё-таки я, Господи, самый недостойный из Твоих созданий?..
Но всё-таки чаще он просит простить его и даровать вечный покой невинно убиенному воину Тихону.
За несколько дней – или, быть может, часов – до смерти к чудотворцу приезжает адмирал со своей безумной дочерью. Отец Анатолий изгоняет беса. А в адмирале узнаёт своего шкипера. Оказывается, тот был только ранен...
Бог простил.
Тихон простил.
Только убийца себя не простил.
Столько лет прожив в осознании непоправимой вины и наконец получив возможность убедиться в великой благости Божией и освободиться, он уходит из жизни, по-прежнему ощущая себя великим грешником. Поступок, которого он, как оказывается, не совершал в реальности, остаётся совершённым в его душе. Помыслив об убийстве, мы уже убиваем; переживание отца Анатолия – это переживание того, что было сделано в его внутренней реальности.
Фильм "Остров" – рассказ о том, что высший судья человеку – он сам. Что Господь милосерднее нашей собственной совести. И что не существует средств умилосердить этого – самого жестокого – судию. Выглядишь ты святым или проказником – твой внутренний приговор от этого не становится мягче.
Подобная проблема не может быть поставлена и тем более раскрыта с помощью любого вида "моралите" или даже проповеди. Слова здесь были бы бессильны. Возможен лишь один способ её рассмотрения – художественный. Только сопрягая трагедию и фарс, как это делает в своей роли Пётр Мамонов, можно оставить зрителю выбор трактовки, возможность соотнести свой собственный внутренний опыт с тем, что видишь на экране.
Вспоминается пятнадцатилетней давности спектакль театра им. Станиславского "Лысый брюнет". В зале сидели молодые ребята, приходившие, по сути, на "Звуки МУ" и на "того самого Петра Мамонова", руководителя и солиста модной рок-группы. Им не было дела до драмы, до мистерии, до притчи, которую они видели на сцене. Они не были к ней подготовлены. Но страшная сказка о том, как родился ребёнок, как ворковали над ним две женщины, как мама рассказывала ему на ночь про тётю Смерть и дядю Смерть, которые сначала замечательно жили, а потом дяде выкололи глаза, а тётя за это отомстила, – почему-то доходила до них. Доходила вместе со сложнейшей библейской символикой Отца и Сына, вместе с каскадом трансформаций Лысого (П. Мамонов), который казался то Антон Палычем Чеховым, то Мефистофелем, то забулдыгой из подворотни. В стремлении передать зрителю свой образ мира актёр отдавался роли без остатка, чуждый эзотеризма, свободный от намёка на "элитарность".
Совсем другим был сравнительно недавний спектакль "Мыши" в том же театре. Рассчитанный, кажется, на "элиту", он оставлял её – полным отсутствием сюжета, невозможностью построить внятную ассоциацию, постоянным опровержением зрительских ожиданий – в некоем подавляющем недоумении. Чего стоил, например, Кай (якобы из сказки про Снежную Королеву), бродивший по сцене с ледяным сердцем подмышкой. Или сама эта Королева, биоробот на лыжах, этакая девушка с веслом, по случаю зимы сменившая вид спорта. Сплошной мамонинг – глупости, на 80% заполняющие внутреннюю жизнь каждого из нас, "мыслеобразы", равно похожие и на спорт, и на психоделику. Помню оторопь журналистской аудитории после просмотра: "А что же такое "Мыши"? При чём тут мыши?!" – и ленивый ответ Мамонова: "Ну, это наши мысли, а вообще, это вы мне должны были объяснить, а не я вам..."
Предметом поиска в театральных и киноработах Мамонова является, наверное, изображение этой самой "внутренней жизни" человека. Он один из редких актёров, которым всё равно, какими средствами добиваться своей цели: используя приёмы театра абсурда или реалистические средства. И, быть может, только благодаря своему абсурдистскому опыту Мамонов придаёт реалистической канве "Острова" облик современной притчи – потому что тридцатилетняя удалённость (основное действие происходит в 1976 году) не есть историческая дистанция, слишком многие из кинозрителей ощущают показанную здесь действительность как свою, лично прожитую.
Личное здесь вообще очень важно; христианские молитвы или псалмы в чтении Мамонова звучат так, как будто слова говорятся впервые, творятся на глазах у зрителя, здесь и сейчас. Глядя на то, как отец Анатолий пускает кораблик с молитвой дожить до следующей весны, чтобы не заставлять братию копать в мерзлозёме могилу, зритель понимает, что молитва не услышана: кораблику на воде не удержаться. Возникает странное и непривычное чувство готовности к смерти; оно становится как бы фильтром, приглушающим все громкие звуки, резкие слова, сильные страсти. Не потому ли сцена изгнания беса – кульминация картины – проведена словно на полтона тише, чем должна была бы? Нас как бы защищают от отвратительных подробностей, давая лишь знаки, намёки на них. Вместо этих подробностей перед нами – преображённое лицо самого отца Анатолия, мгновенно высветлившееся, очистившееся от угольной пыли, морщин, примет умирания.
Нет, пожалуй, во всём фильме кадров более красивых, чем в этой сцене. Дивные пейзажи северной России, ассоциирующиеся – по странности всех ассоциаций – с первотворением, с раем, здесь становятся как-то "нечеловечески" прекрасны. Не знаешь, кого – оператора ли, художника – благодарить за эти переливы белого, за голубые, розовые, лиловые тона, мгновенно разбитые жёлтым, тонущие в синеве. Ясно, почему самые жаркие, самые страдальческие молитвы герой, словно безымянный древний стригольник, творит вне монастыря...
Такт и художественная мера – пожалуй, и есть самое главное в фильме "Остров". Упрёки в нецеломудрии, раздающиеся в адрес режиссёра, пожалуй, можно отмести: нельзя же, право, судить художественное произведение по законам, им самим над собой не признанным. В картине нет, кажется, ни одной подробности, которая могла бы отвлечь от чисто эстетического восприятия, то есть – от возникновения живой эмоциональной реакции на события, показанные тебе и не имеющие отношения к твоей жизни.
Именно так рождается в искусстве сопереживание, именно в этом смысл всех возвышающих обманов.
В благодарственной речи на церемонии вручения "Золотого орла" Пётр Мамонов, редкий гость на светских мероприятиях, поблагодарил сначала Господа Бога, позволившего съёмочной группе выполнить свою задачу. Затем – свой народ, который столько терпел и столько вытерпел. Затем – коллег.
Народ, помянутый артистом, воспринял "Остров" так, как вряд ли кто предполагал. Вместо двадцати копий сделано двести, и их не хватает. Оказалось, что такой кинематограф востребован и более того – необходим.
Ещё, кажется, выяснилось, что религиозность сегодня – вовсе не только мода. Что вырождения народа в электорат не случилось. Если бы мы с вами, общество, были совсем пропащими, бесчувственными и циничными, такое кино сделать было бы невозможно. †
