Над Москвой нависла жара – термометр зашкаливал за тридцать. "Хорошо бы уехать за город, далеко-далеко. Куда-нибудь к озеру", – думала я, бредя по тротуару. Взгляд зацепился за табличку на ветровом стекле автобуса: "Селигер". Я была на Селигере давным-давно, зимой... помню холодный советский дом отдыха и ледяную позёмку по бескрайним пространствам. А когда это было и зачем, уже и не восстановить.
Я заглянула в дверь старенького "Икаруса":
– Вы когда едете?
– Через полчаса, – ответил водитель.
– Надолго?
– На два дня.
– Паломники или просто?
– Паломники!
– А места есть?
– Да есть, всегда остаются!
– А кто главный?
– А вон!
Водитель указал на женщину средних лет. Я задумалась: у меня с собой не было ни платка на голову, ни зубной щётки, но что-то подсказывало мне, что... не знаю, что. Потёршись у двери пару минут, я вошла, спросила женщину, можно ли мне поехать. Та оглядела меня и стала спрашивать, понимаю ли я важность и смысл религиозного паломничества... Я сослалась на опыт поездок в Оптину пустынь, какой-то симпатичный дядька рядом стал говорить, что, мол, если человек тянется к высокому, то надо ему помочь, она смутилась... В общем, я заплатила за поездку, купила платок и зубную щётку с пастой в ближайшей галантерее, сок и плюшку в соседнем ларьке, и через полчаса мы тронулись в путь.
Я люблю дорогу. Люблю ехать на переднем откидном сиденье и смотреть, как она набегает на меня, а справа и слева открываются новые просторы. Люблю среднюю полосу летом: осины, ольхи и берёзы, разнотравье с цветочками, пыль на дороге, выбоины и ухабы, придающие ритм и живость поездке. Люблю разбитые тряские автобусики, весёлых водителей, дурацкую музыку из хриплых динамиков старенького радио. Даже тесноту салонов и всегдашнюю несуразность на стоянках тоже люблю.
...Автобус встал на заправку. Я защёлкнула откидное сиденье и вышла, вывалился и остальной народ – размять ноги, покурить. Мы были уже довольно далеко от города, воздух стал чище и свежее, а накипающая жара в сосновом лесу пахла смолой и играла солнечными бликами на траве. Заправка оказалась новой и чистенькой, а публика – довольно разношёрстной, но вполне милой.
Симпатичный дядька, замолвивший за меня словечко перед руководительницей группы, подошёл ко мне, представился Сашей и оказался экологом. Ему было около пятидесяти, он занимался наукой и преподавал экологию деткам в каком-то колледже, а религию, похоже, воспринимал как часть экологии, поэтому и поехал в такой тур. Он был невысокого роста, крепкая фигура сохранила следы спортивной молодости: наверное, когда-то Саша бурил какие-нибудь дыры в земле, ходил в геологические партии на всё лето и сплавлялся на катамаранах по рекам. Быстро найдя общий язык, мы поболтали о всякой интересной чепухе, а на следующих остановках с удовольствием совершали парные набеги на сувенирные лавки – оба оказались любителями народных игрушек и всяких ремесленных поделок.
Так мы незаметно доехали до Селигера, а там местные монахи провели для нас экскурсию по скиту, накормили и показали полуразрушенную церковку, в которой предложили переночевать. Здание оказалось запущенным, и мы с Сашей решили, что спать на резиновых матах в едва отремонтированном промозглом закутке вместе с полсотней других страдальцев – это как-то... неэкологично.
– Пошли в деревню, – предложила я. – Может, кто пустит на ночь.
Мы пошли и действительно нашли немного странное место для постоя: толстая тётенька в переднике сдала нам на ночь двухкомнатную халупку, которую почему-то назвала "пионерлагерем". Видимо, пионеры в округе совсем перевелись: в комнатках стояло по четыре кровати, так что весь лагерь был рассчитан на восемь человек. Впрочем, нас это устраивало, тем более что тётенька продала нам парного молока и краюху ржаного хлеба, а на вопрос, нет ли тут лодочки покататься, лёгким движением полной руки послала нас на берег, где "дядя Коля завсегда что-нибудь найдёт".
Дядю Колю мы нашли на берегу: он курил самокрутку, гостям обрадовался, взял немножко денег и обещание приплыть до полуночи, отвязал нам голубенькую лодочку и благословил в путь. Саша сел на вёсла, лодка легко заскользила по воде, и я устроилась на корме дышать вечерним воздухом и наслаждаться пейзажем. Солнце медленно заходило, вода потихоньку темнела, вечерние лучи играли на солнечной дорожке. Тёплый ветер переносил голоса по всему простору: было слышно, как переговариваются на улице перед сном туристы из нашего автобуса.
Мы обогнули мыс с церковкой, выплыли на большую воду, и я увидела, как на дальнем краю Селигера начинает плести кружева лёгкий туман, над ним медленно возникают звёзды, а справа, далеко на берегу, горит единственный огонёк – наверное, там живёт лесничий или просто нелюдимый человек. Саша тоже проникся красотой и молчал, слегка всплёскивая вёслами, темнеющее небо тихо качалось в волнах, и чувство покоя медленно разливалось в воздухе.
– Господи, как хорошо, – тихо сказала – как пропела – я.
– Да, – выдохнул Саша и вдруг совершенно серьёзно добавил: – Я думаю, Господь нас слышит.
Я пожала плечами, но возражать не стала.
– Кругом, возможно, Бог, – произнесла я любимую строчку Бродского. Саша улыбнулся и кивнул.
Вернувшись к полуночи, мы завершили день молоком и хлебом и заснули как младенцы.
Я проснулась очень рано – Саша ещё спал, на часах было шесть утра, в деревне, давно лишённой колхозных забот, было тихо. Я пошла к озеру и искупалась нагишом. Вода была как парное молоко, над ней стояла тёплая и мягкая тишина, сосны пахли смолой, а ветер – цветочными лугами. Когда я вернулась, Саша уже встал, мы дотрапезничали оставшейся едой и пошли бродить по развалинам монастыря.
Расслабленно путешествуя среди руин, пятнистых коров и солнечных зайчиков в траве, мы болтали о том, о сём, и в какой-то момент мой спутник походя сообщил мне, что у него недавно нашли рак. Я остановилась. На фоне ясной тишины его слова прозвучали легко: Саша говорил, что ему предстоит облучение, что прогноз, тем не менее, плохой.
Я заплакала, потому что это было грустно и несправедливо: убивать раком такого светлого и живого человека. Саша покачал головой. Он, видно, был примирён со своей изменившейся судьбой.
– Надо просто жить. Мы смертны и смертны внезапно – помнишь, у Булгакова?
– Конечно, Саш, мы не знаем, сколько нам отведено жизни, не знаем, на сколько приходят в нашу жизнь люди, даже если они не умирают. Бывает же, что человек прощается с тобой по своей или твоей воле – или потому, что так сложилась жизнь. И тогда он как бы умирает для тебя...
– Нет, он просто далеко. Тогда можно вернуться...
– Ага, вот и я о том. Мы с тобой, например, вполне можем затеряться в городе и делах, вернувшись после этой поездки. И в этом расставании как бы умереть друг для друга... на время. Когда я не вижу человека и не думаю о нём – где он для меня? Ведь где-то он есть?
– В сердце, наверное.
– То-то же. Проститься навеки, эмигрировать за железный занавес, потеряться – это одно, а умереть – это совсем другое.
– Но душа-то бессмертна! Душа-то остаётся с тобой в той мере, в которой ты любишь... Время, которое нам отведено, связано не с длительностью, а с насыщенностью. Дело не в длительности, дело в качестве жизни, которая – сейчас. Помнишь вчерашний вечер в лодке?
– Я сейчас опять буду плакать.
– Плачь, это слёзы сердца. Это хорошо. Только не горюй.
Я отревелась, уткнувшись в Сашино плечо. Солнце пригревало, он достал из кармана ириску "Золотой ключик" и протянул мне. Я не ела этих конфет с детства, а тогда очень любила – брала их, когда каталась на лыжах, в дорогу, они вечно валялись в карманах. Вкус ириски утешил, и я уже спокойней подумала о Сашиной болезни. Я спросила, могу ли я что-то сделать, он сказал:
– Молиться.
– Хорошо, я буду.
– Спасибо.
– Ты такой спокойный, а я реву. Вроде должно быть наоборот?
– Ну, и так тоже бывает.
– Папа Карло, а может, за волшебной дверкой есть другая страна?
– Почему "может"? Точно есть. Я верю.
– Может, поэтому Буратино ел луковицы и не плакал?
– Ну, пока был деревянный – не плакал, а потом стал настоящий и заплакал.
– Тогда мне не так стыдно.
– Вообще ничего не стыдно. Плакать, жить, умирать – это всё природа.
– Всё-то ты знаешь.
– Ну, поживешь с моё – тоже узнаешь.
– Знаешь, Саш, для меня хорошие люди отличаются от плохих тем, чем они насыщают свою и мою жизнь.
– Кругом, возможно, Бог.
– Да, верю. Смотри, какие солнечные зайчики на руинах, вон там.
– И к нам идёт корова. Смотри!
– А с другой стороны идут наши туристы. Пойдём завтракать.
Мы вернулись в Москву и расстались. Я знала, что, если нужно будет что-то кроме молитвы, он позвонит. И просто помнила. Есть много способов молиться, иногда для этого годится мытьё посуды или прогулка по лесу. Важно, чем ты насыщаешь свою жизнь. И что излучаешь. Я – просто помнила.
Осенью он позвонил и позвал меня в Загорск. Мы встретились солнечным утром на "Коломенской" – Саша постарел, облысел и улыбался иначе. Последствия лучевой терапии были видны, но мы о них не говорили. Не потому, что было страшно. Скорее, потому что было незачем. Мы говорили о планах на будущее, о географических открытиях, о силе звуков и красоте природы. Мы постояли на службе, обошли Троице-Сергиеву лавру, я опять покупала сувениры, и мы дивились на забавные игрушки и шкатулки.
Доехав до Москвы, мы проголодались и зашли в кафе. Набрали чаю, плюшек, какой-то простой еды, ели и мало говорили. Разговор был похож на бросание камушков по воде – бросаешь и смотришь на круги, долго-долго, пока вода не успокоится. А потом ждёшь, когда рука потянется к следующему камушку, – и снова круги, молчание и покой. Мы говорили об озёрах и полях, о любопытных детях и смешных школьных задачках, о знакомых просёлочных дорогах и глубинах земли, которые недоступны глазу. Ещё – об осеннем лесе и первоцветах, о морозном дыхании Нового года и прикосновении летнего солнца, о чувстве Божественного присутствия и присутствии божественных чувств. Я не спрашивала, увидимся ли мы ещё. Я – просто помню. †
