Иван Бунин: "Никого в подлунной нет, только я да Бог..."

В течение пяти лет наш журнал печатал главы из книги Тамары Жирмунской "Библия и русская поэзия" (см. №№ 6, 11/96; 10/97; 4, 7/98; 4, 10/99; 7, 8/2000). Книга вышла в Москве, в издательстве "Изограф", в 1999 г. Позже мы публиковали главы из её новой работы – "Библия и русская поэзия XX века". Это очерки о М. Волошине (№№ 7–8, 9/02), Вяч. Иванове (№№ 2, 3/03), А. Белом (№№ 7–8, 9/03), А. Ахматовой (№№ 11, 12/03), М. Цветаевой (№№ 7–8, 9/04), Б. Пастернаке (№№ 1, 2/05), О. Мандельштаме (№№ 3, 4, 5/05), В. Маяковском (№№ 6, 7–8, 9/05), С. Есенине (№№ 10, 11, 12/05). Теперь – об И. Бунине.

---

Он умер в ночь с 7-го на 8-е ноября 1953 года... Накануне он ещё мыслил вслух – глубоко и страстно. Говорил о бессмысленности смерти, о Льве Толстом и его романе "Воскресение". Отказывался понять, как наивысший для него авторитет, удивительный человек и писатель включил в роман ненужные, нехудожественные страницы. Речь шла о совершении Евхаристии в тюремной церкви. Толстой это таинство отрицал. Бунин с ним не соглашался. "Как он мог?" было последним восклицанием, которое уловил свидетель этих последних минут...

Верная до гроба Вера Николаевна Бунина, уходя из дома, оставила подле мужа Александра Васильевича Бахраха. С Бахрахом Бунины сжились во время войны. По возрасту военнообязанный, А. В. Б. был демобилизован из французской армии в 40-м году. Очутился в одном из городков Средиземноморского побережья. Не зная, куда приткнуться, написал старинным знакомым Буниным на виллу "Жанетт". Думал провести там одну-две ночи, но был оставлен хозяевами на несколько лет. Широта литературных интересов, великолепная память, готовность оказать любую помощь, в том числе и в быту – а он был трудным в военную пору, – доброжелательный характер сделали его незаменимым "домочадцем" (словцо из письма Ивана Алексеевича). Книга "Бунин в халате", принадлежащая перу Бахраха, – образцовое пособие для мемуаристов. Умная. Тактичная. Искренняя. Веришь каждому слову автора...

Ноябрь 1953 года... Я уже училась в Литературном институте, попав в первый послесталинский набор. В школе Бунина не проходили. Но имя полуконспиративно звучало. Мне даже довелось подержать в руках его книгу, апельсиново-жёлтую, с рисунком пышного развесистого букета на мягкой обложке, – дореволюционное приложение к "Ниве". Полистала растрёпанный том. Показалось: скучно. Да и отец мой, по образованию юрист, по роду занятий железнодорожник, по устремлению души книгочей, со студенческих лет предпочитал Бунину Леонида Андреева, собирал по крупицам его "марксовское" собрание сочинений.

Я прислушивалась к мнению отца.

И всё-таки... Если бы, сутулясь под грузом траурной вести, вошёл в нашу маленькую интернациональную аудиторию один из лекторов (а у нас был в основном университетский преподавательский состав), поднял нас со стульев и сказал: "Вчера в Париже умер Иван Алексеевич Бунин. Почтим кончину великого русского писателя минутой молчания!" – это запомнилось бы навсегда. Но никто ничего не сказал. Никто не поставил в пример нам, первокурсникам писательского вуза, жизнь, безраздельно отданную родной литературе.

Об уходе последнего по времени бесспорного классика мы узнали далеко не сразу. А ведь на нашем курсе, где всего-то было тридцать человек, учился Юрий Казаков. Ему выпала особая честь: вскоре его назвали первым среди молодых писателем бунинского направления. И, когда спустя немалое время он приехал во Францию на побывку, восьмидесятишестилетний Борис Зайцев встретил его с распростёртыми объятиями – как художественного наследника Ивана Бунина.

Нам довелось быть свидетелями воскрешения Ивана Алексеевича из мёртвых! Я присутствовала на первом вечере памяти Бунина в Литературном музее! Но об этом – позже... В середине пятидесятых, после перерыва чуть ли не в сорок лет, в Москве выходят избранные рассказы писателя-эмигранта! То ли я повзрослела за полтора-два года, то ли после допинга еженедельных творческих семинаров прорезался мой собственный, а не заёмный художественный вкус, но тут уж он не отпустил меня от себя. Я без натуги выучила наизусть "Лёгкое дыхание" и с выражением, может быть, чрезмерным, прочла рассказ на институтском вечере. Потом опробовала на школьных подругах. Потом пустила, как лонгфелловскую стрелу, в пёструю публику подмосковного дома отдыха. И порой, опять же по Лонгфелло, стрела попадала в цель...

На скучных лекциях мы с Юрием Казаковым перекидывались записками. Некоторые у меня сохранились. Например, эта: "Бунин – божество, недоступное совершенно и с непонятной гениальностью"... Вскоре Юру осторожно начали печатать. Выбором натуры (Север, глухие места срединной России), ломаными мужскими и сложными женскими характерами, одухотворением природы и всякой живой твари, любовным вниманием к прелестным жизненным мелочам, элегической тональностью его рассказы выламывались из привычной прозы пятидесятых. Казакова тут же зачислили в бунинские эпигоны. Как будто талантливо продолжать предшественника – значит рабски копировать его. Время всё расставило по местам. Юрий Казаков – единственный русский писатель, награждённый Золотой медалью Данте. Две недавно учреждённые литературные премии имени Юрия Казакова говорят сами за себя. Надеюсь, учитель не открестился бы от такого преемника...

Давно уже Бунин-прозаик удостоен больше чем признания – "любви пространства", говоря известными стихами. Бунин-поэт почему-то оказался в тени, хотя на рубеже веков его поэтическое имя звучало куда как громко. Трижды его оригинальные и переводные стихи были отмечены наградой Российской Академии наук – премией имени Пушкина. "Конечно, как поэта венчает И. А. Бунина академия", – писал один из критиков. Но можно, наверно, понять и тех, кто считал автора безукоризненных стихов слишком классичным, консервативным, старомодным. Серебряный век русской поэзии предпочитал "алмазы в каменных пещерах" и чурался настоящего, но потускневшего фамильного серебра...

Ощущал ли Бунин, что неумолимым ходом времени, логикой литературных событий вытеснен на обочину поэтического процесса? И ощущал, и страдал, и не смирялся...

Через годы и годы, уже в эмиграции, он допытывался у Зинаиды Гиппиус: "Скажите, как вы могли переносить Блока, Белого? Я совершенно не мог. Я понимаю, что в Блоке есть та муть, которая делает поэтов, но всё же многое мне в нём непереносимо. А Белый просто не поэт..." (из дневниковых записей Веры Николаевны Буниной).

А ещё спустя доброе десятилетие, не скрывая своей обиды, "спросил, словно выстрелил" у Александра Бахраха: "А почему вы не цените моих стихов? Я, ей-Богу, недурно писал, – он улыбнулся, – но для вас они, конечно, недостаточно пряны и изысканны, вас съел Блок... Неужели вы не сумели оценить хотя бы моих строк о последнем шмеле?

Не дано тебе знать человеческой думы,
Что давно опустели поля,
Что уж скоро в бурьян
сдует ветер угрюмый
Золотого сухого шмеля!"

Неприязнь Бунина к символистам и другим кумирам Серебряного века Бахрах объясняет, в частности, тем, что тот "неизменно хотел, чтобы его в первую очередь считали поэтом", а "его поэзию как бы не признавали или признавали с оговорками, во всяком случае, не так, как он того хотел".

Между тем, Блок, со своей стороны, ещё в 1907 году дружески приветствовал в печати книгу стихов мастера иной поэтики, старше его на десять лет, утверждал "его право на одно из главных мест среди современной русской поэзии"...

Со школьных лет помнится это: "Грибы сошли, но крепко пахнет / В оврагах сыростью грибной..." Сама цитата, отзыв Льва Толстого ("Очень хорошо, очень верно!") без упоминания фамилии автора проникли, благодаря мемуару Горького, в учебники, хрестоматии, стали обонятельной визитной карточкой поэта.

Впервые познакомившись с его поэзией, я, как это свойственно юности, особо выделила для себя стихи о любви. Их немного, но каждое – боль и трепет, красноречивая недосказанность, бесслёзные слёзы.

Как светла, как нарядна весна!
Погляди мне в глаза, как бывало,
И скажи: отчего ты грустна?
Отчего ты так ласкова стала?
Но молчишь ты, слаба, как цветок...
О молчи! Мне не надо признанья:
Я узнал эту ласку прощанья, –
Я опять одинок!

1899

Есть некоторая разница восприятия в зависимости от того, с бумажного листа или с чужого голоса пришли к нам стихи. Последнее случалось в моей жизни реже, но западало в память крепче... В какой-то счастливый миг, в небольшой компании, Александр Межиров уверенным голосом признанного поэта прочёл неизвестное мне тогда стихотворение Бунина "Дочь":

"Всё снится: дочь есть у меня,
И вот я, с нежностью, с тоской,
Дождался радостного дня,
Когда её к венцу убрали,
И сам, неловкою рукой,
Поправил газ её вуали.
Глядеть на чистое чело,
На робкий блеск невинных глаз
Мне почему-то тяжело,
Но всё ж бледнею я от счастья,
Крестя её в последний час
На это женское причастье.
Что снится мне потом? Потом
Она уж с ним, – как страшен он! –
Потом мой опустевший дом –
И чувством молодости странной,
Как будто после похорон,
Кончается мой сон туманный".

Когда на литературных вечерах иные неискушённые слушатели спрашивают, что такое "лирика" и всегда ли она про любовь, можно просто прочесть вслух оба этих лирических стихотворения. Да, про любовь. Но значения и оттенки значений этого затасканного слова бесконечны. Так же бесконечна и лирика...

О поэтах лучше всего пишут поэты – никто меня не сдвинет с этого убеждения. Автор вступительной статьи к Собранию сочинений в девяти томах (Гослит, 1965–1967) Александр Твардовский обжигающе свежо сказал о старшем собрате: "Я не знаю ни у кого из русских поэтов такого неотступного чувства возраста "лирического героя" – он как бы не сводит глаз с песочных часов своей жизни, следя за необратимо убегающей струйкой времени"; "...поэзии Бунина в высшей степени присуще постоянное стремление найти в мире "сочетанье прекрасного и вечного", обрести желанную непреходящесть"; "Смерть и любовь – почти неизменные мотивы бунинской поэзии в стихах и прозе. Любовь – причём любовь земная, телесная, человеческая – может быть, единственное возмещение всех недостач, всей неполноты, обманчивости и горечи жизни"; "Бунина нельзя не любить и не ценить... за дисциплину строки – ни одной полой или провисающей – каждая, как струна...".

Кажется, всё главное сказано. Но почти ничего – о религии, о пронизанности многих стихов библейскими, евангельскими, а подчас иноверными, но той же соединительной цели служащими мотивами (само слово "религия", напомню, в переводе значит "связь", "соединение").

Что лакуны в изучении поэтического творчества Ивана Алексеевича, обусловленные и временем, и индивидуальным подходом исследователя, заполняются и будут ещё долго заполняться, очевидно как день. Своё веское слово произнёс тут одним из первых автор "Жизни Бунина" Олег Михайлов (М., Центрполиграф, 2001). Уверена, что эту книгу, которая переживалась и писалась критиком-шестидесятником всю жизнь (в переписку с Верой Николаевной и писателями из окружения Бунина он вступил совсем молодым человеком), с признательностью прочли многие. Но и она, безусловно, не последняя. Кто-то из пишущих собратьев уже вынашивает Главную книгу о Бунине, которая, как козырной туз, накроет всё, написанное раньше...

Комментируя известное бунинское двустишие "Я человек: как Бог*, я обречён / Познать тоску всех стран и всех времён" (1909), О. Михайлов справедливо говорит о внутренних метаморфозах, пережитых поэтом в первое пятнадцати-шестнадцатилетие ХХ века: необычайном расширении его личности, новом для него элементе "всечеловеческого", об обращении "к лирике философской, продолжающей тютчевскую проблематику" (я бы сказала религиозную. – Т. Ж.).

А вот атеизма, даже поверхностного, который усмотрел О. М. в стихах "Каменная баба" и "Мистика", я лично за Буниным не числю.

В молодости он охотно делил простую веру, приятие христианского обряда, торжество церковного праздника с "усталым, кротким братом" – сельским крестьянином. Вот концовка стихотворения "Троица":

"Ты нынче с трудовых засеянных полей
Принёс сюда в дары простые приношенья:
Гирлянды молодых берёзовых ветвей,
Печали тихий вздох, молитву – и смиренье".

В зрелости, пережив и утрату родного очага, и смерть близких, и не одну горькую любовь, пересказывал, близко к тексту оригинала, Откровение Иоанна:

"Воистину достоин восприяти
Ты, Господи, хвалу и честь и силу
Затем, что всё Тобой сотворено
И существует волею Твоею"

("Из Апокалипсиса")

В годы гражданской смуты под его пером рождается "Вход в Иерусалим", где за отталкивающим портретом мстителя-калеки – символа "кровавого пира для всех обойдённых судьбой" следуют прямо евангельские строки:

И Ты, Всеблагой,
Свете тихий, вечерний,
Ты грядёшь посреди обманувшейся черни,
Преклоняя Свой горестный взор,
Ты вступаешь на кротком осляти
В роковые врата – на позор,
На проклятье!

С интересом и внутренним согласием-несогласием прочла я глубокую, во многом неожиданную монографию Геннадия Карпенко "Творчество И. А. Бунина и религиозное сознание рубежа веков" (Самара, Универс-групп, 2005). Отрадно, что студенты-филологи Самарского государственного университета учатся не только по учебникам, всегда прихрамывающим в погоне за последним апробированным словом официального "ведения", но и по таким вот полемическим брошюрам.

Г. Карпенко бесстрашно вступает в область, для многих заповедную: сопрягает библейские мотивы в стихах с религиозно-художественными элементами других религий и метафизических систем. В первую очередь с Кораном, который называет "своеобразным продолжением" Библии. Так-то оно так, но можно представить себе негодующую реакцию на это фанатиков, блюстителей чистоты веры что от Танаха (еврейская версия Ветхого Завета), что от Евангелия, что от священной книги мусульман.

Вот комментарий Карпенко к стихотворению И. Б. "Магомет и Сафия": "...Бунин очень тонко передаёт чувство духовно-кровного родства пророка с ветхозаветным прошлым. Одиннадцатая жена Магомета Сафия жалуется ему, что её все арабы дразнят "жидовкой":

Магомет, с усмешкой и любовью глядя,
Отвечает кротко: "Ты скажи им, друг:
Авраам – отец мой, Моисей – мой дядя,
Магомет – супруг"".

И далее комментатор с полным правом высказывает одну из своих задушевных, должно быть, идей: "Стихотворение "Магомет и Сафия" характерно для Бунина во многих отношениях: оно занимает одно из центральных мест в бунинской концепции единства всего человечества". Звучит весьма современно и злободневно.

Чрезвычайно скрупулёзно, демонстрируя предельную в этой области профессиональную искушённость, Карпенко иллюстрирует стихами свои порой вызывающе спорные утверждения. Так, процитировав два четверостишия из раннего стихотворения "В костёле",

Дивен мир Твой! Расцветает
Он, Тобой согрет.
В небесах Твоих сияет
Солнца вечный свет.
Гимн природы животворный
Льётся к небесам...
В ней Твой храм нерукотворный,
Твой великий храм!

исследователь делает вывод: "божественное место Иисуса Христа занято, оно отведено в творчестве Бунина Богу-Отцу" (подчёркнуто автором. – Т. Ж.).

Я не богослов, но остереглась бы делать такие глобальные выводы на основании нескольких поэтических строф. Ветхозаветный источник равно питает оба Завета. На протяжении трёх веков русская поэзия вкладывала в понятие "Бог" нечто несоизмеримое с обыденным представлением. Скажем, у Державина есть и ода "Бог" и ода "Христос", причём вторая как бы вытекает из первой и одновременно впадает в неё, обе составляют две ипостаси Одного начала, одну Полноту. Видеть в Боге-Отце и Боге-Сыне соперников, слишком по-земному делить между ними места – по меньшей мере странно. Поэт, мне кажется, тут ни при чём.

Ещё одно принципиальное возражение Геннадию Карпенко. Он пишет: "Бунин, разделяя мысли русских писателей о кризисном состоянии мира (выше цитируется В. Соловьёв, с его упованием на Богоматерию и Богочеловека, призванных победить извращённую природу. – Т. Ж.), придерживался всё же иной ориентации: мир и человек в нём нуждаются в первую очередь не в христианской нравственности, не в "посреднике", не в усилиях богочеловека, а в ветхозаветном мироощущении. Образно говоря, освобождающееся земное место Иисуса Христа в творчестве Бунина занимает библейский страдалец Иов" (выделено автором. – Т. Ж.).

Образ Иова, познавшего через страдание и постижение высшей красоты Божественные глубины, бесспорно, волновал Бунина. Необычайно чуткий к боли, своей и чужой, он мог и возроптать, как Иов, на её скрытый от взора источник. И склониться перед непостижимо прекрасным устройством мироздания, отдав должное гению Устроителя. Но с сутью приведённой тирады не могу согласиться! Ни в той её части, что касается нравственности, ни в других её частях. Ни один персонаж ни Ветхого, ни Нового Заветов занять место Христа не может по той простой причине, что они – человеки, а Он – Бог... Бунин стоял на христианской вере твёрдо, как на камне. Сам автор книги приводит много тому стихотворных и прозаических доказательств. Другое дело, что бунинская природа была уникальна. Он в самом деле чувствовал, как мало кто, первостихии природы, ощущал первозданный хаос, "бездны неба и океана". Говоря об "имманентности" (посторонности) бунинского Бога миру, исследователь цитирует стихи 1906 года:

Мир – бездна бездн,
и каждый атом в нём
Проникнут Богом – жизнью, красотою.
Живя и умирая, мы живём
Единою всемирною Душою...

И вслед за этим – стихотворение, написанное 18 лет спустя, в эмиграции:

Но что есть Бог?
Кто Он, несметный днями?
Он страшен мне. Он слишком величав
И слишком необъятен. Он молчанье;
Он штиль морей
и пыль сожжённых трав...

Великолепные цитаты! Поэт и его интерпретатор скорее вольно, чем невольно, обращаются к образу Бога, действительно имманентного творению. В Ветхом Завете можно найти много подобных самохарактеристик. Скажем, во Второзаконии Творец вселенной говорит о Себе Моисею: "...Бог ваш есть Бог богов и Владыка владык, Бог великий, сильный и страшный..." (Втор 10. 17)... И слово "бездна" встречается в первой части Библии гораздо чаще, чем во второй. В моей книге "Ум ищет Божества" (М., Российский писатель, 2006), в главе о Тютчеве, читатель найдёт много цитат с "бездной", которые в своё время я выписала из Ветхого Завета. То же, независимо от меня, сделал в монографии о Бунине Г. Карпенко.

Но при чём тут нужда в "ветхозаветном мироощущении", о которой он пишет выше? Скорее наоборот. Такое мироощущение, в большей или меньшей степени, присуще от рождения каждому человеку, тем более художнику крупного масштаба. Нуждаемся же мы для свершения каждодневного подвига жизни, чей вектор устремлён либо вверх, либо вниз, в чём-то упорно противостоящем, о чём не уставали размышлять великие религиозные философы...

О человеческом духе, скованном плотью, о Творце земли и неба, который "лишь творит, чтоб без конца творить", создаёт новые миры из обломков старых, а посему не созидатель, а разрушитель, рассуждает Люцифер в блестяще переведённой Буниным (1903) мистерии Байрона "Каин". Насколько знаменит бунинский перевод "Гайаваты", настолько почему-то малоизвестен его грандиозный труд в соавторстве (не убоюсь этого слова!) с великим английским поэтом.

Много ли известно о Каине из Библии? Первый земледелец, очевидно, нерадивый, потому что Всевышний не захотел принять в жертву плоды его трудов. А у брата Авеля приношение от "первородных" стад и тука их принял. Посему – первый завистник. Первый убийца. Первый изгнанник и скиталец – за грехи свои. Однако и над ним была простёрта Божья длань: "И познал Каин жену свою; и она зачала; и родила Еноха. И построил он город; и назвал город по имени сына своего: Енох" (Быт 4).

Всё человечество, согласно Библии, – потомки Каина. Авель ушёл из жизни бездетным. Девятый стих четвёртой главы – "И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?" – одно из самых известных мест Священного Писания.

Остальное в русском варианте мистерии – творчество Байрона и сотворчество Бунина.

Вечные вопросы (можно их назвать и вопросами Иова) здесь обнажены до предела. Люцифер (одно из наименований силы, противостоящей Создателю) безошибочно выбирает из первых людей самого податливого. Каин умён, пытлив, недоволен своим уделом, хочет подняться в высшие сферы разума, узреть, где обитает Тот, с чьим антиподом он беседует, – Сам Иегова. Он ещё не убил своего брата. Ещё не настолько расшатана его первобытная душа, чтобы он совершил первое в мире злодеяние. Но всё впереди.

В одиночестве он произносит монолог, ставший призывным сигналом для Люцифера:

И это жизнь!
Трудись, трудись! Но почему я должен
Трудиться? Потому, что мой отец
Утратил рай. Но в чём же я виновен?
В те дни я не рождён был, – не стремился
Рождённым быть, – родившись, не люблю
Того, что мне дало моё рожденье...

Люцифер (приближаясь)

Смертный!

Каин

Кто ты, о дух?

Люцифер

Я повелитель духов.

Каин

Но если так, зачем ты их покинул
Для смертного?

Люцифер

Я знаю мысли смертных
И сострадаю смертным.

Каин

Как! Ты знаешь,
Что мыслю я?

Люцифер

Да, это мысли всех,
Достойных мысли; это говорит в вас
Бессмертие...

Узнав, что тщеславный Каин хочет постичь тайны вселенной и, постигнув, возгордиться своим умом, повелитель духов берёт его с собой в межпланетное путешествие. Показано оно living – живьём. Так и кажется, что космос сначала впустил в себя великих поэтов, раскинувшись перед ними во всю свою необъятную мощь, а уж потом – астронавтов...

Люцифер

Ты не узнал земли?
Той персти, из которой ты был создан?

Каин

Как! Этот круг, синеющий в эфире
Вблизи кружка, похожего на то,
Что ночью освещает нашу землю,
И есть наш рай? А где же стены рая?
И те, что стерегут их?..

"Но что бы ты подумал, – не унимается главный ангел тьмы, – Когда б узнал, что есть миры громадней, чем мир земной, что есть созданья выше, чем человек, что их число несметно, что все они на смерть обречены и все живут, все страждут?.."

Чем упоительней космический полёт, тем безжалостней речи Люцифера. Теперь они метят не только в Каина, но и выше:

А если дух твой скован от рожденья
Тяжёлой, грубой плотью, если он,
Столь гордый тем, что знает, жаждет новых,
Всё новых, высших знаний,а меж тем
Не победит ничтожнейших, грубейших,
Мерзейших нужд и высшею отрадой
Считает только сладостный и грязный,
Без меры истомляющий обман..."

Согласно Люциферу, бесконечность мироздания только подчёркивает немощь человека, который есть прах земной и обречён стать "неподвижным прахом", а то и чем-нибудь похуже.

Если земля – не более чем круг в эфире, если изначально нет места для рая, то есть для воздаяния за праведную жизнь, если порывы духа в конечном счёте влекут не вверх, а вниз, а Создатель и Разрушитель – одно и то же лицо, тогда... Вспышка ярости – и возвращённый в земные пределы Каин убивает Авеля...

Оказывается, он ещё и первый богоборец, этот пра-пра-пра... пращур современных людей. Не означает ли это, что богоборчество заложено в природе человека?..

Можно предположить, что Бунин пережил как собственное творение мистерию английского титана. Не переживёшь – не переведёшь.

Через несколько лет он напишет своего "Каина" с эпиграфом из сирийского предания: "Баальбек воздвиг в безумии Каин". Баальбек – город Ваала – по-гречески Гелиополь, т. е. город Солнца. Само название Каинова творения внесло новую, ослепительную краску в легендарный образ первого ниспровергателя установленного свыше порядка. В бунинских стихах читаем:

Жадно ищущий Бога,
Первый бросил проклятье Ему.
И, достигнув порога,
Пал сражённый, увидевши – тьму.
Но и в тьме он восславит
Только Знание, Разум и Свет –
Башню Солнца поставит,
Вдавит в землю незыблемый след..."

Что это? Позднейшая реабилитация восприимчивого ученика Люцифера и тьмы его последователей? Первая мысль: да! Тем более что поэт явно любуется своим героем:

Синекудрый, весь бурый,
Из пустыни и зноя литой,
Опоясан он шкурой,
Шкурой льва, золотой и густой..."

Но к концу стиха приходит отрезвление:

Он спешит, он швыряет,
Он скалу на скалу громоздит,
Он дрожит, умирает...
Но Творцу отомстит, отомстит.

Столько усилий – и всё ради мести, ради желания доказать: "И я могу, как Ты"? Это мы уже проходили! К счастью, Каин – человек, а человек смертен. Его люциферические усилия, превратившиеся в развалины, если что-то и говорят, то только глазу и сердцу художника.

Об исторических останках – свидетелях зигзагообразного пути человеческой мысли – говорится и в других стихах, помеченных годами начала века. "Каменная баба" явно возникла на родимой почве.

От зноя травы сухи и мертвы.
Степь – без границ, но даль синеет слабо.
Вот остов лошадиной головы.
Вот снова – Каменная баба.
Как сонны эти плоские черты!
Как первобытно-грубо это тело!
Но я стою, боюсь тебя... А ты
Мне улыбаешься несмело.
О дикое исчадье древней тьмы!
Не ты ль когда-то было громовержцем?
– Не Бог, не Бог нас создал. Это мы
Богов творили рабским сердцем.

Как мы помним, Олег Михайлов узрел в стихотворении "Каменная баба" нечто атеистическое. Я этого не вижу. "Боги" во множественном числе, а значит, идолы не имеют с Творцом неба и земли ничего общего. Громовержец Перун был славянским божеством, назывался богом. Но кому придёт в голову считать, что он "нас создал"?..

1903–1906-й – для Бунина годы испытаний: продолжающееся одиночество, кончина отца, болезнь и смерть единственного сына Коли, мальчика, "говорившего стихами". Невозможно сбросить со счетов и роковые события 1905-го... Думаю, не случайно эти годы стоят под многими стихами явно религиозной направленности. Но вот-вот свершится прорыв в нечто совершенно другое. Так и в природе: тьма обыкновенно сгущается перед наступлением света. Хочется привести тут концовку стихотворения "Айя-София", с её редкой для Бунина ликующей нотой.

...А утром храм был светел. Всё молчало
В смиренной и священной тишине,
И солнце ярко купол озаряло
В непостижимой вышине.
И голуби в нём, рея, ворковали,
И с вышины, из каждого окна,
Простор небес и воздух сладко звали
К тебе, Любовь, к тебе, Весна!

†

Окончание следует

---

Замечание: Редакция сочла справедливым, вопреки правилам советского правописания (а Т. Ж. цитирует Бунина по изданиям тех лет), имена священных персонажей в цитатах писать с заглавных букв. – Прим. ред.