Сама жизнь

Продолжение. Начало в № 7–8/03

Олег Сергеевич

Мало кто помнит, что в 1950-х годах московские литовцы дружили со своими сверстниками, которых нелегко определить. Реэмигранты? Коля Каретников им не был. Снобы? Ими тоже были не все. "Золотая молодёжь"? К ней скорее относились молодые карьеристы, пьющие коктейли и пляшущие рок-н-ролл.

Точнее всего сказать, что литовцы и эти москвичи не были советскими. Ещё одна общая черта (одеты по-европейски) — сомнительней; так одевалась и "золотая молодёжь". Словом, дружили, и всё. Замечу, что Томас Венцлова с его мечтательностью, мешковатостью и склонностью к науке знал этих московских людей, но подружился с другими — с Муравьёвыми, с Сергеевыми.

Здесь и сейчас мне важно, что самым большим другом моего мужа, литовца, был Олег Прокофьев. Реэмигрант и всё прочее, он выгодно отличался скромностью и мягкостью. Поэтому и я подружилась с ним. Когда мы уехали в Литву, он часто приезжал. Точно в то же время — конец 62-го — он познакомился с молодой англичанкой, изучавшей русский авангард. Камилла была внучкой Лоренса Биньона [1], выросшей в Британском музее, — и её дед, и её отец, Бэзил Грэй, там и жили рядом. То ли от матери, Николетт, то ли ещё почему-то К. была строгой католичкой. Они с Олегом решили пожениться, но удалось это сделать только через семь лет. Ещё через год Камилла родила дочь, а через два, ожидая второго ребёнка, скончалась от краснухи, очень опасной для беременных.

Приехала миссис Грэй, Олег уехал с ней и с дочерью, вроде бы — похоронить Камиллу в Англии, а на самом деле там остался. Замечу, что ещё до свадьбы он стал в Литве католиком и принял имя Иоанн, в честь св. Хуана де ла Круса, чей праздник (14 декабря) совпал с его днём рождения. Путаю я или Камилла умерла в тот же день?

Прожив какое-то время в Лондоне отчасти — на бесперебойных гонорарах отца, отчасти — преподавая историю живописи, Олег женился на своей ученице Франсис. (У нас пишут "Фрэнсис", но что поделаешь, я это имя много раз слышала.) У них родилось пятеро детей, один умер, один — немного отсталый. Живых зовут Гэбриел, Руперт, Корделия и Беатрис (Кордилия и Битрис). У них домик в пригороде Льюишем, садик, два кота, на наш взгляд — огромных.

Когда стали пускать в Россию, Олег немедленно приехал. В Москве, общаясь с музыкальным музеем (если это так называется), он останавливался у нас. Очень приятно было то, что Москва без советской власти его восхищала, а не возмущала чем бы то ни было.

Приехал он и в конце 1997 года, когда моя мама давно лежала без сознания. Они с ней были в очень хороших отношениях. Увидев, как Мария, моя дочь, поднимает свою невесомую бабушку, моет, кормит, Олег совершенно сокрушился духом и пригласил Марию, когда она сможет, к себе, в Лондон. Мама скончалась недели через две после его отъезда, на Рождество.

Летом Мария поехала из Литвы в Англию. Они с Олегом гуляли по Лондону, он её отвёз в Оксфорд, наверное — ещё куда-нибудь; и, как позже выяснилось, написал своему сыну, что давно не был так счастлив.

Не успела уехать Мария, явилась я на 100-летие со смерти Льюиса. Пока заседания были в Лондоне, я жила у Олега и Франсис. Потом мы переместились в Оксфорд, а они — на какой-то из островов "канала", то есть ЛаМанша.

Когда я вернулась в Лондон, у Олега никто не отвечал, но это было естественно. Я в Льюишем не поехала, а пожила неделю у приятельницы. Потом улетела в Россию и тут же узнала, что Олег умер. Он купался, вышел на берег — и всё.

Поскольку завершить этот очерк невозможно, скажу, что написала тогда некролог для "Русской мысли". Франсис его передал отец Сергий Гаккель, а только что скончался и он.

Владимир Сергеевич

О Владимире Сергеевиче Муравьёве я пишу едва ли не постоянно и здесь расскажу только то, что относится к этому изводу "самой жизни". По несущественным в данном случае причинам мы с ним после лета 1975 года общались очень редко, хотя никак не ссорились.

В самом конце 1999-го меня попросили спасти один перевод. На него, по какой-то программе, дали грант, а В. С. написал сокрушительную рецензию. Прочитав перевод, я, как и любой возможный читатель, ничего не поняла, кроме того, что такой безудержный постмодерн нельзя перевести ни хорошо, ни плохо.

Хитроумно пользуясь фразами из муравьёвской рецензии, я примерно это и написала с выводом: "Imprimatur". Однако мне не хотелось делать это "за спиной", и я позвонила Муравьёвым.

Так начались наши долгие беседы, и слава Богу, — через год с небольшим он умер.

Владимир Григорьевич

Году в 2002-м (могу спутать) пошла я на 80-летие Александра Ревича. Было очень много народу. Судя по одному из выступлений, в зале находился и Валентин Иванович Свистунов, с которым я приятельствовала в 50-х годах. Мне часто попадается фотография, на которой мы пьём пиво с ним, Ириной Огородниковой и Володей Гаком. Было это году в 55-м, у нас, на Николиной горе.

Тогда я гораздо больше дружила с Успенским, Левитиным, Симоном Маркишем и, отдельно, с Ириной Муравьёвой (точнее — с её семьёй, включая и Володю, и Лёню, и Григория Соломоновича Померанца). Кажется, я писала в "Самой жизни", как бросила в кафе "Прага" Иру, Валю и Гака ради Симы М. и Саши Сыркина.

Прошло почти полвека, и я слышу Валино имя. Пишу записку в президиум; и назавтра он мне звонит.

Почти сразу после этого я пошла к нему. Он много лет возглавлял Общество советско-французской дружбы, теперь — сидит дома, добрый и больной. Пришли и Гак, и бывший муж Ирины Огородниковой. Услышав, что я иногда говорю по "Свободе", бедный муж чуть не умер. Сам он сказал несколько речей a la Зюганов. Я не совсем поняла; "тогда" он делал какую-то околодипломатическую карьеру, но коктейли и рок-н-ролл шли параллельно, а идейных бесед я ни от кого из этих ребят не слышала.

Профессор Гак, известный исследователь французского языка, очень веселился. Мы сидели рядом и вспоминали, как в 55-м он поехал за мной в Крым, но пробыл недолго. В 99-м, когда я ездила уже не в Крым, а в Гранаду, стайку испанцев возглавляла его жена-испанка. Она рассказала мне, какие у них дети и внуки.

Стали мы общаться, но это прервала череда больничных месяцев. В перерывах мы всё же общались и перешли на "ты", два старика. Наконец летом 2004-го мне позвонил Свистунов (с ним мы всегда были на "ты") и сказал: "Наташка, сегодня сороковой день, как умер Володя". Раньше он почему-то не смог мне дозвониться.

Примерно такие заметки можно написать о Владимире Фёдоровиче Кормере († 1986) и Владимире Вениаминовиче Бибихине († 2005, самое начало), но я больше не могу.

Типикал эспаниш кувшин

Недавно я почти два месяца лежала в больнице. Что говорить, дома скорби — места очень высокие. Тебя буквально несут на руках (Бог или ангел), и люди намного лучше, чем в суете мира. Добавочная радость: здешние, российские люди вообще стали лучше — с последней моей больницы (лето 96-го), особенно с предпоследней (ноябрь 92-го), почти исчез невыносимый коллективизм с его удушающей заботой, всезнанием и т. п. Конечно, заученную запись типа "То ли дело раньше!.." повторяет примерно половина, мгновенно переходя к обсуждению, кто ездил на Кипр, а кто на Крит, сколько долларов надо на то-то и то-то и так далее. Правда, завершает это обычно цифра номинальной зарплаты или чего-нибудь в этом роде. Экономическая тайна России остаётся нераскрытой; но речь теперь не о ней.

Отделение наше было не из лёгких, молились практически все. Особую любовь снискала замечательная молитва Всецарице. Для ясности (и по просьбе наших барышень) я перевела её на русский, и только перед самым уходом (моим) появилась женщина, сообщившая, что в таком виде она недействительна, а без акафиста — и подавно. Заметьте: одна такая женщина за пятьдесят дней. Народ перепугался, но мигом успокоился — хватило простого довода, что в подлиннике она не на церковнославянском, всё ж Афон.

Льюис пишет в одном из своих очерков, что "религиозное возрождение" совсем не значит "христианское". Есть какие-то языческие культы, есть чистое законничество. Сейчас, в больнице, поразила меня распространённость и притягательность язычества.

Ходят какие-то книжки, часть — про всякие диеты, просветления и магические гирьки, а часть — просто неправдоподобная, даже описывать не буду. Этот опыт знают, им охотно обмениваются. Месяц рядом со мной пролежала женщина и очень мужественная (вот уж кто отсчитывал от "стакан наполовину полон"), и делающая много реальнейшего добра — помогает инвалидам, у неё такая работа. Её склонность к космистам нимало меня не смущала, пока я, когда меня выпустили на уикэнд, не пошла купить для неё запахи в трубочках. Магазин этот очень близко от нас. Когда я входила, я услышала, что "остры стрелы у варягов", ещё до этого увидела статуи Рерихов, внутри немного подождала, судорожно читая розарий, но окончательно пала духом, когда на стене оказались Сергий и Серафим. Справедливости ради скажу, что покупали красивые восточные палочки, запахи и камни отнюдь не варяжские гости, а какие-то обычные молодые женщины, в самом худшем случае отдающие дань популярной магии.

Вернувшись в больницу, я немного поспорила — не о камнях и благовониях, а о том самом, чему посвящён честертоновский рассказ "Око Аполлона". Даже не столько поспорила, сколько рассказала, что мысль "буддизм и христианство одинаковы, особенно буддизм" (опять Честертон) всё-таки не совсем верна. Не знаю, как буддисты, но космисты радуются своей просветлённости, замыкаются в своих медитациях и так далее, а мы (говорила я) больше похожи на блудного сына у Рембрандта. Но бедный блудный сын успеха не имел, да и отец не понравился, какой-то жалкий, ослепший от горя, а главное — несправедливый. И впрямь, чего так радоваться непросветлённому сыну?

Потерпев поражение всё на том же месте, я спорить перестала, мы дальше помогали друг другу, а женщины из других палат списывали все исцеляющие рецепты Валентины Травинки и разные молитвы. Довольно быстро выяснилось, что неправдоподобные притчи и советы Христа принимают (сильно удивляясь — но радуясь) только и точно те, кто не считает себя ни сильным, ни особенно добрым. Да уж, это врата адовы не одолевают никак.

Однако пишу я о другом. Разговаривая с теми, кто учит "не давать сесть себе на голову", охотно хвалит себя за доброту и силу, очень заботится о себе — словом, с людьми вполне мирскими, по-мирски тянущимися к сакральному, я мучительно думала: кого они мне так напоминают? Нет, не всегда, не в беде, не в минуту слабости, а только тогда, когда начинаются все эти просветления. И вдруг поняла: да нас же, с нашими экстатическими молитвами, "оскорбительным оптимизмом за чужой счёт" (снова Честертон), непробойным эгоизмом, полным разделением двух слоёв — "мистического" (о, Господи!) и предельно прагматического.

Да, примерно таковы сейчас мы, прихожане либеральных приходов. Судить прихожан a la "Радонеж" — не наше дело. Если они суровы к себе и догадались, что "искусство" или там "творчество", тем более "моё-о-о! творчество" и вообще дикое слово "я" — уж никак не кумир, честь им и слава. Если они немилостивы, можем ли мы показать пример милости (не к себе, а к другим)?

Искажённая религиозность — очень опасная штука, Христос это непрестанно повторяет. Вычтите из христианства милость и смирение, и уж двух вещей вы добьётесь: 1) привлекать мы сможем только магией — лучше тогда там её и брать, где она есть; 2) никакого "покоя душам нашим" мы не обретём. Заметьте, почти стало правилом: чем экстатичней вид у верующей дамы (барышни), тем больше она жалуется на то, что ей-то хуже всех. Многие лечатся от депрессии, и без толку — это не почти физическая болезнь, а упорный отказ взять на себя "иго и бремя".

Получается как-то очень серьёзно, не смешно, разве что название — оно из Камило Хосе Селы, продавец керамики кричит эти слова английским туристам. Ну, хорошо, не смешно, а может — и не слишком горько. Отец-то всё равно примет, как только мы к Нему повернёмся; что там, даже без этого. Речь не о миге, изображённом Рембрандтом, он когда-нибудь будет, а о том, что сейчас "человек религиозный" куда ближе к честным последователям Рериха, чем к нелепым ученикам Христа. А вот на кого мы похожи — на жену пастора из фильма "Старая дева". Помните? То у неё стигматы, то она просит повезти её в горы и, хотя герой борется как может, умильно говорит: "А мне так хо-о-чется!" Следующий кадр — едут в молчании по горам. Поистине, сама жизнь!

Господь мой и Бог мой!

Под утро, в пятницу, я читала нужную для лекции статью из католического журнала, который издают в Оксфорде. Когда я дошла до слов: "Творение, по словам Папы Иоанна Павла II, это приключение свободы (adventure of freedom)", начались передачи "Эха Москвы" — не ночные, музыка, а известия. Тут и сказали, что Иоанну Павлу очень плохо.

Судя по примечаниям, слова о свободе он сказал в 1998 году, на общей аудиенции. Была она 19 августа, на православное Преображение, а речь его называлась "Dwelling Place of Peace". Перевести это почти невозможно не только из-за того, что теперь "мiр" и "мир" стали одинаковыми. В тексте — пришлось бы, а так — надеюсь на то, что очень многие знают английский.

Сейчас суббота. Не успела я дописать "английский", опять новости. Кардинал говорит, что Иоанну Павлу ещё хуже. Вчера мне звонили с какого-то сайта, и я говорила (надеюсь, справедливо), что Папа — самый великий человек ушедшего века, потому что именно он совершил самое нужное чудо, положил конец главной беде, тоталитарным режимам. Один из его предшественников, Бенедикт XV, успел предупредить, что в "настоящем XX веке" особенно опасны дурной порядок и дурная свобода. Мы их сполна получили. В нашей бедной стране 20-е годы сумели совместить их вполне открыто; потом дурная свобода шла понизу, почти тайно, и многим кажется, что её не было. Нет, была, и там же, где теперь, — в распутстве и коррупции.

Когда пришёл Иоанн Павел II, кончались 70-е, начавшиеся в 1968-м, у нас — из-за Чехословакии, "у них" — из-за молодёжного переворота. По всему миру — ну, по всему Западу — главными стали подростки, сколько бы лет им ни было, с их нетерпимостью, вседозволенностью и беззащитностью. Особенно беззащитными они были у нас, поскольку совсем разложившейся, но всё-таки репрессивной власти давить их легче. Тем самым, во "втором мире" дурной порядок снова сочетался с дурной свободой, хотя — иначе, чем в 20-х.

Какое было мерзкое время! Сейчас его полюбили, забыв (или простив?) очереди, зелёную колбасу, железный занавес. Что до главного зла — бесконечных глумлений, — их уж точно не помнят, нежно вспоминая особую задушевность тогдашних людей. Хорошо, в коммуналке она бывала, особенно — когда напьются, но неуклонно сменялась склокой; а в транспорте, в очереди — пожалуйста, попробуйте вспомнить. Наконец, почему-то забыли, как близок был конец света, причём предсказанная скорбь в советских условиях поистине оказалась бы не сравнима ни с чем.

Осенью 1978-го неожиданно стал Папой славянин из самой знаковой славянской страны. Помните фотографию, где кардинал Вышинский, Примас Польши, опустился перед ним на колени, а недавний Кароль Войтыла тоже опустился перед ним? Она лежала у меня на столике страшной осенью 1983 года.

Забыла, когда Иоанн Павел посвятил Россию сердцу Божьей Матери — тогда, в 83-м, или в 84-м, оруэлловском году. Слава Богу, Оруэлл ошибся — год был мерзкий, но на нём всё и кончилось. Почему-то многим кажется, что советская власть надломилась в 87-м, 89-м, 91-м. Союзписательский "Апрель" быстро стал местом склоки, но ощущение было правильное — да, именно апрель 1985 года. В Страстную субботу ко мне в больницу прибежал Владик Зелинский, которому предстоял допрос по делу Феликса Светова. На следующей неделе был этот пленум. 18 июля Владику (или Андрею Бессмертному) вернули отобранное при обыске. Такого не бывало.

Прошла ещё одна ночь. В 5 часов утра я включила радио и теперь пишу на новой странице (первая как раз кончилась), что Папа скончался за несколько минут до полуночи. Сказали и о том, что он покаялся за Церковь, и о том, что он первым из Пап вошёл в синагогу и мечеть. Когда я начала эти записи, сверху само написалось: "Господь мой и Бог мой!" Легко додумать, что его кончина сразу была связана с Фоминым воскресеньем, но умер он на час с небольшим раньше, всё-таки — на Светлой неделе.

Крестопоклонная неделя

Вот, при огромном зазоре между нашими Пасхами, Крестопоклонная неделя совпала с Фоминым воскресеньем. Накануне скончался Папа. Сейчас комментаторы говорят, что он — "последний". Какая надежда в этом слове! Ведь последними были почти все. В 1936-м, когда умер Честертон, Чарльз Уильямс воскликнул: "Последний из моих великих умер!" Здесь, в России, так называли и Ахматову, и Бродского, и Лотмана. Иоанн Павел несоизмерим с учёными и поэтами, но для нас, молившихся вместе с ним, а не для нормальных людей.

Кто-то по "Эху" называет его гением. Интеллектуалом, философом, драматургом называли ещё вчера, когда он мучился. Почему-то мы любим подтягивать святых к земным уровням. Отца Александра Меня тоже называют великим библеистом и/или истинным интеллигентом, хотя он ни тем, ни другим не был. Может быть, особенно существенно и трогательно, что Кароль Войтыла — типичнейший польский мальчик, а потом — молодой человек своего поколения и класса. Долго прожив в Литве, я научилась различать особую, кенотическую провинциальность межвоенной Польши. Святой бывает чаще common man, чем высоколобым. Да что такое мирские ордена — интеллигенция, джентльменство, рыцарство — перед христианством?

Лучше вспомним об энцикликах и других его посланиях. Мне выпало счастье переводить "Centessimus annus". Позже несколько доминиканцев говорили со здешними людьми о "Veritatis splendor". Кто-то написал, что почти детская логика и простота таких рассуждений может удивить тех, кто привык к "ангельской красоте православия или евангельской мощи протестантства". Однако и богоданный разум и нравственное чувство, которое тоже от Бога, как-то особенно рады этой демократической простоте. Наверное, именно тут яснее всего ощущаешь, что христианство — никак не удел особенно тонких, достойных или ещё каких-то. Это вам не гордая мистика и не эзотерическое знание. Другое дело, что все христианские конфессии могут предпочесть — их, мы куда угодно привносим гордыню. Бывало это и у католиков, но не у Папы Иоанна Павла.

Не бойтесь!

[2] В другом веке, в совсем другом мире тогда недавно избранный Папа сказал самые нужные слова: "Не бойтесь!"

Бояться было чего. Сейчас стало обычным, даже среди интеллигентов (что бы это слово ни значило), вздыхать по уюту и сердечности 1970-х годов. Среди прочего это значит, что мы боимся жить в настоящем. Тогда, в 70-х, тоже боялись, тем более что в очередях и набитых троллейбусах особой сердечности не было. А в других, более приличных странах боялись уже нас, "второго мира".

Иоанн Павел II хотел провести корабль Церкви в новое тысячелетие — и привёл. Хотел он и приехать в Россию, но это не удалось. Папа был всё время связан с нашей страной. О фатимских пророчествах, прямо связанных с ней, пишут и без меня, остаётся прибавить только то, в чём сами участвовали: Папа непрестанно молился, чтобы страшный режим "второго мира" не принёс ещё большего горя всем людям.

Теперь спорят, велика ли его доля участия в крахе коммунистической утопии. Что же спорить? Утопия нежизнеспособна по определению. Если же мы верим в силу молитвы, Иоанн Павел II, "надеясь против надежды", совершил чудо.

Когда его ранили, литовские монашки (ещё тайные) звонили друг другу, сообщая и спрашивая, какие кто дал обеты. Эта "практика" очень трогательна, а для тех, кто верит, — могущественна. Папа выздоровел. Никто не сомневался, что он, как принято у католиков, принёс страдания в жертву ради всё той же цели.

Иоанн Павел II вернул рабам рабов Божьих ту невидимую и парадоксальную власть, которую они утратили даже не при отречении св. Целестина V, а раньше, когда понтифики взяли меч и корону. Конечно, ему предшествуют и Лев XIII, чья великая энциклика издана по-русски вместе с энцикликой "Centessimus annus", и св. Пий X, и Иоанн XXIII, ангельский Папа. Кто бы ни пришёл сейчас и какое бы имя ни взял, цепочка оборваться не может.

Сочетание запредельной простоты с евангельской строгостью уже не сползёт ни к рабству у мира, ни к насильственному добру. Почтим великого Папу, помолимся и не будем бояться. Страх очень мешает помогать и людям, и Богу.