Заключительная часть большой серии очерков (см. №№ 9/2000; 5, 6/2001; 6, 7–8, 9/2002; 10, 11/2004) о паломнических путешествиях по Турции. Эта страна, точнее, как пояснил автор в начале, христианская её часть, её византийское и довизантийское прошлое, являет "прекрасную лабораторию, огромный, накрытый небесами музей человеческого духа и высшей религии в её зарождении, могучем развитии, усталости и напряжённой внутренней жизни".
Ну, вот и ещё раз Бог привёл нас в Византию. Хотя, признаться, на этот раз ехать было тревожно. И не очень хотелось. Мы уже немного пришли в себя после того, как узнали, что поставленного нами в Мирах Ликийских в 2000 году Святителя Николая (см. "ИиЖ" № 6/01. – Ред.) сняли с постамента на городской площади и перенесли к стене храма (это случилось в 2005 г. – Ред.), уже отошли от первого потрясения. И хоть сердце болело, но ведь мы и с самого начала знали, что гладкого пути нам никто не приготовил. Надо было жить дальше, продолжать освоение "нашей" Византии. Мир не останавливался. Христианство, слава Богу, не уходило в безопасные пределы "мировой культуры", как настойчиво его туда ни теснят.
По газетным фотографиям мы видели, что изгнанный с площади Святитель всё благословлял входящих в храм и не оставлял своей безмолвной проповеди. И, значит, надо было, поперёк нежеланию, ехать побыть с ним, пройти его дорогами, ободрить его и себя, убедиться, что земля его родины не уступила его труда окончательному забвению и следы его служения не поглощены временем без возврата. Это было нужно не ему, а нам самим.
Мир делает свою работу, исподволь опустошает слова, которыми вовеки стояла душа. Да и саму душу потихоньку ссылает в пустой лирический словарь, в резервацию музейного благочестия. Мы перестали бояться Божьего гнева и даже, стращая друг друга концом мира, про себя уверены, что это не более чем поэтический образ, что мы-то, во всяком случае, ещё поживём. И поживём без усилия, которого требует Христос и которого требовал шедший Его дорогой Святитель. Мы и церковь готовы сделать местом потребления, духовной "поликлиникой", записываясь, в зависимости от потребности, к разным "врачам" и определив каждого по своим "кабинетам" – от слепоты, от глухоты, от сглаза... Забыв "единое на потребу" для нечаянного детского многобожия.
Это усталость неизбежная и естественная, но потакать ей грех. И, значит, надо опять "подниматься на корабль" и править к отцам, к молодой поре горячего становящегося христианства, к неутомимо идущему впереди, родному и "русским русскому" правилу нашей веры – Святителю Николаю.
Под шум дождя
А сразу-то в Миры мужества поехать не хватило. Из наших низин сразу наверх подниматься опасно. И мы провели день в Анталии. Благо, и денёк оказался не февральский (а мы приехали в начале февраля), а русско-осенний, с мелким дождиком с утра, с сереньким родным светом, который не разбивали даже лампочки апельсинов и лимонов в садах и на улицах. И после стылой Москвы в грязных снегах и автомобильных пробках так хорошо было видеть притихшее море между домами, слушать, как в мохнатых пиниях возятся русские воробьи, провожать взглядом горлиц, которые летят ровно настолько быстрее голубей, насколько слово "горлица" стремительнее слова "голубь".
А там разошёлся и настоящий ливень с веерами вод из-под колёс, заплаканными светофорами и странным чувством грустного счастья, которое охватывает в такие дни в южных городах. Ливень чуть приглушает краски роскошного, яркого, словно из кубиков собранного города, и на минуту вспоминается пименовская "Москва майская" – молодая и детская. В такую погоду хорошо ходить по музейным залам. Дожди быстрее собирают мысль. Да и нам, чтобы войти во времена Святителя, надо отступить на семнадцать столетий назад, когда мраморное человечество Афродит и Аполлонов едва не превосходило реальное.
А музей здесь прекрасен! Артемиды и Лето, Венеры и Тихе смотрят невидяще в свою слепую, навсегда ушедшую вечность, и нежные их лица "не искажены" ни одной мыслью. Зачем и о чём думать, когда они так прекрасны, и история с её страданиями и переделками мира писана не для них. Разве что Немезида "взглянет" остро и умно, отменив время, так на то она и судьба и справедливость, чтобы быть посредницей между Олимпом и земной историей. Зато лица Траянов, Адрианов, Диоклетианов и Коммодов жёстко исчерчены заботами империи и политики и, кажется, при всей внешней уверенной силе предчувствуют, как непроста будет их посмертная жизнь, в которой их слава потемнеет и станет страшна и их статуи могут разбить, как статуи звавшего себя "сыном бога" Домициана, в царствование которого не зря явился "Апокалипсис", а пышные саркофаги бросить в море, как сделали это с саркофагом мучителя Диоклетиана. И вот они каменеют с надменными лицами, вечные римляне, убеждённые, по слову Э. Ренана, что "кто не богат и не хорошего происхождения, тот не может быть честным человеком", но уже не могут скрыть от себя, что их репутация гуманистов и философов будет, как у того же Траяна, навсегда замарана кровью разорванного при нём на арене римского цирка Игнатия Богоносца или развеяна дымом костра, на котором сожгут Поликарпа Смирнского, как у Марка Аврелия. Так что и красота мраморов скоро покажется зла и враждебна. Создатели экспозиций не думают об этом, но христианское сердце в эффектных рядах императоров, богов и героев читает свои тексты. Глядя на изорванного в куски и насилу составленного Марса, поневоле не без тайной иронии думаешь, что он попался "на растяжке" собственной войны и, поди, завидует легконогому Гермесу с пустым лицом торжествующего покровителя потребителей. Этот целёхонек и уверен в долгой власти над ненасытным миром.
И опять, как в давнюю уже поездку, когда мы смотрели музеи Антиохии, останавливают монеты с теми же высокомерными Веспасианами и Галериями – динарии кесаря, которые Господь велел отдавать кесарю, оставляя Богово – Богу. И почему-то вспоминается давний любимовский "Гамлет" – как Высоцкий показывал королеве-матери свой медальон с изображением короля-отца, а затем выхватывал из кармана монету с изображением короля-отчима: "Вот два изображенья – вот и вот. На этих двух портретах лица братьев..." Одно, на груди, – навсегда личное, единственное. И другое, на монете, – безлично множественное, ничьё, захватанное руками торговцев. И опять ранит, что скоро империя заговорит о симфонии Церкви и государства и научится чеканить монеты с изображением Спасителя и тем смешает Богово и кесарево, то ли из лукавого желания уравняться, то ли по благочестивому неразумию, не ведающему, что когда кесарю отдают Богово, то готовят только падение Константинополя.
А напоследок в музейном уголке – бедные мощи Святителя, оставшиеся от барийских и венецианских "спасателей". Только на месте прежнего образа русского провинциального письма над ними – целый алтарь икон разных лет и школ, как нарядный, но маловразумительный привет русскому туристу – так в отелях выставляют на специальной полке забытые гостями книги – нечаянный портрет отдыхающего ума.
И когда выходишь из музея, отчего-то уже и дождь не мил, и "грустного счастья" ни следа. И вдруг поймаешь себя на том, что уткнулся взглядом в налившееся у входа озерцо воды с отражением одноногого Августа, смотришь, как по-русски пятнает его дождь, и чувствуешь плечом, что рядом смотрят на эту рябь генералы Чарнота и Хлудов из булгаковского "Бега". И мокрая собака поднимает на тебя печальный взгляд товарища по изгнанию. И пальмы покажутся сделанными из жести, и горы вокруг не объятием, а угрюмой тюремной стражей. И всё это будет как-то таинственно связано с пустоглазым отрядом императоров, которые, ты уже чувствуешь, потянутся за тобой.
Ну вот, теперь можно и в Миры.
Под пеплом культуры
Разбудит, как в прежние приезды, без четверти шесть муэдзин с соседнего с гостиницей минарета, а там они пойдут подхватывать друг друга, как эхо по горам, – от мечети к мечети. Попытаешься продлить ещё тёмное утро, но тут за тебя возьмутся петухи, которые с деревенской ответственностью будят страну от Стамбула до Анталии, одинаково звонкие и повсеместные в мегаполисах и деревнях, как, верно, будили императора Константина и Мехмета Завоевателя, потому что, в отличие от меняющихся языков и цивилизаций, жили здесь всегда.
Выйдешь на галерею – за ночь дождь ушёл, горы розовеют. Утро сверкает. Но радости хватает только до площади, которая семь лет назад сверкала счастьем и праздником. Кипели флаги, пели дети, смеялась музыка, падал с бронзовой фигуры белейший шёлк и восходил над площадью под призыв к намазу и нашу и греческую молитвы (так уж сошлось) вернувшийся в родной город Святитель. Мы не стыдясь плакали тогда и радовались достойному началу нового века. И вот...
На высоком белом корабле постамента, на котором возносился Святитель, неуместно и стыдно для глаза, как всё неуместное, веселится, звонит в облупленный немой колокольчик яркий пластмассовый Санта Клаус в ядовитом наряде. Вчера торжественный, корабль Святителя, плывший в мир надежды и взрослеющего человечества, закачался в стоячей воде шутовской игрушкой. Выросло рядом электрическое дерево стеклянным фейерверком, встал здоровенный столб освещения, вышла на траву гипсовая сборщица хлопка или винограда с корзиной, повыросли камни с разной ложно-пышной информацией. Лавки обступили площадь теснее прежнего со своей восточной мишурой, пёстрым разгулом ненужного товара, крикливой цветистостью, возбуждающей притупившееся зрение праздного туриста. И боязно поднять глаза на храм, милосердно закрытый деревьями. И тем больнее видеть, что среди лавок-то вон уж и "Святой Никалай", и "Сувениры", и даже "Скидки". И когда присмотришься, там и там посреди кальянов, шальваров, шелков и эротических игрушек отовсюду бумажные, писаные, металлические, деревянные, греческие и русские, а то уж и своего рукоделия Николы, Николы, Николы... А уж Санта Клаусов тыквенных, которые семь лет назад покачивались на верёвках перед всеми лавками, почти и нет совсем.
Обрадоваться бы, что теперь и русский, и европейский турист увидит родное лицо Святителя, а вот не радуется. Когда бы он сам стоял на площади, то оно бы и понятно, и естественно – его город, его кафедра, его вера, его лик. А вот под Санта Клаусом и лик уже мнится товаром. И сердцу слышится отчётливое оскорбление. И чем больше всматриваешься в суровое лицо Святителя, изо всех окон глядящего на площадь, тем явственнее чувствуешь остроту столкновения духа веры и духа торга, проявившихся здесь с чистотою символа.
День разгорается. Лавок открывается всё больше. И всё больше Никол смотрят из витрин, как у нас дома, в России, где и поговорка давно готова: "нет икон, как Никол" – столько их было в лучшие дни. И понемногу убеждаешь себя, что их совместная молитва однажды сама вернёт нашего Николу на место. Никто и ставить не будет. Проснутся жители утром, а он стоит (для его великой силы это и не чудо), и постамент разом забудет бесчестье, и "капитан" снова радостно поведёт свой корабль навстречу любви и памяти.
Чтобы укрепиться в этой мысли, мы идём в храм поглядеть, каково там нашему Николе. Он стоит на южной стороне во дворе против древнего входа, видного на плане реконструкции, так что, когда бы храм был восстановлен, паломник получал бы благословение прямо при входе. Стоит чуть кривовато на небольшом мраморном кубе из местной каменоломни. А в начальные дни ссылки стоял прямо на земле. Значит, дело понемногу идёт. И значит, действительно до возвращения на пьедестал недалеко. Святитель всегда умел постоять за себя и за веру.
Солнце уже высоко, но тень ещё падает на его лицо, и в этом тоже мерещится печальный символ. Но ведь солнце не остановилось, поднимется ещё выше – и воссияет и Лик.
А храм умыт, утренне свеж. Это тоже новость. Прежде за ним так не ухаживали. Мозаики на полу от этого радостно чисты и ярки. Фрески подсвечены. Раньше мы "Евхаристию" в жертвеннике едва освещали телевизионной лампочкой на камере, а теперь она вспыхивает "сама", едва вступаешь под своды, и душа, зная свою неправоту, читает во всех апостолах за Петром и Павлом идущего к Христову Причастию Святителя (так искушают к этому прекрасные и такие знакомые по русской иконографии белобородые лица причастников). И, чего и предположить было нельзя, в притворе стали различимы отцы Первого Вселенского Собора – строгое единство сложителей "Символа веры" – "отцев славная красото", ясно и навсегда сказавших о богочеловечестве на месте всё время пытавшегося утвердить себя человекобога.
А в правом приделе и вовсе открыты новые фрески с сюжетами жития Святителя. Работы ещё не кончены, и паломникам только предстоит увидеть это чудо. Но уже и сейчас видно, какой славный был мастер, как любил он Николу – везде самого живого с молодыми глазами, детской ясностью и бесстрашием и с почти слышной речью, такой же простой и бодрой. Как уже отлился за первые столетия в совершенную формулу этот образ – и слепой узнает! Фрески путеводитель относит к XI веку, и, значит, автор ещё не знал прекрасного акафиста Святителю, составленного уже в XIV веке константинопольским патриархом Исидором. Но как уже виден здесь "светильник всесветлый и вселюбимый"! И "образ кротости духовной", который "яко по воздуху лёгкими благодатными крылами навык сущих в бедах предваряти". Эти крылья читаются во взгляде и жесте, в самом ритме фресок, в непрерывном полёте и вездесущести Святителя. А по молодым горячим глазам легко увидеть, что кротость кротостью, но как до стояния за веру дойдёт, то тут может и затрещина оказаться хорошим вразумляющим и вполне духовным аргументом, потому что и противник не прост. Так что и в акафисте эта энергия явлена без смущения – "радуйся, Ария взбесившегося от Собора святых отгнавый". И уже лучше понимаешь и сплочённость отцов в притворе, может быть, той же руки – тут война за человека и Бога, за спасение Духа в Его правильной полноте.
И всё ходишь, кружишь, не в силах уйти, – по двору с лесом сложенных "в уголок" колонн (мраморную часовню хватило бы "срубить"), по храму, поёшь само излетающее "правило веры и образ кротости, воздержания учителю". И не хочется на улицу, где это "воздержание" попирается так победно. И так понимаешь отца Валентина с истока Волги, который в первый наш приезд просился остаться здесь на ночь и молился тут один о России, о нас, грешных, о своём малом волжском храме на острове Божье Дело.
Опять дивишься высоте "культурного слоя" вокруг храма – под самую кровлю. Век за веком "культура" погребает под собой христианство, несёт пыль и прах столетий, и опять по осыпи великих камней Месопотамии, Греции, Византии, которые засевают здесь поля и долины, как в первый раз убеждаешься, что пыль – это только прошедшее время, уносящее в забвение недостроенную Вавилонскую башню, Артемиду Эфесскую, цирки и театры, отчего под порывом несущего эту пыль ветра так болят будто забитые слезами глаза.
Время и с христианством хотело бы сделать то же и во многом на этой земле успело, что мы уже видели и ещё увидим в бедных останках наших храмов, но только не зря русским человеком сказано, что "церковь не в брёвнах (хотя бы и мраморных), а в рёбрах". И вот он стоит – храм Святителя Николая! И река Мирос, заносившая его век за веком, сама пересохла до голого дна, акрополь выветрился до чуть читаемых границ, барельефы гробниц выточились ветром до плоского рисунка, сменились народы и культуры вокруг, а он, потеряв главную святыню – гробницу Святителя, стоит в царственной красоте и всё собирает народы. Не пластмассовый Санта Клаус (стал бы народ ездить на поклонение кукле), а всё он – Никола Мирликийский (Барийский, Можайский, Зарайский), победитель народов. Подлинно – победитель!
Идут по России крестные ходы к его храмам и явленным иконам, съезжаются в Бари по весне паломники – поклониться мощам, унесённым отсюда под благим предлогом 920 лет назад. И если не ожесточаться первым душевным движением, то разве за одними сувенирами приезжает в Миры православный человек и увозит отсюда Николу в Россию, Болгарию, Сербию? Нет, как ни горько видеть обезображенную площадь, а Фонд "Синергия", установивший здесь семь лет назад памятник Святителю, своё благое дело сделал. Санта Клаус напрасно звонит в свой пустой пластмассовый колокол. Ему уже не заглушить победного молчания Святителя, который вернулся в Миры домой. И если уж до конца договорить, то и лавочники, переменившие в товарах расписную тыкву на образ, незаметно стронули что-то в своей душе. И я опять с улыбкой вспоминаю притчу Милорада Павича о строителе мечети Сулеймание, о её архитекторе, который так долго смотрел на константинопольскую Софию, пока строил свою соревнующуюся с нею мечеть, что однажды проснулся христианином.
Не потому ли, когда я выхожу из собора и оборачиваюсь, мне кажется, что Святитель улыбается, провожая нас в порт Андрияке, который навсегда прописался теперь в его "Житии".
Живые цветы и мёртвые камни
Здесь он останавливал египетские суда с хлебом, чтобы спасти Ликию от голода. И, верно, хлеб сгружался вот в этот увенчанный портретами Адриана и его жены Сабины гранариум, высящийся над портом два тысячелетия, неподвластный в своей тяжести ни морским ветрам, ни землетрясениям. Как неподвластны им оказались и вынутые прямо из скалы и мощно и державно дочерченные из камня той же скалы цистерны для хранения драгоценной дождевой воды под торговой площадью – тоже теперь вечной Плакомой. Здесь Святитель успокаивал слишком решительных солдат, идущих из Константинополя во Фригию усмирять мятеж и по-солдатски бесцеремонно отнимающих провизию у мирных ликийцев. Отсюда летел спасать от смерти оболганных богатыми чиновниками Евдоксием и Симонидом невинных людей. Имена лжецов, к чести справедливой истории, сбереглись в назидание другим поколениям доносчиков и лжецов.
На одной из русских житийных икон Святитель летит к месту казни на тут же кем-то предложенной лошади, и епитрахиль развевается по ветру, не поспевая за его страдающим сердцем. И как чудно говорит "Житие": "восполнив бессилие старости сердечным пылом, он скоро достиг места казни". Вряд ли, конечно, на лошади – это уж русский изограф, возгоревшись душой, помогал Святителю поскорее остановить несправедливость и голой рукой, как в сотнях других икон, удержать меч.
Плакома затянулась травой и кустами, и только горят всегда поражающие на этой земле алые, как молодая кровь, цветы, как горели они для нас в Пергаме в мае, в Сардах в декабре, и вот сейчас, в феврале, словно они цветут всегда. Я вспоминаю чудесную метафору отца Валентина, когда он на месте первой проповеди апостола Павла в Антиохии Писидийской клал руку на последние уходящие в землю камни его храма и говорил: вот этот камень Пётр, а этот Павел, а этот Андрей Первозванный, а вот эти, помельче – другие апостолы от семидесяти, а совсем крошечные – это просто поколения христиан и мы с вами, которые вместе и есть Церковь. И тут, глядя на эти кровавые капли цветов под солнцем на земле, давшей сонм мучеников и свидетелей веры, я думаю, что такие цветы надо заслужить и что они тоже и здесь, и в Пергаме, и в Фиатире, и в Каппадокии помнят каждый своё имя: этот цветок – ликийский мученик Крискент, этот – пергамский страстотерпец Антипа, этот – филадельфийский Германик. А эта пылающая поляна – двадцать тысяч никомидийцев, сожжённых в храме при Диоклетиане, при котором страдал и Святитель Николай.
А гавань пуста. Суда вынуты из воды. И каждое легко и прекрасно. Это уже не работники моря, не те, что возили отсюда апостола Павла в Рим, а Святителя в Константинополь. Эти ждут туристического сезона и пока редко вспоминают христианское величие этой гавани. Но, как и прежде, берегутся Николой Морским в беспокойных водах.
К вечеру море и правда расходилось, и нас ждал в Мирах на берегу ещё один нечаянный символ. Море так и кидалось на берег страшными волнами, опадало с громом и как-то одушевлённо бросалось на тебя, если ты дерзал подойти слишком близко. И особенно яростно билось о какие-то молодые, странно знакомые мраморные камни, цепочкой уходящие с берега в воду и брошенные, видно, ещё не так давно, не успевшие замыться ни песком, ни илом. Пока мы не вспомним, что это тоже наш памятник. Работа того же скульптора Григория Потоцкого, который делал памятник Святителю. Он ставил этот символический монумент через год после святого Николая в начале пешеходной улицы в напоминание порога, который перешагнуло человечество. Памятник назывался "Миллениум" (тогда это нарядное слово было модно). Это были две стелы (два тысячелетия), каждая из пяти блоков (пять континентов, пять основных религий), скреплённых вверху ненадёжной связью человеческого стремления к единству. Один из камней явственно окликал мусульманство вынутым сбоку полумесяцем.
Монумент был поставлен в мае при радостной помощи всего города, а 11 сентября того же года в Нью-Йорке самолёты Бен Ладена протаранили башни Торгового Центра, странно похожие на две стелы Григория Потоцкого, именно на той высоте, где на его памятнике был вынут полумесяц. И памятник неожиданно стал страшным напоминанием и укором, словно был поставлен после трагедии. И город благоразумно бросил его в море, чтобы не поверить, что памятники иногда сбываются.
Я не хочу додумывать мысль о Торговом Центре, о Санта Клаусе, который, очевидно, стоял там на каждом окне символом достатка и благополучия, а здесь попирает чужой пьедестал. История сама строит свои сюжеты, сама знает, когда приходит время собирать, а когда разбрасывать камни. И в конце концов останавливается на справедливом варианте. Только отмечаю, как длинны в чужих краях даже короткие февральские дни и как история жадно вплетается в жизнь и мысль, словно только и ждёт, когда на неё поднимут глаза. †
Продолжение следует
