Наталья Ванханен – поэт и переводчик, автор книг "Дневной месяц", "Зима империи", "Далёкие ласточки". Родилась и живёт в Москве.
Птица
Как мир устроен – просто и темно.
Никто не виноват, что мало света.
Влетает птица в ближнее окно,
она не знает, что она – примета.
А только знает, это испокон,
что если гибнуть, ей – одной из первых.
Она сосуд, нет, хрупкое! – флакон,
в котором кровь
и очень много нервов.
Как ей постигнуть мозгом неземным,
что в том окне, где ей о стёкла биться,
сто лет сидит сиделка над больным
и так её, крылатую, боится!
Детский мир
Детский мир, где кони,
ласточки полёт.
Взрослый мир хоронит
ядерный отход.
Сыплет страшным сором –
кто остался цел? –
клацает затвором,
ставит под прицел.
Исхудали плечики,
высохла трава,
кони покалечены,
ласточка мертва.
Хрупко наше зданьице –
тут любой отступится.
Матушка-печальница,
тихая заступница.
Матушка Казанская,
Иверская, Толгская,
Матерь Остробрамская,
Матка Ченстоховская!
Курская, Смоленская –
у Тебя получится! –
Матушка Вселенская,
Сила-Троеручица!
В Вашингтоне, в Бостоне,
В Грозном, на Руси
детский мир от взрослого
сохрани – спаси!
Сон в летнюю ночь
Цветенье поздних лип наводит ранний сон,
хоть с верхом в этот мёд подбавлено бензину,
но светится во тьме, змеясь через газон,
народная тропа к ночному магазину.
Уравнивает ночь и выгнанных взашей,
и обнятых впотьмах, уснувших в райских кущах:
Благослови окно, где дочка алкашей
спит сладко и светло, как будто дочь непьющих.
Муза
Пальчики на ножках врастопырку.
Волосы разбросаны вразлёт.
На свирели подбирает дырку –
кто её, такую, подберёт,
дурочку в тринадцатом колене,
в мире переполненно-пустом,
в белом пятилистнике сирени
или под осиновым листом?
Проходя под вечер мимо сада,
в палисадник отворяя дверь,
кто-то ахнет: "Надо же – цикада!
Что-то редко слышно их теперь".
* * *
Покуда кормят женщины бродяг,
собак и кошек, прочих доходяг,
незыблема и в смутных временах,
стоит земля на трёх своих слонах.
Пусть мутная водица разлита,
в ней всё ещё резвятся три кита,
пока над ними кормит голубей
серьёзный мальчик с варежки своей.
* * *
У кого-то вечная забота –
кто-то жить не может без кого-то.
Кто-то, обуздавший свой полёт,
жить не может, плачет, а живёт.
А иной бы жил да жил – всё мало,
да судьба его переломала –
полистала, начала скучать
и, зевнув, захлопнула тетрадь.
И, блуждая мыслью в этой теме,
я брожу меж этими и теми:
всё надеюсь хоть когда-нибудь
тех и этих словом помянуть.
Ночь. Сад. Фонтан
Да воссияет ярко,
да будет вечно внове:
"Ночь. Сад. Фонтан" – ремарка
в "Борисе Годунове".
Кругом война и смута,
и деспот в славе снова.
Но выдан же кому-то
фонтан – какое слово!
Фонтан – а как иначе! –
и призрак смерти изгнан.
И ночь, и сад в придачу
к его алмазным брызгам.
До них подать рукою.
Спаслись мы в одночасье.
Ночь. Сад. Фонтан. Какое
накатывает счастье!
Меж листьев в свежем глянце
звезда горит, не тает.
А что мы самозванцы –
так кто про это знает!
* * *
И старый дом, и старое ружьё,
и на заборе зябнущая галка –
вообрази, что это не твоё,
тогда не будет нестерпимо жалко
всего, что с этим кануло на дно
и потонуло в омуте столетья.
Тверди: пускай, неважно, всё равно,
и впредь не буду
ни о чём жалеть я!
Хотя, конечно, если брать всерьёз,
тем лучше, чем печальнее страница:
ведь если мир не стоил наших слёз,
нам вообще не стоило родиться.
И не без грусти в предзакатный час
с предзимних облаков, где небо мглисто,
любовь, что нами предана, на нас
ещё глядит, как Бог на атеиста.
* * *
Спаси, Богородице, люди твоя,
им ярок сияющий свет бытия –
он их ослепляет и режет глаза,
и взгляд восхищённый туманит слеза.
Спаси, Богородице, люди твоя,
им трудно покинуть родные края.
Прими их, как можешь, как знаешь Сама, –
страшна им Твоя яснозвёздная тьма.
* * *
День передпасхальный,
невесёлый вид,
постный и печальный
колокол звонит.
Отзвук зазеркальный –
с четырёх сторон
чистый и печальный
раздаётся звон.
Словно на продажу,
вдумчиво, как встарь,
тонкий карандашик
пробует хрусталь.
Цел или надтреснут
выбранный предмет?
Вправду ли воскреснут
завтра или нет?
Тёплыми зверьками
за руки, вдвоём,
мы между ларьками
в сумерках идём.
И надежду прячем
в самой глубине,
в сердце дребезжащем,
с трещинкой на дне.
* * *
За год человек забывает
и помнит лишь в общих чертах.
За год человек истлевает –
хотя и не вовсе, во прах.
А кажется нам отчего-то,
что вечны вон те тростники,
и синих стрекоз самолёты,
и наши с тобой костяки.
* * *
Может, узел ещё разрубят,
обойдёт мировое зло:
две вороны друг друга любят
и надеются свить гнездо.
В клюве голую ветку крутят
молодая и молодой,
и налит золотистый прутик
изумрудной живой водой.
* * *
Страстной четверг
Тиха погода.
Улица строга.
Горит свеча
Страстного четверга.
И теплится нерукотворный лик
за тёмной дверью наших базилик.
Идёт прилив
и, медленно, отлив:
выходят люди,
что-то отмолив,
и я среди всеобщей чистоты
несу свой грех,
и грех мой – это ты.
И ты, из своего небытия,
несёшь свой грех,
и грех твой – это я.
А над Москвой
витает, как божок,
последний, ветхий,
реденький снежок –
пострел, амур, проказник, озорник,
слетел, порхнул, присел на воротник.
И мы в снегу.
И каждый одинок.
И нас за это не прощает Бог.
Слепая лошадь
Сердце не точит забота.
Время лежит про запас.
Если не станет кого-то,
это, конечно, не нас.
В сердце подавлена смута,
смята с грехом пополам.
Если звонят по кому-то,
это звонят не по нам.
Может, и слушать не надо
в скрипе снегов при ходьбе
нечто вне строя и лада,
будто бы плач по тебе?
Это, нетвёрдо ступая,
под колокольню на рву
лошадь приходит слепая
мёрзлую грызть бечеву.
* * *
Вьюжный вечер, синий, молчаливый.
Фонари протянуты в зенит
далеко идущей перспективой
невесомых снежных пирамид.
Это возвращённая в избытке
радость, что за гранями стекла
в той далёкой детской пирамидке,
как в пробирке, некогда спала.
Полно плакать: понапрасну жили,
мало отрывались от земли:
Лишь бы эти конусы кружили,
подолами снежными мели.
Фармацевт над ядами в аптеке
зря колдует долгие года:
сколько сил в бессильном человеке,
если он утешен навсегда
тем, что небо пасмурно и сизо,
и фонарь прадедовских времён
широко раскручивает книзу
свой метельный, белый балахон.
* * *
Месяц мутный и метельный
пробивается сквозь тьму.
Крестик матовый, нательный
тихо тянется к нему
с плотной стати человека –
ткани мускулов и жил,
с той груди, где мёд и млеко,
из двенадцатого века,
из прадедовских могил.
И печалиться не надо,
это надо перемочь:
белой тенью снегопада
над землёй проходит ночь,
два коржа, два нежных края –
снежный прах, метельный дым –
с верхом низ соединяя
и живое с неживым.
