Иван Бунин: "Никого в подлунной нет, только я да Бог..."

Окончание. Начало в  №3/07

В течение пяти лет наш журнал печатал главы из книги Тамары Жирмунской "Библия и русская поэзия" (см. №№ 6, 11/96; 10/97; 4, 7/98; 4, 10/99; 7, 8/2000). Книга вышла в Москве, в издательстве "Изограф", в 1999 г. Позже мы публиковали главы из её новой работы – "Библия и русская поэзия XX века". Это очерки о М. Волошине (№№ 7–8, 9/02), Вяч. Иванове (№№ 2, 3/03), А. Белом (№№ 7–8, 9/03), А. Ахматовой (№№ 11, 12/03), М. Цветаевой (№№ 7–8, 9/04), Б. Пастернаке (№№ 1, 2/05), О. Мандельштаме (№№ 3, 4, 5/05), В. Маяковском (№№ 6, 7–8, 9/05), С. Есенине (№№ 10, 11, 12/05). Теперь – об И. Бунине.

Может быть, я на себя слишком много беру, но большинство бунинских стихов, написанных в последнее десятилетие перед третьей русской революцией, видятся мне отчаянной попыткой поэта заговорить историю. Не дать произойти тому, что имеет все шансы свершиться. Ему ли не знать своего народа, не представлять, подобно книжникам и фарисеям, на край какой пропасти он поставлен массовой бедностью, посулами безответственных радетелей за "дело народное", властью внутренней тьмы?..

Сам Иван Алексеевич на коне в это время. Признанный писатель, одна из центральных фигур литературного процесса. Не свернувший своё поэтическое хозяйство, как можно было ожидать от автора "Деревни" и "Суходола", слагатель изящно и крепко слаженных, головокружительно разнообразных стихов. Продолжаются плодотворные путешествия по Западу и Востоку. Рядом – преданная, любящая Вера Николаевна. С В. Н. Муромцевой, красавицей, дворянкой и интеллигенткой, в молодости увлечённой химией, литературно одарённой женщиной, знавшей, как никто, ему цену, Бунин познакомился в 1906 году. Их союз долго оставался незаконным. Только в 1922-м, в Париже, они смогли обвенчаться.

Поэты-романтики склонны приветствовать войну. И у Первой мировой скоро выявились свои трубадуры. Бунин не был романтиком – он слишком хорошо всё понимал.

С Иосифом Господь* беседовал в ночи,
Когда Святая Мать
с Младенцем почивала:
"Иосиф! Близок день, когда мечи
Перекуют народы на орала.
Как нищая вдова,
что плачет в час ночной
О муже и ребёнке, как пророки
Мой древний дом оплакали со Мной,
Так проливает мир
кровавых слёз потоки.
Иосиф! Я расторг с жестокими завет.
Исполни в радости Господнее веленье:
Встань, возвратись
в Мой тихий Назарет –
И всей земли яви благоговенье".

Стихотворение называется "Новый Завет". Под ним: Рим, 24 марта 1914 года. Из комментария О. Михайлова и А. Бабореко и неверующие читатели могут узнать библейскую подоплёку стихов: когда не стало тирана Ирода, Бог через Своего ангела позвал Святое Семейство из Египта обратно в Палестину. Тем же, кто приведённое выше стихотворение сочтёт слишком пресным, советую прочитать написанное в пятнадцатом году поразительное по художественной дерзости "Бегство в Египет", где действие перенесено во глубину России.

По лесам бежала Божья Мать,
Куньей шубкой запахнув Младенца.
Стлалось в небе Божье полотенце,
Чтобы Ей не сбиться, не плутать.
Холодна, морозна ночь была,
Дива дивьи в эту ночь творились:
Волчьи очи зеленью дымились,
По кустам сверкали без числа.
Две седых медведицы в лугу
На дыбах боролись в ярой злобе,
Грызлись, бились и мотались обе,
Тяжело топтались на снегу.
..................
И огнём вставал за лесом меч
Ангела, летевшего к Сиону,
К золотому Иродову трону,
Чтоб главу на Ироде отсечь.

Думаю, что автору была особенно важна и дорога последняя строфа. Ясно, что Ирод тут – воплощение земного зла, а русская Богоматерь олицетворяет всё, что так любил Бунин в России...

Сейчас то и дело читаешь про "октябрьский переворот", в который вдруг, захлёбываясь в словоговорении, на глазах потрясённой публики переименовали Великую Октябрьскую. Как будто от разных граней одного и того же в сущности понятия зависит больший или меньший, но в любом случае чудовищный, бесчеловечный характер узлового события нашей новой истории!

Что противостоит хаосу, разрушению, человеческому горю? Божественный порядок мироздания. Творчество. Всепобеждающий характер если не самого счастья, то ощущения его.

О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть, оно
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.
В бездонном небе лёгким белым краем
Встаёт, сияет облако. Давно
Слежу за ним... Мы мало видим, знаем,
А счастье только знающим дано.
Окно открыто. Пискнула и села
На подоконник птичка. И от книг
Усталый взгляд я отвожу на миг.
День вечереет, небо опустело.
Гул молотилки слышен на гумне...
Я вижу, слышу, счастлив. Всё во мне.

"Вечер". 14.VIII–09

Мне приходилось встречать в разных публикациях этот бунинский сонет, усечённый до двух начальных четверостиший. Мол, главное передано – зачем же тянуть? Этого нельзя делать! Сонет – строгая законченная форма, радость и гордость автора. При усечении (чуть не написала библейски-торжественное "усекновении") нарушается естественность поэтического полёта. В данном случае исчезает последняя, ударная строка. "Всё во мне" – ко всему ещё перекличка с Тютчевым: "Всё во мне, и я во всём". Столь трудно достигаемое и так легко теряемое чувство божественной полноты жизни...

Вспоминаю один разговор с отцом Александром Менем. Речь зашла о поэтах Серебряного века и революции 17-го года. Прежде всего – о Блоке. Священник говорил, что к тому времени в душе поэта всё было перевёрнуто, разрушено, и эти руины притянули хаос извне, тьма внутренняя – тьму внешнюю. Я бросалась защищать своего кумира, впрочем, довольно бездоказательно. Ибо аргументов и эрудиции не хватало... Так вот (это уже моё собственное предположение): в Бунине всегда оставалось здоровое зерно духа. Зло и добро, белое и чёрное никогда не менялись местами. Точно от рождения он носил в себе некий незримый противовес, не допускающий интеллектуальных сальто-мортале. В любые времена он оставался, по русской пословице, воробьём, которого на мякине не проведёшь.

Нелепо искать у него стихотворные произведения газетно-гражданской направленности. Тонкий живописец в стихах, свою боль и гнев он предпочёл выплеснуть в прозе, главным образом в "Окаянных днях". А стихи, как правило, оставались стихами. Впрочем, уже в конце 16-го года он поставил точный диагноз тому, что грядёт:

Ходили в мире лже-Мессии, –
Я не прельстился, угадал,
Что блуд и срам их в литургии
И речь – бряцающий кимвал.
Своекорыстные пророки,
Лжецы и скудные умы!
Звезда, что будет на востоке,
Ещё среди глубокой тьмы.
Но на исходе сроки ваши:
Вновь проклят старый мир – и вновь
Пьёт сатана из полной чаши
Идоложертвенную кровь.

Тут что ни строка, то заимствование или переосмысление слов из Библии. Всегда, пересказывая стихи презренной прозой, испытываю чувство смущения и вины перед автором. Но не хочется, чтобы читатель просто скользнул взглядом по строкам этого предельно гражданского для Бунина двенадцатистишия, созданного на сломе эпох...

Согласно поэту, лжемессии, лжепророки творят полную блуда и срама литургию, подменяя старую религию новой из своекорыстного интереса. Идолы, божки временно заменяют Бога. Но и они будут принесены в жертву. И их ждёт кровавое, в противоположность христианскому бескровному, причащение – на радость сатане. "Звезда, что будет на востоке" – это, безусловно, Вифлеемская звезда. Она "ещё среди глубокой тьмы". Тем не менее сроки новых хозяев жизни ограничены. Стихотворение так и называется – "На исходе"...

В эмиграции Иван Алексеевич написал не много стихов. В них всё те же, никогда не покидавшие его темы: смерть, любовь, Россия, Бог. Да вот ещё прибавилась новая, ожидаемо-неожиданная: эмиграция.

Судьбе было угодно, чтобы два прекрасных стихотворения, мало кому известных в ту пору: "Канарейка" и "У птицы есть гнездо...", я услышала в 1955 году на первом московском вечере, Бунину посвящённом. Может быть, то была награда за читанное мной с ученическим пылом "Лёгкое дыхание"? Этот вечер записан в моём дневнике. Прошу прощения за длинноты, за возможные неточности и перехлёсты. Виновник торжества где-то на заднем плане, но присутствующие обрисованы довольно чётко. Так было воспринято не очень образованной девятнадцатилетней студенткой Литинститута культурное событие огромной важности.

20.10.55

Вчера с Галей Арбузовой** поехали на вечер Бунина в Литературный музей. Билетов, конечно, не достали. Паустовский обещал предупредить, скажем, от кого, – и нас пропустят.

...В президиуме – Паустовский (всё такой же, хрипловатый и очень неуверенный), Никулин, жена Горького и... Твардовский. Вот увидеть Твардовского – это счастье.

Глаз не спускала с Вертинского (розовое узловатое лицо, клетчатый галстук, зализанные прозрачные волосы) и с его жёнушки (древняя красота и, правда, похожа на мудрую птицу, как в "Садко").

У Никулина лицо красное, притрагивается ко лбу совершенно белыми пальцами, ворочает бровями. Глядел на люстру, не мигая, как будто гадал по ней.

Ек. Пешкова – старушенция сурьёзная и вроде беззубая; посему закрывала рот рукой.

Телешов старый, очень старый. Глаза и тонкий длинный нос просятся на икону. Белоснежные усы. Когда говорит, усы как будто вздуваются ветром. Бородатый, с багровым старческим румянцем.

Твардовский – умный. Это выражение его лица. Проницательный, всё время смеётся глазами. Огромный детина. Душно ему среди литературных дам. Слушает обострённо-внимательно, округляет глаза, как школьник, иногда пятится на стуле назад – недоумевая, пытаясь понять что-то странное, сомнительное.

Оказывается, Бунин интересовался советской литературой и прислал высокие отзывы о творчестве Паустовского и Твардовского.

– Вы знали об этом, Александр Трифонович? – вопросил сухой и подтянутый Лидин.

Твардовский вздрогнул плечами: "Нет!" и в первый раз опустил глаза.

Ему просто забыли сообщить; письмо из Франции замкнуто в одном из саркофагов ССП.

Хохотал он по-простецки, откидываясь назад. Впечатление о нём как о большом, сильном, широкоплечем.

Какой-то писатель-реэмигрант, похожий на побитую собаку, рассказывал о встречах с Буниным в Париже. Сидели в кафе, пили крестьянскую водку. "Эх, хорошо, – говорил Бунин, – пахнет новыми сапогами" (вот тут захохотал Твардовский). Стихов за границей почти не писал. Два четверостишия о канарейке ("На родине она зелёная..." – Брэм) – едва не заплакала.

И сейчас у меня от "Канарейки" – ком в горле. В короткие восемь строк вмещена горькая доля не только Бунина – миллионов русских людей. Оказавшись всерьёз и надолго на чужбине, отчасти по своей, отчасти по чужой воле, можно сколько угодно хорохориться, играть в бодрячка, щеголять новомодным словом "интеграция", будто бы уже достигнутая наиболее продвинутыми переселенцами. Но душа всё равно болит, и ничего с этим не поделаешь...

Канарейку из-за моря
Привезли, и вот она
Золотая стала с горя,
Тесной клеткой пленена.
Птицей вольной, изумрудной
Уж не будешь, – как ни пой
Про далёкий остров чудный
Над трактирною толпой.

10.V.21

Второе восьмистишие, услышанное мной на том памятном вечере, лишь недавно открылось мне по-новому. Понадобилась целая жизнь, во всяком случае, большой кусок её, чтобы первая строка поэта легла на евангельские слова и сразу приобрела дополнительную значительность и глубину: "И говорит ему Иисус: лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнёзда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову" (Мф 8. 20). Вот как это у Бунина:

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
Как бьётся сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь,
в чужой наёмный дом
С своей уж ветхою котомкой!

25.VI.22

Одно из предельно обнажающих смысл стихотворений Бунина, созданных в эмиграции, – "Петух на церковном кресте". Под ним 1922 год, когда все унижения вынужденного переезда с родины на чужбину остались как будто позади. Но есть в нашей жизни события, не имеющие срока давности... Это Одиссею в его странствиях пели сирены, а ему, изгнаннику и скитальцу, не знающему за собой вины, поёт неживой петух с церковного креста. О чём же?

Поёт о том, что всё обман,
Что лишь на миг судьбою дан
И отчий дом, и милый друг,
И круг детей, и внуков круг,
Что вечен только мёртвых сон,
Да Божий храм, да крест, да Он.

Бунин, с его трезвым, остро критическим складом ума, питаемым современным скепсисом (но никак не атеизмом!), многое подвергал сомнению. Скажем, бессмертие души. "Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня имеет жизнь вечную" (Ин 6. 47) – эти слова были для Ивана Алексеевича камнем преткновения.

О, как жаждал он личного бессмертия и... не мог в него поверить. Чрезвычайно сдержанный в отношении веры, только стихам доверял он сокровенное:

Есть ли тот, кто должной мерой мерит
Наши знанья, судьбы и года?
Если сердце хочет, если верит,
Значит – да.

Вера Николаевна Бунина, жена, посланная ему, по его собственному признанию, Богом, в своём дневнике более открыто говорит на эту щепетильную тему: "Ян верит, что существует нечто выше нас, но после смерти не будет личного воскресения, хотя он страстно желал бы этого, – "Ведь я не верю в смерть"".

Она же без комментариев передаёт его насмешливую реплику по адресу Дмитрия Сергеевича Мережковского, который был абсолютно убеждён в своём бессмертии и как-то раз в общей беседе выразил уверенность, что "за миром явлений" его душа будет вместе с Лермонтовым: "...Ян, улыбнувшись, сказал: – У него плохой характер".

Нет, в богоотступники и тем более в богоборцы великого писателя земли русской, при всём его интересе к образу Каина, нельзя записать. Каин остался там, в начале века. Потом наступили оКАЯННые дни. На всём лежала каинова печать. ПоКАЯНие, не только церковное, но и обычное, продиктованное совестью, стало для многих чем-то недостижимым... И у Бунина характер был не сахар, и он восставал против того, что считал античеловеческим, несправедливым, не соответствующим высокому призванию хомо сапиенс. Но его спасало врождённое чувство иерархии. Гнев и даже ярость Ивана Алексеевича могли обрушиться на любого двуногого представителя тварного мира – но не на Создателя.

Выше я уже говорила о целомудренном отношении поэта к религии, другими словами, связи с Высшим началом. Дистанция соблюдается всегда, причём для Бунина, судя по всему, она не в тягость, а в радость: это естественная позиция одарённого к Дарителю, сына к Отцу:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет –
Господь сына блудного спросит:
"Был ли счастлив
ты в жизни земной?"
И забуду я всё –
вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав –
И от сладостных слёз
не успею ответить,
К милосердным коленям припав.

14.VII–18

"Всё как было. Только жизнь прошла" – тоже слова Бунина... Одно из последних его стихотворений, 1952 года, при яркой изобразительности, вдруг проникается духом максимального приближения к Мыслящему центру вселенной. Поэт чувствует, что они... на равных!

Ледяная ночь, мистраль
(Он ещё не стих).
Вижу в окна блеск и даль
Гор, холмов нагих.
Золотой недвижный свет
До постели лёг.
Никого в подлунной нет,
Только я да Бог.
Знает только Он мою
Мёртвую печаль,
Ту, что я от всех таю...
Холод, блеск, мистраль.

1952

Бунинские стихи не нуждаются ни в моей, ни в чьей-либо ещё защите. Но осмелюсь высказать свою точку зрения: 82-летний писатель, нобелевский лауреат, эмигрант, исторгнутый на всю вторую половину жизни из родной стихии, мысленно был, когда подступили к горлу эти стихи, уже в иных сферах, у престола Всевышнего. Один шаг оставался до перехода туда, до страшного судилища Христова, до личного бессмертия, в которое он не верил, но жаждал поверить... Вот откуда это "только я да Бог"...

Ощущение, что родная поэзия – огромный странноприимный дом, населённый близкими душами, преследовало меня с юных лет. И в ученические годы, и много позже я любила взять в руки томик стихов дорогого мне автора, мысленно задать вопрос по волнующему меня поводу и открыть наугад стихотворение. И вот что удивительно: как правило, ответ попадал в точку. Попробовала сделать это и сейчас... Первый том открылся на странице 450:

...Будущим поэтам,
для меня безвестным,
Бог оставит тайну – память обо мне:
Стану их мечтами, стану бестелесным,
Смерти недоступным, –
призраком чудесным
В этом парке розовом, в этой тишине.

10.Х.17

Низкий поклон Вам, Иван Алексеевич! †

* Редакция сочла справедливым, вопреки правилам советского правописания (а Т. Ж. цитирует Бунина по изданиям тех лет), имена священных персонажей в цитатах писать с заглавных букв. – Прим. ред.

** Кинодраматург, падчерица К. Г. Паустовского.