Проблема зла в творчестве Ф.М. Достоевского

Творчество Ф.М. Достоевского посвящено, главным образом, антропологии – исследованию человека, смысла его бытия, путей преодоления его проблем и противоречий. "Главной целью писателя является построение философской антропологии", – пишет Е. Евлампиев. Для достижения подобной цели писатель постоянно ставит человека в исключительные условия, могущие открыть заложенную в нем глубину: "Достоевский подвергает человека духовному эксперименту, ставит его в исключительные условия, скрывает все внешние напластования ... вовлекая в таинственную глубину человеческой природы".

В контексте этой антропологической темы в творчестве писателя особое место занимает раскрытие проблемы зла как одного из элементов в жизни человека. Достоевского можно назвать "злым" писателем, его художественный мир наполнен проявлениями и воплощениями зла. Однако, исследуя зло, Достоевский не замыкается на нем, а преодолевает его антиподом – добром.

Стоит, однако, уточнить сами понятия добра и зла. Для Достоевского это не просто абстрактные нравственные категории, где "под добром понимаются положительно оцениваемые, а под злом – отрицательно оцениваемые явления нравственной жизни человека. Подобные логически выверенные, но чисто рассудочные и поверхностные формулировки Достоевский отвергает: "Никогда разум не в силах был отделить зло от добра, хотя бы приблизительно, напротив, всегда позорно... смешивал; наука же давала разрешения кулачные". Словно дополняя эти слова писателя, Н. Лосский пишет о глубинном понимании зла, присутствующем в его творчестве: "... зло у Достоевского обнажается до самих своих корней и проедает душу человеческую насквозь". А в чем именно заключается понимание зла в качестве "обнаженного... до самих корней", подробно раскрывает нам "Дневник писателя": "Пяти-шестилетний ребенок знает иногда о Боге или о добре и зле... удивительные вещи... неожиданной глубины... добейтесь лишь сущности понимания".

Заметим, что, говоря о сущностном понимании добра и зла, писатель ставит рядом с этими понятиями упоминание Бога. Такое упоминание не случайно, поскольку именно Бог и является "критерием" для добра и зла: добро понимается как единение с Ним, а зло – как отпадение от Него. Героев мира Достоевского, сознательно сделавших выбор в пользу зла и закосневшего в нем, тяготит не осознание своего отступления от правил морали, а разрушение единства с Богом (даже в случае неверия в Него). "Меня всю жизнь Бог мучил", – признается атеист и нигилист Кириллов; "... меня Бог мучит", – говорит брату Алексею Митя Карамазов.

Вслед за определением зла Достоевский назывл человека ответственным за его присутствие в мире и "решительно отвергал все" связанные с этим "ложные учения". Наиболее же распространенным из подобных учений во время Достоевского было то, что определяло источник зла неустроенностью социальной среды. Такие рассуждения характерны для речи адвоката в "Братьях Карамазовых", а ранее четко проанализированы в "Дневнике писателя": "Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности... до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить".

Как видно из вышеприведенной цитаты, в данном моменте нашего исследования мы уже сталкиваемся с иной темой – темой свободы и ее связи со злом в творчестве писателя.

Обратимся к более детальному рассмотрению свободы в творчестве Достоевского как фактора, благодаря которому возможно присутствие зла в мире.

По мысли Бердяева, "Достоевский исследует судьбу человека, отпущенного на свободу... Человек начинает с того, что бунтующее заявляет о своей свободе, готов на всякое страдание, на безумие, лишь бы чувствовать себя свободным. И вместе с тем человек ищет последней, предельной свободы".

Герой Достоевского, как правило, стремится к некой предельной, абсолютной грани – он не способнее остановиться на чем-то среднем, напротив, он "холоден или горяч" (Откр. 3: 15).

"Совершенный атеист стоит на предпоследней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ее, нет ли)", – так обозначает епископ Тихон эти грани, характеризуя их упоминание в Апокалипсисе как "прелестные слова". Таким образом, герой Достоевского использует свою свободу для достижения предельной цели – либо для полного соединения с Богом, либо для полного с Ним разрыва, претворения в жизнь формулы "все... позволено" .

Достоевский ярко показывает, что свободное избрание зла и жажда абсолютной свободы вне Бога приводит, в конечном счете, к совершенно противоположному – несвободе.

Подобный парадокс развивается автором в течение всего своего творчества; герои, идущие путем своеволия так или иначе становятся его рабами. Форму закономерности это приобретает в системе переустройства мира Шигалева, героя романа "Бесы". Шигалев предлагает "земной рай", заключающийся в "разделении человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны... обратиться в стадо и... достигнуть... первобытной невинности". В итоге своих рассуждений Шигалев выводит несвободу как закономерный результат свободы при устройстве человеческого общества без Бога: "Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавляю,... что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого".

В антиутопии теоретика "Бесов" появляется соблазн уничтожить свободу из жизни людей, отнять у них мучительный выбор между добром и злом и создать тем иллюзию счастливой безмятежной жизни. Вершины своего художественного изображения этот соблазн достигает в легенде о Великом Инквизиторе, где очередной устроитель человеческого счастья вменяет Христу в вину то, что Он наделил людей "даром свободы", и предлагает в противопоставление свою, подобную шигалевской, модель земного рая.

Впрочем, союз свободы и зла прослежен Достоевским не только в масштабе общественного устроения, но и в масштабе отдельной личности. И как общество в данном случае превращается в стадо рабов, так отдельный человек становится рабом плодов своего своеволия.

Множество героев писателя, соблазнившихся употреблением свободы во зло, вырабатывает в этой свободе определенную "несоответственную идею" переосмысления действительности и своей роли в ней. Раскольников грезит идеей деления людей "на два сорта" с правом для "высших натур... переступать через препятствия"; Шатов живет идеей народа-богоносца, причем отождествляет народ с Богом: "Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца"; Иван Карамазов замыкается на идее "бунта", невозможности принятия "мира этого Божьего" и т.д.

В наибольшей же степени поглощенным идеей изображен инженер Кириллов. Сама идея его отличается предельностью и глобальностью. Заключается она в том, чтобы стать "человекобогом", переменить "землю и человека физически", устроить "здешнюю [земную – Я.П.] вечную" жизнь. Достижение этой цели видится инженеру в предельном употреблении своеволия: "Я хочу высший пункт своеволия!", который, в свою очередь, представляется осуществимым в умерщвлении себя: "Сознать, что нет Бога и не сознать,... что сам Богом стал, есть нелепость. Если сознаешь – ты царь... будешь жить в главной славе. Но... первый должен убить себя сам непременно, чтобы начать и доказать". Но, как утопические социальные модели у Достоевского пророчески обрекаются на невозможность претворения в реальность (опробованного в XX веке), так Кириллов представляет собой невозможность гражданина этих социальных моделей, иллюзорность "красоты сверхчеловека".

Идеи, построенные на путях свободного избрания зла, остаются только идеями и трагически порабощают человека: "Идея вдруг падает на человека, как огромный камень, и придавливает его наполовину, – и вот он корчится под ним, а освободиться не умеет".

Достоевский, подробно исследуя человека на пути зла, рассматривает и тот момент на этом пути, когда личность человека раскалывается, раздваивается, теряя целостность. Подобное явление, упомянутое в Священном Писании Нового Завета: "человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих" (Иак. 1:8), писатель определяет как характерную черту людей своего времени: "Тогда люди были об одной идее, а теперь нервнее, развитее... о двух, о трех идеях зараз... теперешний человек шире... это и мешает ему быть односоставным человеком".

Раздвоение, раскол личности в художественном мире Достоевского прослежен до самых катастрофических проявлений. В особенности это можно отнести к роману "Бесы", где рассматриваемая проблема приобретает форму одержимости злом: "Одержимость", какая-то странная медиумичность... есть главная черта героев "Бесов".

Герои "Бесов" раздвоены до предела, их личности поглощает темная, иррациональная стихия, которой они порабощены и которая порой неожиданно вырывается наружу. Ставрогин, к примеру, внезапно переходит к "взбесившемуся" состоянию, в нем просыпается некий "зверь", лишающийся всякого над собой контроля. Подобный зверь "выпускает свои когти" и в Петре Верховенском, когда Петр Степанович раскрывает свою жажду разрушения: "мы... пустим смуту... разврата необходимо... неслыханного... свеженькой кровушки... Мы провозгласим разрушение"; эта жажда полностью подавляет, поглощает его личность: "Это был не тот взгляд, не тот голос... почти другое лицо... безумные глаза".

Основным персонажем романа, породившим всеобщее беснование, представлен Ставрогин. Его фамилия говорит о призвании, данной ему силе нести избавление от зла миру (уфбхсп,т – крест). Однако, эта сила, не нашедшая "к чему приложить" себя, породила вместо возлагаемой миссии совершенно противоположное: "Судьба Ставрогина есть распадение большой, творческой личности... и там, где огромная личность погибла... там началось беснование выпущенных сил, отделившихся от личности". Таким образом, все герои "Бесов" суть лишь эманации, части расколотой личности Ставрогина, в которых этот раскол продолжает прогрессировать.

Достоевский, стоит отметить, не только анализирует последствия раскола личности, но и художественно изображает само это явление, персонализируя темную сторону человека. Ставрогин признается, что видит ее наяву: "Какое-то злобное существо, насмешливое и разумное, в разных лицах и разных характерах, но... одно и то же". Подробно подобные видения описаны в истории Ивана Карамазова, которого также посещает некое существо, "черт" в образе "приживальщика хорошего тона". Иван Федорович отчетливо осознает, что этот черт – отрицательная сторона его собственной личности, достигшая персонализации: "Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых", – говорит Иван своему двойнику.

Итог зла, выраженный в раздвоении и одержимости, описывается Достоевским как гибель и разрушение. Иван Карамазов доходит до грани умопомешательства, множество героев "Бесов" погибает, причем их гибель сравнивается с гибелью гадаринских свиней из евангельского отрывка (который употреблен в качестве эпиграфа к роману): "Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней... это мы [герои романа "Бесы" – Я.П.]... и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам и дорога"3.

Стоит отметить, что зло в мире Достоевского многогранно и приводит не только к гибели и разрушению. На примере многих своих героев писатель показывает, что опыт зла может стать опытом страдания и очищения, способствующим преодолению зла: "У Достоевского было в глубочайшем смысле антиномичное отношение к злу... зло должно быть изжито и истоптано, через зло что-то открывается, оно – тоже путь".

Достоевский открывает, что принудительное добро, навязанное чем-то извне, слепое напоминание абстрактных правил морали не есть добро и не может преодолеть зло, поскольку является одним из его воплощений: "О, скажите, кто это придумал, что... если б его [человека – Я.П.] просветить, открыть ему глаза на... нормальные интересы, то человек... тотчас же стал бы добрым... так сказать, по необходимости стал бы делать добро?"

Для свободного выбора добра не избежать страдания, порожденного опытом зла. Так, Раскольников "страдание принимает", Митя Карамазов рассуждает о преодолении страха перед этим принятием: "Да и что такое страдание? Не боюсь его, хотя бы оно было бесчисленно... все поборю, все страдания, только чтобы сказать... себе... "Я есть!" В столпе сижу, но и существую, солнце вижу...".

В таком неоднозначном отношении к злу, многогранном его исследовании, Достоевский открывается нам уже не просто как психолог или моралист, но как "метафизик... исследующий до глубины трагедию человеческого духа".

Примечания

1. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. – Хельсинки, 1990. – 125, 296 с.

2. Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского // http://humanities.edu.ru. (1 марта 2006 г.)

3. Бердяев Н. Ставрогин // Наше наследие. – 1991. – №6 (24). – С. 76-78.

4. Булгаков С.Н. Русская трагедия // Соврем. драматургия. – 1989. – №5. – С. 216-266.

5. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. – М.: Эксмо, 2006. – 672 с.

6. Достоевский Ф.М. Бесы. – М.: Эксмо, 2004. – 608 с.

7. Достоевский Ф.М. Бесы: Глава "У Тихона". Рукописные редакции // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. – Л., 1974. – Т. 11. – 115 с.

8. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. – М.: Эксмо, 2004. – 800 с.

9. Достоевский Ф.М. Записки из подполья: Повести и рассказы. – М.: Эксмо, 2006. – 672 с.

10. Достоевский Ф.М. Идиот // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. – Л.: Наука, 1973. – 511 с.

11. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. – М.: Эксмо, 2006. – 572 с.

12. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание: Рукописные редакции // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. – Л., 1973. – 415 с.

13. Евлампиев И. Антропологическая концепция Достоевского // http://anthropology.rchgi.spb.ru (1 марта 2006 г.)

14. Иванов И. Лик и личины России. Эстетика и литературная теория. – М.: Искусство, 1995. – 669 с.

15. Лосский Н.О. Бог и мировое зло. – М.: Республика, 1994. – 432 с.

16. Лосский Н.О. Условия абсолютного добра. – М.: Политиздат, 1991. – 368 с.

17. Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Ницше Ф. Собр. соч.: В 2-х т. – М.: Мысль, 1997. – Т. 2. – С. 743-756.

18. Сабиров Ф. Проблема добра и зла в христианской этике // Человек. – 2001. – №5. – С. 125-135.