Александр Щипков: "Горжусь, что был в числе первых"

Известный христианский публицист Александр Щипков, не раз выступавший на страницах нашего журнала, член редакционного совета "Истины и Жизни", в этом году отметил 50-летие. В жизни каждого человека это важный рубеж. Поздравляя Александра Владимировича с юбилеем, мы попросили его окинуть мысленным взором пройденный путь, оценить достигнутое в профессии. Его рассказ "о времени и о себе" даёт представление о становлении религиозной журналистики в новой России, о духовных поисках и обретениях интеллигенции и общества в целом, о нравственных ценностях, лежащих в основе гражданской и религиозной позиции.

– Первую половину жизни я был рабочим, и рассказывать тут особо не о чем. Завод, фабрика, всё как положено... А года с 90-го стал писать. Раз попробовал, два попробовал. В "Русской мысли". Я удивился: за это ещё и платят... Так я стал журналистом. Я и в советское время делал попытки, один раз написал довольно большую даже не статью, а рассказ. Это было свидетельство старика, с которым я работал на заводе. Он мне поведал о том, как пришёл к вере. Фантастическая история, она меня потрясла. Я записал её просто от руки.

Рассказ этот, к сожалению, не сохранился, потому что я ожидал обыска. В ту пору я был в Уссурийске, ездил туда к матери... Там, на зоне, у меня были большие неприятности, меня арестовали, потом выпустили, но я понимал, что могут прийти домой. Позвонил жене из Владивостока и по-французски, чтобы выгадать минут 20, которые уйдут на перевод, сказал ей: "Жги всё". И она на балконе сожгла то немногое, что ещё у нас оставалось, в том числе этот рассказ.

Я рано попал в советскую мясорубку и не был психологически готов к этому – к притеснениям, гонениям, обыскам и так далее. Я был очень молод тогда – 16–18 лет, почти ребёнок. Но вёл я себя сознательно и ни о чём не жалею. Женился я тоже очень рано, в 20 лет, сразу дети пошли. Нагрузка семейная, безденежье, бесквартирье... Многие через всё это проходили, но я очень рано это испытал. А ещё очень опасная вещь – эти "медные трубы"... Я о диссидентстве, делавшем "подпольных знаменитостей". Ты нищий сидишь где-то в кочегарке, а про тебя говорят "голоса". Очень точно Галич пел: "...И о том, что я самый геройский герой, передачу охотно послушаю". Мы тоже были "геройскими героями". На этом многие ломались, из этого потом трудно было выходить. Некоторые так и не вышли.

Я много лет был рабочим и томился в этом окружении, хотя к работягам относился с уважением. Конечно, я продолжал общаться с моими друзьями, с диссидентствующей публикой, андерграундом ленинградским... Однажды в 83-м вызвали в Госбезопасность, предлагали уехать. 83–84-й – с одной стороны, андроповские ужесточения, с другой – сажали на маленькие сроки, заменяли их ссылками. Мне даже не выдвигали никаких условий. "Вернём, – говорят, – тебе диплом, давай забирай всё семейство и уезжай. Какой у тебя язык?" Я: "Французский". "Ну, и езжай во Францию или в Бельгию". Совершенно спокойно, я бы даже сказал, дружелюбно говорили. Я возмутился и, наверное, неправильно себя повёл. Не в том смысле, что не уехал, а в том, что нахамил. Я им сказал, что это они должны уезжать. Что это моя родина. Отказался и был очень горд собой – те самые "медные трубы"...

Мать как раз вернулась из лагеря, её год не прописывали, она жила на нелегальном положении, мы прятали её по квартирам Ленинграда. У неё был ещё старый советский паспорт – зелёный с маленкой фотографией в левом нижнем углу, а в СССР уже ввели красные. И "ксива" об освобождении. На работу без прописки не берут, без работы не прописывают. Потом тайно перевезли её во Псков. И отец Павел Адельгейм (см. о нём в "ИиЖ" № 2/05. – Ред.) помог ей. Сын одной прихожанки отца Павла, сельский участковый, прописал маму в какой-то деревне. На какой риск он шёл! Маме выдали паспорт, она какое-то время там пробыла и потом выписалась и смогла приехать в Ленинград.

А сюжет рассказа, о котором я говорил в начале, такой. На заводе в Смоленске, где делали холодильники и где я работал грузчиком, был полуслепой старик, имени сейчас не помню. На задворках, за какими-то сараями, зиму и лето в ватнике и без шапки, он ремонтировал деревянные ящики, в которых хранились бутыли с кислотой. Я приезжал к нему их забирать. Ни разу не видел, чтобы он отдыхал. Губы у него были синие, потрескавшиеся, руки – всегда без рукавиц, даже зимой. Он всё время что-то бормотал. Я стал присматриваться, прислушиваться и понял: он молился. Постоянно молился. Разобрать было трудно, но в конце концов я понял, что это были не канонические молитвы – он молился своими словами.

Я познакомился с ним, и он рассказал мне свою историю, достойную романа. Он служил в СМЕРШе (военная контрразведка НКВД, под этим названием действовала в 1943–1946 гг. – Ред.), после войны – в "органах". Не знаю, был он душегубом или нет, но вряд ли это была "чистая" работа. Был охотник выпить-погулять, любил женщин. Жена заревновала и написала на него донос – о том, что он хранит оружие. После войны у него остались пистолеты. Надо было сдать, но он не сдал. Его арестовали и посадили. Надолго. Попал в лагерь, где проводились какие-то эксперименты над людьми. Это был год 48-й или 50-й. Какое-то число зеков отбирали в особые бараки, чем-то их кололи, в помещение, где они находились, пускали какие-то газы. После чего у них брали анализы. Он не мог толком объяснить мне, что с ним происходило. Эти "научные" истязания довели его до полного истощения. Он уже физически не мог всё это переносить. И тогда он начал молиться. Я говорю со слов этого старика. Он молился, и барак начал трястись. Его побили-поколотили. Он перестал молиться, и барак перестал трястись. Его опять начали мучить, и он опять начал молиться. И опять барак стал ходуном ходить. В конце концов истязатели поняли, что есть некая связь между этими двумя действиями: он молится – барак трясётся, не молится – барак не трясётся. Убивать его не стали и перевели в общую зону. Думаю, что струхнули.

За 15–20 лет, что он отсидел, он полностью потерял здоровье, потерял зрение. Уже при Хрущёве совершенно слепым и немощным он вернулся в Смоленск. Вокруг – другая жизнь. "Оттепель". У него ни семьи, ничего. Дети от него отказались. Работать он не может, пенсии нет... На окраине города, на какой-то помойке он соорудил себе "жилище" из коробок. И вот он жил-умирал в этих коробках. И однажды к нему пришёл Христос.

А разговор наш начался с того, что я спросил: "Ты молишься? Ты что, верующий, православный?" Я-то тоже верующий, православный. Но я неофит – а тут такой дед. Любопытно было. Он не сказал ни да, ни нет, но спросил: "А Христос рыжий?" "Не знаю, – ответил я. – На иконах по-разному бывает". Он говорит: "Я икон не видел. Я Христа видел. А Он рыжий. Ты-то не знаешь..." Толком он ничего рассказать не мог, кроме того, что Он "висел в воздухе", что Он был рыжий и что был невероятный свет. И после этого к нему вернулось зрение. Он смог добраться до завода и устроиться на работу – ремонтировать ящики. Этим он и занимался до 80-го года, когда я с ним познакомился.

Настоящая народная история. Я узнал у него, что в церкви он никогда не был, но знает, что в церкви есть книга – Библия. "Вот такая большая, – говорит и руками показывает: – как стол". Я не спрашивал, крещён ли он. По возрасту – вполне мог быть крещён. Но это и неважно. Меня вот что потрясло: я увидел человека абсолютной веры – не ходящего в церковь, не причащающегося, ничего не читавшего, ничего не знающего, но являющегося православным христианином. Он был христианин по вере, православный по факту. Всё, что я видел до этого, было другое.

К тому времени я был очень хорошо знаком с отцом Дмитрием Дудко, который, собственно, и привёл меня в Церковь и сыграл громадную роль в моей жизни. Был знаком с православной молодёжью – Володей Порешом, Сашей Огородниковым. С разными церковными людьми. И вдруг такая встреча, которая показала Церковь совсем с другой стороны. Церковь в широком смысле слова.

В 90-е я волею случая вернулся к религиозной тематике, причём меня всегда интересовали именно реальные истории, факты, ситуации. Живая жизнь – её-то я и стремился отразить в своих книжках, статьях. Так что я, можно сказать, ветеран религиозной журналистики. Мы молодые ветераны, потому что нашей религиозной журналистике всего-то 15–16 лет. И нас не много: Бабасян, Золотов, Кырлежев, Чапнин, Никифоров, Шевченко, Лебедев... Десятка два, не больше.

Публиковаться мало где можно было. В первой половине 90-х создали христианское информационное агентство, ХИАГ называлось, – первое такое в России. Компьютеров ещё не было. Печатался информационный бюллетень, кажется, раз в две недели. А спонсором был Александр Трофимович Семченко, один из тех, кто занимался подпольным изданием Библии. Представляете, какой это был гигантский труд – в условиях СССР тайно печатать большими тиражами Библию, развозить её, распространять?.. Об этом тоже можно роман писать. Первое в России христианское информационное агентство просуществовало года полтора. У меня сохранились почти все бюллетени, переплетённые в два больших тома. Я очень рад, что имел к этому отношение.

Мне всегда было интересно то, чего никто до меня не делал. Я загорался, появлялся азарт, и всё получалось. Агентство не я придумал, ребята меня позвали, я с радостью согласился и с радостью этим занимался. Нам платили крошечную зарплату. Я продолжал работать в фабричной котельной в Питере и одновременно был корреспондентом агентства. Бегал, собирал новости, писал информашки и диктовал их по телефону в Москву. Это стоило довольно дорого, и я приладился диктовать из котельной, за казённый счёт. На фабрику стали приходить очень большие счета, меня вызвали к директору, и я сказал ему правду – чем занимаюсь. Он отнёсся с пониманием и даже с юмором, сказал: больше так не делай, а лучше увольняйся по собственному желанию. В котельной я дослужился до мастера и на пике кочегарской карьеры бросил её и ушёл окончательно на вольные хлеба в журналистику.

Меня пригласили литредактором в газету – их тогда много издавалось. Газета называлась "Рейтинг". Её выпускали питерские социологи. Я ведал религией. Это было очень хорошее время, потому что в газете меня никто не контролировал и я писал о православных, о католиках, об униатах, о сектах. Была полная свобода. Платили копейки, но было интересно. Больше в городе никто не писал на эти темы.

Затем меня позвали в "Смену" – бывшую комсомольскую газету, и там я потребовал полосу. Тогда ещё не было светских газет с религиозной тематикой. Так что первая газетная полоса о религии была моя. Она выходила, по-моему, раз в две недели. Позже в "Вечерней Москве" Женя Стрельчик сделал полосу – вот, кстати, ещё один из ветеранов. Но первая была моя, чем и горжусь.

А затем попал на радио. Моя жизнь сильно изменилась, потому что радио – вещь очень специфическая. А получилось так. Мою жену, которая работала тогда в школе, и её учеников пригласили на радио, на встречу с молодым, интеллигентным, образованным, никому не известным священником Георгием Митрофановым. Школьники задавали в прямом эфире вопросы теперь знаменитому отцу Георгию. А я из любопытства пошёл вместе с женой и бродил по коридорам и студиям. Тут меня и познакомили с тогдашним директором Петербургского радио Натальей Уховой, она меня и пригласила работать. Было очень страшно: на радио я ничего не умел, а в газете уже и получалось неплохо, и интересно было. И другие газеты начали поднимать тему религии. В Петербурге уже зарождалась религиозная журналистика...

Ухова тоже предложила делать передачи о религии. Я согласился. Бросил газету, перешёл на радио, и она научила меня работать. Я много лет делал передачу "Во что верит Россия". Ещё и писал.

В первой половине 90-х организовал секцию христианской журналистики в Петербурге. Идея была правильная, но реализовать её было очень трудно. Я каждую неделю собирал ребят, но они были пассивны. Я либо сам выступал, либо организовывал "встречи с интересными людьми". Мы переехали в Москву, и секция в Доме журналиста на Невском умерла.

Когда появился Медиасоюз Александра Любимова – альтернатива Союзу журналистов, я возглавил в нём Гильдию религиозной журналистики. Стал такое общественное послушание нести. Нас собралось человек 15. Благодаря этой гильдии, авторитету Медиасоюза в целом и конкретно Любимова, за те два с половиной года, которые я там проработал, отношение к религиозной журналистике стало более серьёзным. Я чрезвычайно благодарен Александру Любимову за то, что он позволил мне использовать свой ресурс для становления религиозной журналистики. Он поддерживал меня во всём, издал мой сборник статей, книгу исследований, проведённых преподавателями МГУ, замечательный сборник статей Александра Кырлежева. Я попал в круг элиты современной российской журналистики. Многие маститые журналисты с опаской и даже брезгливо относились к "религиозке". А именно от их отношения фактически зависело будущее нашего направления. Поначалу на меня смотрели как на чудика. "Тут у нас есть Саша Щипков, он у нас религией занимается, извините уж..." Но потом это прошло. Словосочетание "религиозная журналистика", ещё недавно вызывавшее недоумение, стало полноправным в профессиональной среде. Мы устраивали разные акции, колесили по всей стране с "круглыми столами", устраивали дискуссии между журналистами и чиновниками... Сейчас, на мой взгляд, религиозная журналистика поднялась на достойный уровень. Она поляризована и отчасти политизирована, но это меня не пугает.

Журналист должен быть честен, объективен, отстранён. В идеале. Но можно ли оставаться отстранённым, касаясь религиозной сферы, особенно если у тебя есть собственные взгляды? То, что в светской прессе проглядывают конфессиональные пристрастия автора, – неизбежно.

Религиозная журналистика реально встала на ноги уже в XXI веке. В 90-е годы шёл процесс становления, на всю страну было два десятка ярких авторов. В начале 2000-х на тему религии уже писало множество авторов. Да, среди них было немало графоманов, но всё больше становилось и тех, кто осознанно пришёл в Церковь и серьёзно собирался писать о вере. Можно ли представить себе, чтобы процесс воцерковления не отразился на том, что и как человек пишет? Безусловно, отразится. Невозможно требовать: "Знаешь, пиши-ка ты отстранённо". А он только что познакомился с таким хорошим батюшкой, попал под его влияние. Потом от него ушёл – батюшка-то либералом оказался. Он к другому батюшке идёт... Пока-то он пройдёт все свои круги и мытарства, пока в чём-то укоренится и станет самостоятельным – неважно, левым, правым... Вот тогда, может, он и станет писать "отстранённо". Годы спустя. К этому нужно относиться спокойно.

Жизнь человека мозаична и сложна. Средства массовой информации представляют её плоской. Преодоление этого – задача нашей журналистики. Не чёрное и белое, не "наши" и "не наши", а рассмотреть явление или факт с разных сторон, пытаться вникнуть в суть. Я, например, писал о патриотизме русских протестантов. У иных это вызывает шок или, по меньшей мере, удивление. Считается, что протестанты по определению не могут быть патриотами, они чужие. Да, они граждане мира, они "наднациональны". Но это если рассуждать абстрактно. А в реальности я знал и встречался с протестантами – страстными патриотами и государственниками...

Или взять проблемы православных и католиков. Не межконфессиональный диалог и не трагедию великого раскола – об этом немало сказано в прессе, а то, что у них похоже. К примеру, попробуйте описать быт церковного хора – православного и католического: как живут хористы, что поют, как репетируют, как это оплачивается, какие проблемы и конфликты возникают и т. д. Хор – это часть общины, и очень показательно, что в нём происходит. И выясняется, что в хорах у православных и католиков очень всё похоже. Это же интересно!

Предвижу качественный скачок в освещении темы религии на телевидении. Должны появиться профессионалы-телевизионщики. Пока их нет. Кто-то что-то пытается делать... Профессионально работает "Православная энциклопедия". Благодаря титаническим усилиям Сергея Кравца снимают фильмы, делают циклы – уровень высокий. Но это мизер. В отличие от печатной прессы, на телевидении пока это не созрело...

Благодаря собственному журналистскому опыту, благодаря сайту у меня есть возможность как бы сверху наблюдать за происходящим в этой сфере. Не скрою, чувство удовлетворения посещает: вот, копошился-копошился, и что-то получилось, что-то моё поколение сделало, и я с помощью друзей, коллег непосредственно в этом участвовал... Мы стали свидетелями и в той или иной мере – действующими лицами переломной эпохи. Если говорить о политических событиях, то прямым участником "перестройки" и слома предшествующего режима я не был. Принципиально. Только наблюдателем – в гражданских войнах я не участвую. А вот в создании религиозной журналистики есть и мой труд. Чем горжусь. †

Справка