Осколок

Николо-Берлюковская пустынь (село Авдотьино Ногинского района Подмосковья) два года назад отметила 400-летие. Испытав за века взлёты и упадок, пустынь была прославлена многими чудотворениями от обретённого образа "Лобзание Иисуса Христа Иудою". Главным событием юбилейного года в Берлюках стало водружение креста на колокольне возрождающейся обители. Колокольня Берлюковской пустыни – одна из самых высоких не только в Подмосковье, но и в России. Согласно архивным данным, её высота – 104 метра (для сравнения: колокольня Троице-Сергиевой лавры – 88,5 м, а кремлёвский Иван Великий – 81 м).

Просиять в этой пустыни,
храм вскормить
толокном, вороньём, быльём.
За себя оставить –
по всем скорбеть,
от греха стеречь кремнезём.

Отирать с апсид
росяную взвесь,
из Псалтири ронять листы.
Торопливою сыпью коросты
цвесть,
травяное вервьё плести.

На излёте немощном сельском
вод боготечных вдоль
ночевать –
дверь не скрипнет,
не вскрикнет огонь живой,
не подвоет уключина.

Высоко июль,
проросли вдогон
Троеручицыны стога,
над леском
Господень горит погон:
чем ещё этот край богат?

Что он помнит,
глух, прокажён и слеп
у своих куполов гуртом,
что ещё
он проговорит вослед,
прохрипит посеревшим ртом?

Берлюковская пустынь впервые явилась мне в малолетстве, до школы ещё. Ясно, я мало что запомнил тогда, кроме общего чувства праздника разрухи – и даже тревожащая облака колокольня не врезалась в память. Но, видимо, именно то пронзительное ощущение сиротского умирания, сочившееся из древнего камня на всю округу, как-то отстоялось, загустело во мне. Вышло так, что худо-бедно я успел поездить по ближним областям перед тем, как снова оказался в Авдотьине, – и во всех городах и сёлах, где мне случилось побывать, я всегда вперёд всего остального искал мёртвые церкви, торопился под их искалеченную сень.

Кажется, никому я так и не сумел объяснить, что меня тянет к ним. И сам не совсем уверен... Чувство, что, кроме меня, они никого не ждут? Но знаю точно, что корни эта тяга пустила во мне ещё тогда, в первый приезд за руку с мамой к стенам Берлюковской пустыни. Мне было шесть лет, я всюду таскался с детской Библией; конечно, Христово бичевание, коронование тернием, крестные страдания оцарапали мне тогда душу. И здесь, в Авдотьине, от поруганных церквей со впихнутыми в них отделениями психбольницы веяло поруганием Христа. Наверное, мне хотелось тогда укутать эти острупленные стены, залечить размозжённые купола, нашептать им доброе, выкормить эти церкви, как выкармливают подобранных котят. Как в детстве хотят пожалеть и уберечь Христа от Иудиного целования. И много позже в Александрове, Переславле, Ростове, на ладожском Коневце в разбитых храмах мне откликалось больное авдотьинское эхо. Каменный монастырский голос, стынущий у реки.

Поэтому вторая моя вылазка сюда была для меня попыткой ощутить вживую эти корни, заглянуть в колодец детства, где с каждым годом всё труднее что-то разглядеть на отдаляющемся дне. И это совсем не казалось мне выходным пустяком. Полыхал июль, изнывали поля, и пустынь словно таяла в невозможном воздухе посреди дневного сельского безлюдья: оплавлялась без огня свеча колокольни, и тяжело дышал из-за стены Спасский собор, который, как выяснилось, у лечебницы удалось отвоевать. В монастырском дворе было пусто. Склонясь, стояла только скорбная вечность.

Отец Александр Мень писал, что храм в городе сродни пророку, говорящему о вечности среди неистового шума современности; сельский же храм, вписанный в природу самым естественным образом, умиротворён и слит с гимном самого мироздания. Но и собор, словно камнями в бытность забитый, и колокольня с обнажённой плотью, что тут и там проросла травой, гляделись мучениками эпохи римских гонений. Мука вытравила из них умиротворение и покой. Отсюда, наверное, и росла неизбывная трагическая живость этих вековых построек: живость вопреки всему, вопреки любому разгрому и лихолетью. Так остаётся живым детство, хотя уже истёрты в памяти все его яркие пятна, голубые города и бесконечное лето. И это душное оцепенение, возведённое жарой, заставляло замереть и стоять, запрокидывая голову всё дальше и дальше, где лезвие июльского пламени полоснёт по глазам.

Она жива для нас всех, Берлюковская пустынь, – измождённое чудо, которое от усталости не перестаёт быть таковым. Которое переживёт всех-всех – и тех, кто возвёл его, и тех, кто его уродовал, и тех, кто теперь пытается его восстановить. И бесконечно горит за всех окровавленная поднебесная свеча. Памятник всему и всем. Звонкий осколок детства, сверкающий со дна колодца... †

Ногинск,
Московская область