От слова до Слова

Верую, Господи!
Помоги моему неверию.
Мк 9. 24

Один из замечательных, теперь уже покойных, поэтов сказал, что высокая поэзия узнаётся просто: достаточно прочитать оглавление книги. Первые строки стихов скажут всё. И даже если текст будет утрачен, вы будете вправе заключить – высок или обыкновенен был дар автора утерянного текста. Я много раз имел возможность проверить это – закон был ненарушим. Ну, а уж коли он закон, то, значит, распространяется не на одних поэтов. Посмотрите оглавление этой книги [1], и вы увидите, как рука сама потянется скорее обернуться к соответствующим страницам. В самих именах глав таится повод к медитации (в высоком единичном христианском значении этого слова), будь это "Море, свеча, взгляд" или "Рана, которая делает нас людьми". И сами главы, пока они шли ко мне от автора электронной почтой, звались медитациями. И были ими. Такой они требовали уединённой тишины, духовной сосредоточенности, сердечной открытости и молитвенной собранности. Такой требовали внутренней полноты и предстояния перед Богом.

Такие книги не перелистываются наспех и не читаются на ходу. Даже и внимательное их чтение не может быть длительно. Всякая глава так полна, так значительна, так прожита в опыте, культуре, Церкви, что и от тебя, какого бы ты ни был церковного, светского, интеллектуального опыта, требует всей любви, памяти, исповедной открытости, послушания власти Истины и дерзновения в её взыскании. Как этого требует молитвенное правило нашей Церкви: "подожди, пока все чувства твои не придут в тишину и мысли твои не оставят всё земное" и тогда и читай "без поспешности, со вниманием сердечным".

Только тут "земное" не надо оставлять, ибо о земном-то как раз и речь – о его пресуществлении, преображении, небесной перемене, потому что куда денешь долгую школу знания, культуры, истории. Мы уже научились выпускать книги, которые делают вид, что Церковь незыблема, что она всегда стояла в покойной твёрдости и не знала искушений и что в ней и сейчас надо только стоять со вниманием и не искать своего, поменьше вопрошать и побольше слушать. И мы уже знаем, как опасны эти самонадеянные книги, ибо закрывают церковную ограду для целого человечества, возможно, самых зрелых и необходимых Церкви детей, заточая в этой ограде и самого Христа от сердец, которые не боятся глядеть на Истину, как на солнце – открытыми глазами.

Эта книга, как говорит автор, выросла из его же давней, написанной ещё мирянином книги "Открытие Слова". Я знал её еще в рукописи, писал о ней, когда она вышла, радовался как опоре в сомнении и поиске, шёл с нею в церковь и стоял там твёрже. В авторском послесловии к ней, вспоминая тяжёлые годы преследования и молодого исповедничества (а оно в полной мере выпало поколению христиан, пришедших в Церковь в 60-е – 80-е годы), он писал о том, чего искало это новое тогда христианство, во многом подготовившее и сделавшее возможным празднование тысячелетия крещения Руси. О том, что этому поколению казалось существенным на новом историческом пороге: "Церковь нуждается в культуре, чтобы заговорить на языке людей, прошедших историю, сохранивших память о ней, вошедших в современность со всеми своими поисками, мудростью, творчеством, заблуждениями, отложившимися в опыте. Можно возразить, что Церковь не мерит себя современным сознанием, но если наша эпоха для неё заблудившаяся овца, то именно она, Церковь, должна отправиться за ней, оставив в вечности девяносто девять других".

Мы уже знаем, что Церковь не отправилась за этой одной овцой, предпочтя девяносто девять послушных. И тогда искатели сами стали Церковью, как стал священником отец Владимир Зелинский, чтобы задать свои вопросы перед престолом Господним, в Литургии и Евхаристии.

Мы изредка и до выхода книги и после выхода говорили о диалоге культуры и Церкви при встречах в Пскове, Новгороде, а больше в переписке, которая теперь, когда я оглядываюсь на неё, кажется мне прекрасным зеркалом последних лет, равно в наших умах и в положении Церкви. И я на минуту прерву разговор о последней книге для нескольких цитат из этой переписки.

"Вера не может отказаться от культуры, коль скоро она живёт в этом мире и что-то созидает в нём, ведь, собственно, и храм – культура, иной раз и потяжелее книги, умозрения. Нет, всякое изделие культуры должно быть сосудом для наполняющего его изнутри Света, сокровенной Литургии, и в этом смысле – оно храм живущего в нём Духа" (25 августа 1988).

"...сейчас стало преобладать светски-музейное отношение к христианству, т. е. не активное, не проповедническое, не мыслительное, а некое созерцательно-уважительное, умилительное отношение к прошлому. Ставить памятники, заводить общества имени дорогих покойников – хорошее дело, но как бы не потерялось здесь то главное, ради чего в принципе всё это должно делаться" (26 февраля 1989).

"Церковь наша пошла сейчас вширь – сотни, тысячи новых храмов, не говорю уже о благосклонности общественного мнения, о всеобщем присягании "нашему наследию". А прибавляется ли от всего этого христианский дух в обществе, возрастает ли "ревность о доме Твоём"?.. Всё тесно переплетено – поиск правды и идеологическая конъюнктура, мечта о чистой Церкви и тщеславное желание убелить себя её ризами. Одно мне ясно: не может возрождение нашей Церкви начинаться с экспорта Церкви прошлого века. Пусть грешная, пусть даже с "культом личности", но всё же живая, прошедшая свой путь и им безмерно обогащённая, благословенная из могил мучеников" (21 октября 1990).

"Вернулся из России (в это время он преподавал в итальянском университете в Брешии. – В.К.) с любовью и великой жалостью. Всё тонет в нищете, всё в угаре и верчении рынка. И, может быть, ваш храм и тысячи подобных храмов, где священник служит среди голых стен и в одолженной епитрахили, всё это искупление того же угара. Всё же храм есть, есть молитва, есть надежда, а надежда, как сказано, не постыжает" (27 июня 1992).

"Живя в Европе, начинаешь чувствовать малость нашего мира Божия и абсурдность всяческих разделений. И его хрупкость, и скудость рассеянных и взошедших в нём зёрен добра" (11 октября 1992).

"Полюбить Христа д р у г о г о (не другого Христа, ибо Христос во веки Тот же), но Того, Который раскрылся, Который "изобразился" в чужой вере, в чужой святости, в чужом подвиге, в чужой культуре, чужой молитве. Видите, сколько раз повторяется слово "чужой"? И вот это "чужое" должно когда-нибудь стать кровным, своим, как "Своим" стал для нас наш Христос покаяния, "дара слёзного", "Иисусовой молитвы", иконы, акафиста, уничижения, смирения, "удручения ношей крестной". Но ведь есть Христос, Который целует язвы прокажённого, Который отправляется со Своим Евангелием к самым отдалённым народам, сначала убивающим Его, а потом принимающим Его веру, "римскую" веру. Есть множество ликов Христа, которые нам почти неведомы и которые столь же православны, как тот Его лик, который мы видим в "Добротолюбии". Вот через подвиг духовного узнавания Бога нашего в вере других мы и придём когда-нибудь к единству. А как соединить нас – в том числе у Чаши – Господь Сам усмотрит, когда единство вызреет внутри нас" (15 апреля 1993).

"В Москве самым ярким и самым светлым была встреча с храмами, что всю мою жизнь были только почтенными покойниками. И вдруг все они – живы! Знаю, что в этих храмах живёт не одно горнее, но отчасти и замоскворецкое православие, что на некоторой позолоте есть следы мафиозных пальцев, но не радоваться детски этой вдруг прозябшей жизни на могилах – не могу" (22 июля 1995).

"...Когда Вы получите это письмо, я, если Богу угодно будет, стану дьяконом. Все последние годы размышляю об этом шаге, и, хоть страхи меня одолевают немалые, я чувствую, что должен сделать это. Могу сказать, что жизнь, отрезанная от корней душевных, возвращает тебя к корням духовным. И в какой-то момент становится недостаточным исповедовать свою веру лишь словами на листах бумаги. Она сама начинает требовать, чтобы её исповедовали телом, жестом, таинством. Отсюда и выбор священства, которое, надеюсь, воспоследует вскоре за диаконством" (6 декабря 1997).

"Рукоположение состоялось на Николин день в Париже, а служение моё дьяконское протекает во граде Флоренции. Пока что не то что с восемью гласами, а с простым кадилом как следует управиться не могу – тоже ведь оказалось наука, как из него иератически дым подавать" (13 февраля 1998).

"...У меня уже нет пути отхода, хотя можно остановиться и не идти дальше, не подыматься на следующую ступень. Помните, у Пушкина: "И дале мы пошли, и страх объял меня..." Страх-то, он объял, но судьба, как написано у Шестова, согласных ведёт, а несогласных тащит. И потому хоть прихрамывая, с замирающим сердцем, но соглашаюсь, иду. Или лучше сказать завершительными словами Иисуса "Господи, иду!"" (1 мая 1998).

Тут я и остановлюсь, потому что дальше был и есть – путь.

Новая книга – это и есть служение, глубоко сосредоточенное "Твоя от Твоих". Так служат Литургии священники и владыки, когда надо "вопрос разрешить" (скажем словом Достоевского). А "вопрос" всё тот же старинный, у каждого свой и всеобщий – как сделать веру источником познания и не найти в этом противоречия. Как, если воспользоваться образом первой главы, осветить море свечкой и не только не отчаяться, но войти в радость единства со всем Господним миром.

Как далеко ушёл священник Владимир Зелинский от мирянина Зелинского, как очевиден в книге долгий путь веры и вместе как он трепетно бережен ко всякой беспокойной мысли! Это всё тот же вопрошающий ум, но это уже диалог, в котором отчётливо слышен голос Того, Кто в каждом из нас был прежде нас. Книга вся не поучение, а вслушивание, вся "на цыпочках", ибо знает, что голос Господень не в шуме ветра, не в громе и молнии, а чаще в последнем, очищенном от слов молчании, когда в тебе умолкает твоё и ты делаешься прозрачен для Другого.

Правда, как и поэзия, узнаётся по красоте, по её слепящей очевидности. Я часто думал, что образность опасна и сравнение грешно, ибо у Бога всё единственно и одно нельзя подставить вместо другого. Но теперь ясно вижу, что уподобление не подмена, а взаимное озарение, когда явления мира в подобии узнают Создателя в другом облике и удивляются родному как новому богатству, как новой стороне мира. И читаю, как хожу по Господнему саду и вместе с автором учусь радоваться другому, даже если это атеист, игрок смыслов, турист по религиям, коллекционер святынь, потому что и в них отражение Бога. И даже в богоборчестве, как верно пишет отец Владимир, "есть тоска или ревность по Богу, причиняющая нам боль, из которой тоже растёт понимание". "Вся тварь, – по слову автора, – глядит на нас глазами Господа и просится в гости, дабы поселиться в раю единства".

Тут почти в каждой странице видно, что правда прекрасна, и она сама находит себе слова, которые так "легки", что, кажется, давались автору готовыми, и ему оставалось только записывать их. Я не хотел цитировать, зачем отнимать у читателя радость собственного открытия. Но что поделаешь с эгоизмом первого чтения, когда хочется останавливать прохожих за рукав: "Послушайте!" Ведь ясная мысль небесна, она "ничья", и ею хочется обняться скорее. И я зачем-то выписываю и выписываю на отдельный листок.

"В каждом ребёнке творение повторяется, потому что Господь рассказывает о Себе по-новому".

"Всякое имя подобно ответу на неслышный зов. Когда мы произносим "дерево" или "река", не выдаём ли мы друг другу секрет, который Бог вложил в них и в нас? Он заключил нас в общение друг с другом".

"Не бывает мастеров молитвы, есть лишь мастеровые, ремесленники, "рабы неключимые" (Лк 17. 10), которые тоже устают, изнемогают, унывают, как и все мы. Но иногда в момент усталости или даже отчаяния стена падает, дверь открывается, и дух входит в нас – пусть лишь не больше чем на мгновение – для того, чтобы научить нас безмолвию радости, молчанию полноты".

"Всё в мире приветствует, прощается и откликается любви, вложенной в творение. И когда откликаюсь,
поворачиваюсь к Тому, Кто зовёт".

И вот это – ужасное в своей глубине – на полях Евангелия:

"Унесли Господа из гроба, и не знаю, где положили Его".

"Его положили в тебя".

В каждую минуту в каждом слове, каждом явлении природы и человеческого общения автор прочитывает небесное присутствие, проступающее лицо Бога, Который познаёт нас, как мы познаём Его, Который вглядывается в нашу свободу и, как добрый пастырь, ни минуты не теряет нас из виду, хотя нам может казаться, что колышек вытащен и нас ничто не связывает с ним.

Отец Владимир и свою жизнь читает и видит так и свидетельствует прежде всего о собственном опыте, что и придаёт книге страшную напряжённость и убедительность. Иногда, когда читаешь более главы подряд, может показаться, что он повторяется, поворачивает к свету одну и ту же мысль. Но ведь и Литургия, за малым исключением, всякое воскресение одна, а пресуществление всё единственно. Вот и тут каждый взгляд и на одно имя – всё к центру тайны и света, к Тому, Кто обитает "по ту сторону наших сроков", но всегда и сейчас, и всегда впереди. Как всегда впереди отцы Церкви, которых Зелинский часто цитирует и которые тоже словно поворачиваются в контексте новой стороной, полной поэзии и отваги, обнаруживая молодую смелость первых веков нашей веры. Кому бы сегодня, к примеру, хватило дерзости сказать то, что сказал Максим Исповедник: "Всякая верующая душа зачинает и порождает слово Божие по своей вере. Христос – плод всех нас, все мы – матери Христовы". Поневоле вспомнишь, что на вопрос, обращённый к Серафиму Саровскому: почему современники не делаются святыми – он ответил: им не хватает решимости.

Зелинский – хороший ученик отцов в свободе и доверчивости. Он одинаково слышит земную и небесную стороны мира, священную и житейскую истории, которые расходятся, когда мир перестаёт видеть Христа. Потому отец Владимир так настойчиво и напоминает нам, что "Слово, зачавшее нас, хочет жить в нас и стать нами", чтобы мы не бежали так бездумно, опаляемые тревогой, как часто бежим сегодня, потеряв цель, позабыв, как с горькой улыбкой говорил Гессе, "азбуку и таблицу умножения" – простые и спасительные основы мира.

Автор сзывает в союзники и собеседники мировую поэзию и мысль, и они тоже пронизываются Господним светом – Хлебников и Пастернак, Фет и Бродский, Аристотель и Кант, Толстой и Достоевский, без противоречия соседствуя с блаженным Августином и Иринеем Лионским.

Слово по слову книга становится местом встречи нас и Сотворившего нас. И мы, уже порядком измученные "житейским морем, воздвизаемым напастей бурею", сходим на берег веры с её твёрдыми очертаниями закона и пророков, Писания и Предания, которые, оказывается, матерински-естественно содержат в себе и поиски нашего разума, и великую культуру, и поражения и победы истории.

Так приходят домой, где нас ждут и любят. †

Псков

[1] Священник Владимир Зелинский. Взыскуя Лица Твоего. – Киев. Дух i Лiтера, 2007.