Мать героев
Нине повезло: когда мама в очередной раз ушла от отца и они, помыкавшись полгода в крошечной комнатушке у дяди, получили собственное жильё – тринадцать клопиных метров в коммуналке, её перевели в знаменитую на всю Москву школу Космодемьянских.
Была середина учебного года. По просторной лестнице с широченными дубовыми перилами, до лакового блеска надраенными тощими мальчишечьими задами, её привели в класс на втором этаже и посадили у окна, рядом с веснушчатым мальчиком Волковым, который сделался пунцовым до корней волос да так никогда и не побледнел. Волков назначил Нине первое в жизни свидание, и они, стесняясь идти близко друг к другу, поехали в "Детский мир" за контурными картами.
Четвёртый класс больше ничем не запомнился – видно, привыкание к уже третьей в её жизни школе, к новому дому и соседям по квартире сильно напрягло растущий организм. Помнится только, как впала в столбняк, когда на перемене её выловил из жужжащего улья директор и спросил: "Ну, Нина Корсакова, как твои дела?" (Позже ей объяснили, что у Николая Васильевича феноменальная память и он знает всех учеников своей школы поимённо.)
Дела были в порядке. Во всяком случае, после летних каникул она шла в пятый класс, чувствуя себя коренным жителем. Но про свою школу, как оказалось, знала далеко не всё.
В конце ноября здесь отмечали день Зоиной гибели. В светлом вестибюле возле бюстов брата и сестры стояли в почётном карауле пионеры и пальмы. Портреты девушки с нежным лицом и короткой стрижкой, висевшие в классах и актовом зале, украсили еловым лапником с траурными лентами. Среди гостей за покрытым вишнёвой плюшевой скатертью столом президиума сидела благородно красивая, в чёрном платье с кружевным воротничком, снежно-седая Любовь Тимофеевна Космодемьянская. Она стала долго и хорошо говорить про Зою – и вдруг тихо заплакала. У Нины перехватило горло. Но грянули аплодисменты, на сцену побежали заранее назначенные дети, отдали матери героев пионерский салют и букеты красных гвоздик. Нинино сердце сильно билось от необъяснимого восторга.
Кажется, она понимала уже тогда, что Зоя погибла как-то нелепо. Ну какой это подвиг – поджечь конюшню с живыми лошадьми? А подвиг – что Зое наверняка было очень страшно, когда её схватили фашисты и надругались над ней, но она стерпела, не выдала партизан. Стоя на помосте под виселицей, она сказала гордые слова о нашей победе. У неё был высокий дух – Нина это чувствовала. И когда сводный хор запел:
В широкой раме под стеклом
Портрет твой на стене.
Он мне давным-давно знаком,
Он с детства дорог мне.
Я в школу тороплюсь с утра,
Я ухожу чуть свет,
И ты, как старшая сестра,
С улыбкой смотришь вслед, –
по спине у Нины побежали мурашки, а в носу начало нестерпимо щипать.
Через год в торжественный день Любовь Тимофеевна вновь поднялась на трибуну, печально склонила седую голову – и... произошло дежа вю: слёзы потекли по её миловидному лицу ровно на тех словах, что в прошлый раз. И голос дрогнул там же, и кружевной платочек был поднесён к глазам точно, как тогда.
Нина втянула голову в плечи и уставилась на свою сменную обувь. Ей стало нестерпимо стыдно за себя: наверное, она одна во всём зале так плохо подумала об этой женщине в траурном платье. Вот ведь и Валя, и Галка, её подружки, сидят – и хоть бы что. И отличник Кантов. И хулиган Зезин. Жуёт бумагу и плюётся втихаря через трубочку...
Она никому ничего не сказала. Это была её ненужная, саднящая тайна, и лучше было поскорее о ней забыть. Зоина мама наезжала в школу несколько раз в году, но теперь, пока она выступала, Нина старалась чем-нибудь отвлечься и на сцену не смотреть.
Прошло года три. Вялотекущее, осоловевшее собрание выбрало Нину комсомольским секретарём, и летом ей велено было ехать в инструктивный лагерь. Днём таких же, как она, бедолаг, отловленных в городе посреди каникул, пугали китайской культурной революцией и происками американской военщины, а они всё должны были записывать в тетрадки, чтобы потом нести в массы сведения о том, что китайцы с голоду уже едят воробьёв. Зато вечером их отпускали на волю, и они топтали поляну под мелодии отечественной эстрады, пока старшие райкомовские товарищи, запершись в корпусе с девицами из оргсектора, подводили итоги дня.
Ещё по пути сюда, в автобусе, Нина познакомилась со Светой – из той самой школы, где проучилась полгода, пока они с мамой жили у дяди. Вечером накануне отъезда они долго не могли уснуть. Лежали, шептались. И новая подружка под строгим секретом поведала Нине, как Любовь Тимофеевна Космодемьянская приходила к ним в школу договариваться о выступлении. Светка, перед тем вызванная в директорский кабинет на выволочку, тихо жалась в углу. "Заплатите мне ещё десять рублей, я вам и про Шуру расскажу", – пообещала директору скорбящая мать.
Всё сходилось. Нинина тайна оказалась менее дикой, чем Светкина. Избавиться от этого можно было, разве что поглумившись над святым.
– А знаешь, – шептала Нина в темноту, – что написано на табличке в аллее возле нашей школы? Золотыми буквами? "Эту липу посадила Зоя Космодемьянская".
Отсмеявшись под одеялами, девчонки ещё немного поворочались и уснули.
Год за годом, не зная устали, разъезжала мать героев по огромной стране. Выпускали её и за железный занавес. Счастливые дети соцлагеря благоговейно повязывали ей пионерские галстуки (Нину всегда мучил вопрос, куда она их потом девала), осыпали цветами. Уже с заметно трясущейся головой, но всё ещё не утратившая благообразия, она представлялась Нине оборотнем, Хроносом из ночного кошмара Гойи. Когда-то отрёкшаяся от репрессированного мужа, женщина по имени Любовь кормилась своими убитыми детьми. Нет, не так: они-то как раз были живые, а она...
Но Нина была уже почти взрослой и, догадываясь, что её прямизна слишком пряма, чтобы быть всей правдой, старалась жалеть выжившую из ума старуху. Каково было той увидеть в газете фотографию лежащей на снегу девушки с неестественно вытянутой шеей, распухшим, страшным лицом, отрезанной грудью – и почуять в ней, непохожей, названной чужим именем, своё дитя? А в конце войны получить похоронку на Шуру, такого красивого, улыбчивого, ясного мальчика, сбежавшего на фронт мстить за сестру...
Надпись на мраморной табличке кто-то всё-таки догадался убрать. Проходя мимо своей разорённой, обречённой на снос alma mater – исторического, между прочим, памятника в стиле позднего конструктивизма, мимо школьного двора, где уже нагло громоздится строительная техника, мимо живых пока ещё лип, Нина теперь отстранённо читает: "Это дерево посадила Зоя Космодемьянская".
Всегда живой
День рождения комсомола в школе отмечали торжественным собранием. Смертельно скучавший зал глухо гудел, томился, хотел домой, и приставленный к своим классам безоружный учительский конвой с трудом обуздывал стихию. Как вдруг из-за тяжёлой портьеры на сцену стремительно выбежал маленький человек и выбросил руку вперёд. "Ленин!" – радостно угадали из зала. Все принялись придирчиво разглядывать вождя.
Галстук, синий в белую крапинку, коротковатые брюки, не снятая при входе в помещение кепка, жилетка с заложенным за пройму большим пальцем были похожи. "Ща семь сорок сбацает!" – привычно паясничал продвинутый Вовчик по кличке Буги-вуги. Но Ленин с грубыми нашлёпками грима на одутловатом лице ничего такого не сбацал, а принялся, старательно картавя, излагать свою речь на третьем съезде комсомола. Пафос затёртых до тошноты слов был так же навязчиво-фальшив, как ярко-розовый поросячий грим, а когда дошло до "учиться, учиться и ещё газ учиться", кто-то в задних рядах запричитал: "Ой-ё-ёй, мама родная, таперича на третий год точно оставят!.." Конвой в лице географички Марьи Даниловны, в просторечии Мадриды, напрягся, но речь, к счастью, закончилась, и вождь под оглушительные овации благополучно покинул сцену.
После школы Нина поступила в педагогический институт имени вождя. Как-то на перемене девушки толпились возле туалета. Тогда, на исходе шестидесятых, вольный дух "оттепели" ещё витал под знаменитым стеклянным сводом, поднимаясь вверх сизыми пластами дыма, – студенты курили отчаянно и повсеместно. Набрав лихой разгон на гладких серо-белых шашечках пола, в их стайку ввинтился малорослый и щуплый, как пацан, однако всегда державший грудь колесом дядя Саша в синем рабочем халате. Со студентками он был запанибрата, любил щегольнуть цитатой – всё-таки на филфаке служил – и иногда стрелял рубль до получки, но забывал, у кого. Ходил потом и всех опрашивал – долги отдавал неукоснительно.
– Ну, девчат, – сделал он круглые глаза, – вчера тут такое... Не слыхали?
– А что случилось-то?
– А то. Я уж домой собрался, иду вот здесь как раз. Народу никого. Только в Ленинской аудитории у вечерников муроприятие какое-то. Слышу – захлопали. И – выбегает... в кепке... Сам. И, етитская сила, прямо на меня. "Товаищ, – картавенько так, – где тут у вас убогная? Не пговодите?" Вежливый. А у меня язык одервенел. Махнул ему – туда, мол, туда – и ходу, к бабке. В койку залёг, все члены ватные, мотор глохнет. Ну, грю, что же ты, моя старушка, приумолкла тут одна? Давай чекушку скорей либо в дурку звони. Призрак бродит по Европе... Едва моя меня откачала. Девчат, рупчик есть у кого?
Нине стало весело. Значит, вождь мирового пролетариата всё ещё промышляет!.. Вся Москва знала, что под партийным псевдонимом скрывался артист Блинников из Малого, кажется, театра. То ли за какие-то специальные заслуги, то ли планида его была такая, но получил он ярлык на кормление – и пошёл шуровать по школам, институтам, партактивам, санаториям для ветеранов. Конкурентов у него в Москве, скорее всего, тогда не было. Знаменитый ленинский двойник вышел на Красную площадь фотографироваться с обнаглевшей публикой только в "перестройку" (он и сейчас там стоит). Но это – совсем другой жанр, а для сцены особый склад нужен. Одно дело Дедом Морозом на ёлке подрабатывать или даже Бабой Ягой и совсем другое – зубрить какие-нибудь "Апрельские тезисы", лезть на кое-как сколоченный фанерный броневичок, картавить, щуриться хитро, руку вперёд выбрасывать не забывать с отставленным большим пальцем... Нет, такое не каждому доверят.
Кто-то рассказывал, в Ульяновске Лениным работал тамошний артист по фамилии Устюжанинов. Лет двадцать с лишним! Так сначала его портрет, анфас и в профиль, посылали, как положено, в ЦК КПСС на утверждение. Потом голос артиста, записанный на плёнку, сличали с подлинником, анкету пристально исследовали известно где и только тогда дали "добро". Однако с условием: никогда не играть не то что отрицательных, а даже недостаточно положительных ролей. Чтобы не пала тень на Главный образ. Но где же такие роли взять-то? У Шекспира герои жестокие, у Достоевского – психопаты, у Чехова – никчёмные и вялые, у Островского – вообще тёмное царство, прохиндеи одни... Вот тебе, бабушка, и живой труп. Съел артиста вождь мирового пролетариата.
И всё же – какая была золотая жила! Верный кусок хлеба. С маслом и колбасой. Жаль вот, Союз развалился.
А недавно зашла Нина к подруге, у них дачи по соседству. Зашла и узнала, что Катерине Заслуженную дали (она артистка во МХАТе у Табакова). Поскромничала Катя, не позвонила даже... Ну, Заслуженная так Заслуженная – и в самом деле, заслужила. Сели отметить по-домашнему. И тут в разговоре случайно выясняется: тот самый Блинников в их посёлке живёт, Катерина с мужем к нему изредка захаживают. Добрый, симпатичный человек, говорят. У них с женой кошки-собаки, цветочки-огурчики... Ну и на здоровье! Хоть и не Горки у нас, а так, Загорянка.
Правда, некоторое время спустя оказалось, что кое-какое головокружение от успехов у Катерины всё-таки произошло: её знакомый не Блинников вовсе, а просто Блинник и, стало быть, с Лениным дела никогда не имел. Нина сперва огорчилась немного, но и легко утешилась. Для рассказа это, может, и хуже, зато для человека – лучше. Целей будет. †
