Он мог бы быть нашим современником, доступным каждому, кто верит поэзии, напряжённо мыслит и остро чувствует. В его лучших стихах нет ничего условно-книжного – такого, что даже у признанных авторов приходится принимать на веру, потому что в изменившемся мире так уже не думают, так уже не говорят. Свой век он неудержимо опережал. Не потому ли оказался востребован в нашем?
Наверно, самое известное его стихотворение – "Перед зеркалом". Горькое. Беспощадное к себе. Чуть-чуть сентиментальное. "Я, я, я. Что за дикое слово! / Неужели вон тот – это я? / Разве мама любила такого, / Жёлто-серого, полуседого / И всезнающего, как змея? / Разве мальчик, в Останкине летом / Танцевавший на дачных балах, – / Это я, тот, кто каждым ответом / Желторотым внушает поэтам / Отвращение, злобу и страх?.."
Стихи написаны в 1924 году в эмиграции, в Париже, когда поэт, достигший "середины пути нашей жизни" (эта дантовская строка на итальянском вынесена в эпиграф), подводит предварительные итоги своего пребывания на земле.
Хочется найти ключевое слово к тому, что сделано одним из самых совестливых и религиозных по сути своей русских поэтов. "Горечь-горе, горечь-грусть..." – это из стихов не Ходасевича, а Цветаевой, с которой он чувствовал некоторое единство, обусловленное не кровным родством двух муз (обе слишком индивидуальны), а предполагаемым местом на литературной карте отечественной поэзии: "Мы (...) с Цветаевой, которая, впрочем, моложе меня, выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, дикими. Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть", – не без иронии высказался однажды Владислав Фелицианович.
Горечью пропитаны почти все его стихи; горечь отравляет и любовную лирику, и ценой величайших усилий ненадолго обретённую в слове гармонию с миром и собой, и немногочисленные в поэзии В. Ходасевича библейские мотивы.
Начнём с последних.
"Путём зерна" – называется одно из самых оптимистичных, прямо восходящих к Евангелию стихотворений Ходасевича. То же название носит и его третья книга (1920).
Слова Христа, переданные апостолом Иоанном, имеют и теперь широкое хождение, приводятся в статьях и книгах, не обязательно религиозных. Взятые из сельскохозяйственного обихода, они должны быть одинаково понятны и бедному крестьянину, идущему с решетом вдоль своей полосы, и герою труда на универсальной пневматической сеялке. Их переносный смысл едва ли не опережает смысл производственный.
"Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода" (Ин 12. 24).
Каково же их поэтическое воплощение, осуществлённое автором 23 декабря 1917 года?
Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю чёрную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрёт и прорастёт.
Так и душа моя идёт путём зерна:
Сойдя во мрак, умрёт и оживёт она.
И ты, моя страна, и ты, её народ,
Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год, –
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путём зерна.
Стихи для Ходасевича, поэта многозначного, не всегда доходчивого, весьма прямолинейные. "Лобовые" – говорили в годы моей юности. Теперь это определение почти изжито. Потому что 35 000 только "сетевых" стихотворцев (такое количество называется навигаторами в океане русской поэзии) озабочены не столько смыслом и чувством, вложенными в стих, сколько тем, чтобы выразиться понепонятнее, позаковыристей. Ошарашить читателя. Доказать, что он, автор, не лыком шит... Оригинальнейшему из поэтов первой трети двадцатого века важно было другое.
То, что случилось с ним, с Москвой, с Россией, он воспринимал болезненно до нервного срыва, до сопровождающего его телесного и душевного столбняка. Написанные через полгода после событий (и через несколько месяцев после "Путём зерна") белые ямбы – это даже не совсем стихи, скорее поспешная, почти стенографическая запись произошедшего. Только бы вовремя, подручными средствами, его запечатлеть, не допустить предательства памяти, соблазна какой бы то ни было подмены. Что сказал бы себе рыцарь самосохранения? "Пусть авгиевы конюшни русского бунта разгребают другие!" Строки любимого Пушкина как будто выдавали индульгенцию: "Подите прочь! Какое дело / Поэту мирному до вас? / В разврате каменейте смело, / Не оживит вас лиры глас!"... Но так думать и жить он не мог. Болезненный от природы, он с облегчением, переходящим в нечто неподъёмное, увидел, что больны все: болен город, где он родился и вырос, больны взрослые и дети, больны зачинщики беспорядков и жертвы-обыватели. Длинное, не оперённое рифмами "2-го ноября" не претендует на известность стихотворения "Перед зеркалом", но без него "Путём зерна" много теряет в мужестве и отстаивании высшей, божественной правды, как понимает её поэт.
Ограничусь одним отрывком:
Семь дней и семь ночей Москва металась
В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро
Пускал ей кровь – и, обессилев, к утру
Восьмого дня она очнулась. Люди
Повыползли из каменных подвалов
На улицы. Так, переждав ненастье,
На задний двор, к широкой луже, крысы
Опасливой выходят вереницей
И прочь бегут, когда вблизи на камень
Последняя спадает с крыши капля...
К полудню стали собираться кучки.
Глазели на пробоины в домах,
На сбитые верхушки башен; молча
Толпились у дымящихся развалин
И на стенах следы скользнувших пуль
Считали. Длинные хвосты тянулись
У лавок. Проволок обрывки висли
Над улицами. Битое стекло
Хрустело под ногами. Жёлтым оком
Ноябрьское негреющее солнце
Смотрело вниз, на постаревших женщин
И на мужчин небритых. И не кровью,
Но горькой жёлчью пахло это утро...
Жаль, что нынешние рэволюционеры ничего такого не читают, потому что им, живчикам сего момента, погружаться в тексты почти столетней давности некогда и, главное, неинтересно. Поэзия мысли в лучших своих образцах вразумляет успешнее, чем трибунные речи и тем более спорные школьные учебники по истории. При одном условии: если потенциальному читателю ещё в утробе матери не произвели своеобразную "лоботомию", удалив участки мозга, отвечающие за нравственность, а заодно и сдерживающие кипучее агрессивное начало, общее у человека с четвероногими.
Спешу извиниться перед животными. Вскоре после того, как было закончено "2-го ноября", Ходасевич начинает странное стихотворение "Обезьяна". По тональности они похожи. Тоже нерифмованный стих, повествовательная интонация. Но в первом – плоды работы людей, потерявших "образ и подобие", по которому созданы. Во втором – зверь, превосходящий человечностью хомо сапиенс. Действие происходит "на соседней даче", явно в другое – уравновешенное, довоенное время.
...обезьяна,
Макая пальцы в воду, ухватила
Двумя руками блюдце.
Она пила, на четвереньках стоя,
Локтями опираясь на скамью.
...............................
Всю воду выпив, обезьяна блюдце
Долой смахнула со скамьи, привстала
И – этот миг забуду ли когда? –
Мне чёрную, мозолистую руку,
Ещё прохладную от влаги, протянула...
Я руки жал красавицам, поэтам,
Вождям народа – ни одна рука
Такого благородства очертаний
Не заключала! Ни одна рука
Моей руки так братски не коснулась!
И, видит Бог, никто в мои глаза
Не заглянул так мудро и глубоко,
Воистину – до дна души моей...
.................................
В тот день была объявлена война.
Что это – самоутешение? Напоминание себе и прочим о неколебимой мудрости мироздания? В одном месте запало – зато в другом поднялось и выровняло ужасную картину?.. Мир с Богом – это любовь и полнота, обезбоженный мир – ненависть и ущерб. Всё это находишь в стихах, если читаешь их медленно и благодарно.
...И в этот миг мне жизнь явилась полной,
И мнилось – хор светил и волн морских,
Ветров и сфер мне музыкой органной
Ворвался в уши, загремел, как прежде,
В иные, незапамятные дни...
Ходасевича только так и стоит читать: медленно и благодарно – тогда открываются удивительные закономерности. Ещё в 15-м году, не взятый на войну по состоянию здоровья, в "Уединении", построенном на сквозной рифме (зерно-оно-вино-одно-звено-сопряжено-суждено-дно), поэт как бы напророчествовал свою судьбу: "И если мне погибнуть суждено – / Про моряка, упавшего на дно, / Ты песенку мне спой – уединенье". Он, точно, умер далеко от родины, в бедности, с непобедимым чувством одиночества в душе. Но это будет ещё не скоро. Сейчас же нас интересуют первые четыре строки стихотворения. Они позитивны: "Заветные часы уедененья! / Ваш каждый миг лелею, как зерно; / Во тьме души да прорастёт оно / Таинственным побегом вдохновенья..." Не из этого ли зёрнышка проросло спустя два с половиной года "Путём зерна"?.. Факт, что в конце 17-го, в 18-м, 19-м, как раз в годы голода, разрухи, расцветших от хронического недоедания хворей, отрадой поэту были самые простые вещи, созданные помимо человека – в поддержку или в укор ему.
С холодностью взираю я теперь
На скуку славы предстоящей...
Зато слова: цветок, ребёнок, зверь –
Приходят на уста всё чаще.
Рассеянно я слушаю порой
Поэтов праздные бряцанья,
Но душу полнит сладкой полнотой
Зерна немое прорастанье.
("Стансы")
Опять "зерно", опять "зверь", опять "полнота"! Если это наваждение, то милосердное, внушённое ангелом-хранителем. Пока душа, которая с ранних лет впитала "всю боль, весь яд", изначально приуготовленные для большого поэта, балансирует на кончике иглы между порождениями тьмы и света, она ещё способна создавать гимны бытию. Не только бытию, но и быту, до поры до времени пощажённому военным коммунизмом. Незваный гость уже грядёт; Сандрильона, а по-русски Золушка, упомянутая в следующем стихе, хоть и возникла у автора, по всей видимости, подсознательно, с первым полуночным ударом должна будет покинуть изживший себя "Счастливый домик" (так называлась предыдущая книга В. Ходасевича, посвящённая его жене Анне, в девичестве Чулковой).
В стихотворении "Хлебы" лицо поэта повёрнуто к нам своей светлой стороной:
Слепящий свет сегодня в кухне нашей.
В переднике, осыпана мукой,
Всех Сандрильон и всех Миньон ты краше
Бесхитростной красой.
Вокруг тебя, заботливы и зримы,
С вязанкой дров, с кувшином молока,
Роняя перья крыл, хлопочут херувимы...
Сквозь облака
Прорвался свет, и по кастрюлям медным
Пучками стрел бьют жёлтые лучи.
При свете дня подобен розам бледным
Огонь в печи.
И, эти струи будущего хлеба
Сливая в звонкий глиняный сосуд,
Клянётся ангел нам, что истинны, как небо,
Земля, любовь и труд.
Никто вокруг нас не печёт на поду хлеб, и мы утратили всякое представление об этом древнем процессе. Однако стихотворение В. Х. не только напоминание об утраченном, но и, больно признать, его предварительное прощание с домашним уютом, женщиной, бывшей ему настоящим другом. Пройдёт несколько лет – и всё переменится. Великая перемена в его стране уже свершилась. Он написал о ней. Великая перемена в нём самом, а значит, и в его творчестве, свершается медленно, но верно. Поэзия – зверь алчный. Даже относительное личное благополучие – слишком постная для неё пища.
"Земля", "труд" – те же самые слова были начертаны на революционных знамёнах, повторялись в лозунгах, звучали на площадях и в рабочих аудиториях. Ходасевич не мог сказать, вслед Маяковскому, об Октябре "моя революция", но благие надежды, ещё не осознанные им как иллюзии, на неё возлагал. Да, хаос, да, насилие, но не означает ли падшее в землю евангельское зерно в переводе на язык каждодневности грядущее Воскресение, обильную жатву?..
Исход коллег из взбаламученной переворотом страны приобретает характер бегства, а он как будто крепко врастает в новую действительность: работает в советских учреждениях, читает лекции в московской литературной студии Пролеткульта. У одного из самых последовательных радетелей за сохранение великой русской культуры обширное поле деятельности: Тео (Театральный отдел Наркомпроса), Книжная палата, горьковское издательство "Всемирная литература". Дружба с Горьким, писателем, известным во всём мире, человеком не бедным и хлебосольным, будет греть его долгие годы. Стихи – пишутся. Невзирая на трудный быт, на свистопляску вокруг и всегда превосходящую силу внешних толчков ответную реакцию поэта. Порой кажется, что В. Х. набирает силу... благодаря всеобщей вакханалии!
– Ходасевич – большой поэт, загадочный поэт, но что вы нашли в нём религиозного? – спросила меня одна из всеми признанных умниц-критикесс. – В ранних его стихах что-то такое мелькает: Христос, Пилат. Но всё это так смутно, так безблагодатно. Понятно: в детстве влияние матери-католички. Потом оно выветривается. Страшная "Европейская ночь" – книга человека неверующего, чтобы не сказать законченного атеиста...
До "Европейской ночи" мы дойдём. О матери-католичке надо сказать подробнее.
В первой, дореволюционной книге поэта, весьма унылой, названной будто в насмешку над ходячими стереотипами "Молодость", много подражательных и надуманных стихов. Протекает там "забвенная река", произрастает "цветок нетленный", в стихах двадцатиоднолетнего автора "Смерть вольна раскинуть покрывало / Над ужасом померкшего лица" и т.п. Чуть ли не единственное стихотворение без позы, без дежурного литературного реквизита – это обращение к матери. Цитирую начало и середину даже не как стихи, а как растянутый в длинные строки вздох и стон предельно впечатлительного молодого человека тех (и всяких) времён: "Мама! Хоть ты мне откликнись и выслушай: больно / Жить в этом мире! Зачем ты меня родила? / ...Стыдно мне, стыдно с тобой говорить о любви, / Стыдно сказать, что я плачу о женщине, мама! / Больно тревожить твою безутешную старость / Мукой души ослеплённой, мятежной и лживой! / Страшно признаться, что нет никакого мне дела / Ни до жизни, которой меня ты учила, / Ни до молитв, ни до книг, ни до песен. / Мама, всё я забыл! Всё куда-то исчезло, / Всё растерялось..."
Насчёт материнской "старости" автор стихов не преувеличивает. Когда они писались, Софии Яковлевне, урождённой Брафман, было уже 66 лет. Владислав – шестой, последний ребёнок у нетипичной пары Ходасевичей. Странно уже то, что еврейка София воспитывалась в "бедной, бедной" католической семье и оставалась до конца истовой католичкой. Похоже, труженик-муж, польский шляхтич по родословной, художник по натуре, фотограф по роду занятий, полностью передоверил своей верующей супруге воспитание младшего сына. Поэт вспоминал: "По утрам, после чаю, мать уводила меня в свою комнату. Там над кроватью висел в золотой раме образ Божией Матери Остробрамской. На полу лежал коврик. Став на колени, я по-польски читал "Отче наш", потом "Богородицу", потом "Верую"".
Н. А. Богомолов, автор содержательной вступительной статьи к тому стихотворений В. Х. (Большая серия Библиотеки поэта, издание третье; ЛО, 1989), взяв эти слова из его воспоминаний, замечает: "Не стоит преувеличивать значение этих влияний на творчество Ходасевича". На творчество, согласна, влияние не велико. А вот на душу поэта... Любое зёрнышко, что падает на столь благодатную почву, обязательно идёт в рост. Часто прихотливый, не предугаданный календарём, но рано или поздно дающий свой плод. Чем обязан матери, поэт сказал и в стихах об отце, законченных в Париже в 1928 году: "Мама! Молитва, любовь, верность и смерть – это ты!" ("Дактили").
Ещё в разгар Первой мировой войны, в 1916 году, Ходасевич написал стихотворение, прямо отсылающее к Библии, к Ветхому Завету: "Слёзы Рахили". Почему именно ветхозаветные персонажи оказались столь востребованными поэзией на переломе времён: Каин у Бунина, Исайя и Иезекииль у Волошина, Каин, Иов, Рахиль, Лия у Вячеслава Иванова, царь Давид, Рахиль, Иаков, Мелхола, Лотова жена у Ахматовой, Руфь у Кузьминой-Караваевой, Иеремия у Есенина... Богодухновенная (так, во всяком случае, считают верующие) книга Библия потому и живёт тысячелетиями, что даёт на примере одного маленького древнего племени широкую, захватывающе интересную историю человеческого рода вообще. Человек этого племени, потомок Адама и Евы, не плохой и не хороший, а всякий, разный: он может биться в сетях греха, пребывать в ореоле святости, способен лгать, предавать, изменять, а порой с опасностью для собственной жизни исторгать из себя слово высшей правды. В относительно спокойные времена все эти полярные качества тоже существуют, но они приглушены, проявляются вполсилы; ослепительно же вспыхивают в человеке, порой испепеляя носителя, когда Господь насылает на него – за грехи всего рода – сверхчеловеческие испытания. Были или нет живые прототипы у ветхозаветных персонажей (серьёзные богословы в этом не сомневаются), каждый из них – фигура могучая, символическая. Даже в немощи своей, как слабовидящая Лия или непослушная Лотова жена. Тем более – в своём торжестве.
Слова о плачущей Рахили находим в Книге пророка Иеремии (31. 15): "...голос слышен в Раме; вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет".
Немолодой уже Рахили, любимой жене Иакова, который много лет добивался права на неё и все эти годы тяжело работал, чтобы будущий тесть дал согласие на их брак, пророк обещает утешение: "Удержи голос твой от рыдания и глаза твои от слёз, ибо есть награда за труд твой, говорит Господь, и возвратятся они (т.е. убитые или считавшиеся убитыми дети. – Т. Ж.) из земли неприятельской" (Иер 31. 16).
Что ж, и во время последних мировых боен воины пропадали без вести, и некоторые из них, в том числе и те, на кого приходили похоронки, возвращались, как с того света. Сыновей же у Рахили и Иакова было всего двое: Иосиф и Вениамин, причём первенца она родила не через девять месяцев после бракосочетания, а когда "вспомнил" о ней, неплодной, Бог и "отверз утробу её". Можно представить себе, как дороги поздние дети были родителям своим...
Хочу напомнить читателю, что древнееврейские пророки, "Вестники Царствия Божия" (так называется посвящённая им книга о. Александра Меня, одна из его шеститомника "В поисках Пути, Истины и Жизни"), говорили не от себя лично, а от имени Бога. Потому временные границы в их откровениях смещены; история предстаёт не как процесс, а как событие одномоментное. Так, в кровавую годину войн с иноплеменниками пророк даёт глобальный оптимистический прогноз: "И вся долина трупов и пепла, и всё поле до потока Кедрона (...) будет святынею Господа; не разрушится и не распадётся вовеки" (Иер 31. 40). Историки, верные часовой стрелке времени, возразят: долина, поле, вся страна и разрушилась, и распалась на тысячелетия. На что Истинно Верующий Иудей (таких хватает в современном Израиле) может возразить, что "святыня Господа" осталась целёхонька и принимает всё новые потоки беженцев со всего мира. Ну, как с ним поспоришь?..
Итак, автор напомнил своими стихами читающим Библию, что и мёртвые иногда оживают. Но он не был бы поэтом трагическим и объективным, если бы не сказал о войне трезвые, совершенно не в духе патриотического угара вещи:
...Горе нам, что по воле Божьей
В страшный час сей мир посетили!
На щеках у старухи прохожей –
Горючие слёзы Рахили.
Не приму ни чести, ни славы,
Если вот, на прошлой неделе,
Ей прислали клочок кровавый
Заскорузлой солдатской шинели.
Ах, под нашей тяжёлой ношей
Сколько б песен мы ни сложили –
Лишь один есть припев хороший –
Неутешные слёзы Рахили.
Написать и открыто читать, пусть даже в дружеском кругу, такие стихи, как "Слёзы Рахили", осенью 16-го года не означало ли твёрдо занять позицию, отличную от многих? Естественно, автора тут же уличили в "пораженчестве". Как известно из истории, наиболее последовательными "пораженцами" оставались большевики. Это была одна из приманок, что привела их через год к власти... †
Окончание следует
