Небо начинается на земле

Из заметок о путешествии Валентина Курбатова по Риму и другим городам Италии, которыми он, по обыкновению, спешит поделиться с читателями "Истины и Жизни", мы выбрали главу о жемчужине музеев Ватикана – Сикстинской капелле и римской базилике св. Павла Вне Стен, встреча с которой увенчала длительное паломничество автора по следам апостола (см. серию очерков В. Курбатова в №№ 9/2000; 5, 6/2001; 6, 7–8, 9/2002; 10, 11/2004; 3, 4/2007)

...Здесь шёл снег на августовские Ноны; отсюда масляная река текла в Тибр;
тут, как гласит молва, Сивилла показала старому Августу Младенца Христа.
Могу ли на жалком листе описать целый Рим?
Франческо Петрарка

...А у музеев очередь. Половина девятого – очередь!

Через час мы – там. И дальше уж и писать нечего – смотри путеводитель. Человечество скульптуры со всего света – мраморная перепись населения. Матроны, философы и ораторы империи скучны и добродетельны, Экак чужие предки на фотографиях. ЭИ вдруг замечаешь, как много в этом мраморе некрасивых лиц, и догадываешься, что роскошная жизнь была жёстка и беспокойна, а кровавые зрелища не красили лиц – ни мужских, ни женских. Лица не светали Богом. Через час от этого человечества богов, муз, императоров, гладиаторов, героев, пап, венер, аполлонов, весталок, юпитеров, а ещё – тигров, собак, львов, волков, крокодилов (см. монолог Треплева: "Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, морские звёзды... словом, все жизни, все жизни", словно бедный Треплев писал это, не выходя отсюда) устаёшь, словно перед тобой и правда прошли все жизни, все жизни... И радуешься нечаянному окну на Рим, во двор Ватикана, как форточке из истории в живой день. Потоп истории, жуткая теснота честолюбий. Видно, как всем хочется остаться, остаться, не уходить. Немудрено, что Марциал мог стращать толстяков патрициев: вот возьму и не воспою, и пропадайте в безвестности, если не заплатите. Вот и держались да ещё тащили с собой весь привычный мир, чтобы и там, в мраморной вечности, вокруг – те же павлины, лошади, львы, чтобы так было всегда! Всегда! И опять приамы, антинои, эскулапы, августы, трибуны, консулы, победы, триумфы...

Но сквозь всё и через всё указатели зовут, манят, обещают – Капелла Сикстина. Жди, не торопись, копи волнение. Постой ещё перед полками героев, загляни в витрины монет, медалей, золотых крестов, евангелий, подивись роскоши гобеленов. Подними глаза на победы Константина и Домициана, где, кажется, изображены во фресках воюющие стороны в полной своей численности и каждый воин бьётся и погибает в вечном бою под вечным "Сим победиши!". "Призри с небесе, Боже, и виждь виноград сей!" Подлинно – виноград, "где кудрявые всадники бьются в кудрявом порядке". И какой руки! Себастьяно дель Пьомбо, Джотто, Филиппо Липпи. И вот уже Станцы Рафаэля – "Афинская школа" и падающие вериги Петра. А залы-то, оказывается, тесны, и живое человечество японцев и европейцев (японцев всегда больше) мешается с населением Афин, и кажется, что шум нашей толпы мешается с диспутом фресок. И неожиданно ловишь себя на том, что благословляешь эту тесноту толпы. Страшно представить себе, как бы ты оказался один перед этим сонмом отлетевших мраморных и живописных жизней, которые накинулись бы на одного тебя, требуя взгляда, ища твои глаза, чтобы на минуту воскреснуть. Тебя не хватило бы на всех, и ты бы кончил безумием. А так один ухватится за одного, другой за другого, и, глядишь, смерть и отступила.

Мы спасли их, они продлили нас. И полотно вечности всё ткётся, как у бедной Пенелопы, чтобы за ночь распуститься и к утру опять начаться с первой петли. И по высокой драматургии устроителей мы ещё окажемся пропущены чрез мясорубку современного религиозного искусства в залах Борджиа – от Эрнста Барлаха до Эрнста Неизвестного. И только тогда – пожалуйте наконец, она – Сикстинская капелла!

Варево народа, митинг, Термини, беспрерывное "тш-ш-ш" охраны и радио: "Силенцио!" Все головы вверх. И ты входишь к Страшному суду спиной и пока видишь только сивилл, пророков, час творения человека, дивные ультрамарины и кармины фресок Боттичелли и изумляющие золотые и серебряные драпировки в тяжёлых складках мрачного бархата, и чем ближе подходишь, тем реальнее их тяжёлое шитьё, пока, не удержавшись, не упрёшься пальцами – стена, живопись! И прошедший этот искус до тебя старик улыбнётся тебе со скамьи, как брату.

Все откладываешь миг, всё оттягиваешь минуту главного события. Но пора и к трубам Страшного суда.

Разверзается небо за престолом (неужели это восточная стена?). Да, да, конечно, ты всё время забываешь, что "престол обращён лицом к молящимся, и, следовательно, – к Востоку", и не успеешь сообразить это, как потрясёт вертикально поставленное небо, населённое больше, чем земля этой великой фрески. И в отличие от столь памятного тебе Страшного суда византийской церкви Хоры, где весь небесный чин, кажется, молится за человека, бережно адвокатствует душе и жаждет принять её в своё братство, тут всё полно гнева и прощённые не счастливее осуждённых. Да и никто ещё не прощён. Всё будет вот-вот, и пламенный жест гневного Спасителя не сулит благословения. Не зря, говорят, здесь особенно грозно звучит на Страстной неделе "Miserere mei Deus" ("наш" пятидесятый псалом – "Помилуй мя, Боже").

Потом уже ничего смотреть нельзя. И глаз уже скользит безвольно и торопится к выходу, где небо – на месте, где оно безмятежно и сине, где припекает и радуется солнышко. Я ещё успею до перерыва забежать в Сан Пьетро, несмотря на уже удерживающую охрану, но день снимает прежнее волнение, и я смотрю на великолепие собора одними глазами, а не душой.

Мы едем за городские стены к апостолу Павлу, в храм, который поставлен на месте его погребения после "благородной" римской казни – усечения мечом. Поезда метро исписаны, как наши подворотни, и ты поневоле отворачиваешься, чтобы не испачкать ещё полного капеллой и храмом зрения. Но и поневоле благодаришь эту живописную низость, потому что она омывает твоё зрение, опускает его, чтобы не держать на нестерпимой высоте и приготовить для нового восприятия.

Павел выходит к нам боком, пряча фасад, и, входя через пинакотеку, ты ещё не знаешь, что тебя ожидает. Словно храм нарочито начинает с вступительного пиано, чтобы разворачиваться всё величественнее и грознее, аккорд за аккордом до грозного форте и тутти. Пока ты не увидишь, что это второй по величине после Петра храм Рима.

Сначала удивит квадрат двора, галерея, чьи стены затканы археологией и крестами, обломками полов и фризов, фрагментами колонн и саркофагов, мозаик и эпитафий – всем, что уцелело после чудовищного пожара, опустошившего храм в середине девятнадцатого века. Этот бедный "текст" уже не читаем, как рассыпанный набор, но хорошо готовит сердце к главному "тексту". Как и пинакотека, которую ты пересекаешь по дороге в храм. Там глядят на тебя со стен второстепенная, но всё же римская "по крови" живопись и пыльные листы старых гравюр, напоминающие, как величав был собор до несчастья и каков он был тотчас после пожара. Эта "увертюра" старит душу до должной глубины, чтобы ты мог вместить сердцем весь свод святынь капеллы реликвий, где хранятся частицы мощей апостолов Иакова Заведеева и Варфоломея, Иакова, брата Господня, и Анании, архидиакона Стефана и праведной Анны, матери Девы Марии. И вериги Павла, и часть его посоха и Животворящего креста. И десятки других святынь. И надо постоять минуту, как после причастия, чтобы успокоить сердце. И только тогда можно войти в корабль собора. В холодный, серый царственный шаг колонн к трибуне, как зовётся там горнее место, с золотым небом мозаик, окликающей недавно пережитое небо Санта Марии ин Трастевере. Только тут воссияет над тобой Спаситель в предстоянии Андрея и Петра, Луки и Павла. А под ними апостолы уже сойдутся к Кресту, чтобы получить благословение на подвиг проповеди.

Нам, редко оказывающимся в алтарях наших храмов, не часто удаётся встать вот так – под парусом свода, под самим обнимающим небом и почувствовать ужас и счастье этого объятия. И ты, как там, на Трастевере, стоишь и стоишь, пока твои копейки не иссякнут и небо не погаснет. Но и тогда не уйдёшь, потому что мозаика притихнет и исполнится новой тайны и вечерней тишины, как у нас перед утреней на шестопсалмии, когда храм, кажется, освящён одними ликами икон.

И только потом спустишься в крипту, где под престолом покоится апостол Павел рядом со своим спутником в долгих скитаниях апостолом Тимофеем, которого Павел звал "истинным сыном в вере". Вот, значит, где они нашли успокоение, эти скитальцы по Господню поручению, которые пешком прошли больше, чем иной за жизнь пролетает на самолёте. И вот, значит, как судьба присматривает за нами и глядит, чтобы всякий сюжет был дописан до точки. Значит, мне надо было пройти по их следам часть дорог Малой Азии, начиная с родины апостола Павла в Тарсе и мест их проповеди в Эфесе и Листре, Конье и Антиохии, надо было написать предисловие к книге Алена Деко "Апостол Павел", чтобы теперь поклониться их последнему приюту и снова почувствовать правду и плоть христианства, его живую историю, которая пересекает твоё сердце, чтобы ты понял, что небо начинается на земле.

А поднимешь глаза, выходя из крипты, и сразу согрешишь (таково уж, видно, слабое человеческое устройство). По фризу над колоннами встанут в сумеречном свете храма медальоны с десятками портретов Пап, где будет освещён один последний с портретом нынешнего Папы; вздохнёшь, что уже погас медальон с портретом Папы Иоанна Павла II, в котором ты чувствовал (по славянству ли, по духовному ли устремлению) много родного. А потом оглянешься на их предшественников и застанешь себя на мысли, что портреты примасов за предшествующие столетия могли бы стать "журналом мод" лиц и одежд римских первосвященников. Там отразятся все века, как всегда они отражаются в наших лицах. Там будет простота и сила первых веков, жёсткая ясность Средневековья, коварство и расчёт времён Возрождения, смирение и дерзость последнего времени. Там будет весь человек во всей его сложности, ибо он и там, в папском поднебесье, – всё человек. А за Бенедиктом XVI ждут своего часа ещё пустые медальоны – "продолжение следует". Это хорошо смиряет, и можно предположить, что нынешний Папа уже видит там, в следующем медальоне, известные ему одному черты того, кто будет светить там, когда он отойдёт в тень следом за Иоанном Павлом.

Выйти в уже вставшую ночь хочется через парадную дверь, через торжественный портик в сто пятьдесят колонн, где в центре двора встанет пламенный, косматый, мощный, клубящийся, как Микеланджелов Моисей, Павел с мечом. И меч этот в его руках будет казаться скорее орудием гнева и веры, чем обозначением орудия, которым он был обезглавлен. Встаёт над ним первая молодая звезда, которую я вижу в Риме, и опять "треснутый" колокол зовёт к вечерне. †