Владимир Шнейдерман — псевдоним поэта, написавшего автобиографический цикл стихов о войне от лица еврейского мальчика.
1
Из глубины какого века
Смотрю на этот узкий двор?
Между домами бьётся эхо,
Склонился тополь на забор.
Сирены вой противно звонок,
И ломится издалека
Он в грёзы мальчика спросонок
В неярком свете ночника.
И различает мальчик сонный
Сквозь лепестки закрытых век,
Что, долгой жизнью утомлённый,
Припоминает человек,
Как тополь клонится к ограде,
Как вой летит издалека,
Тревожа мальчика в кровати
В неясном свете ночника,
Себя, одетого поспешно,
И с неба нудный жёсткий гуд,
Соседей, что во тьме кромешной
В подвал по лестнице бегут.
2
"Ша" значит по-еврейски "тише".
Осин дедушка говорит: "Ша".
А мы, два малыша,
Бросаем играть
и садимся к нему
поближе.
У него седая-седая борода
И недавно случилась беда:
Погибла на фронте
старшая внучка Бася.
Она сперва училась
в десятом классе,
А потом была в полевом госпитале
медсестра.
Раньше все вечера
Осин дедушка Тору читал
(Тора — еврейская книга про Бога)
И нас вовсе не замечал,
А если зашумим,
из-под очков
смотрел строго.
Зато теперь он часто
рассказывает нам,
Как был сделан
самый первый
человек Адам,
Как Моисей ударил палкой по камню —
и получился родник.
Моисей — такой же старик,
Как Осин дедушка, с ним вместе
Дрался с белыми и был контужен.
С тех пор у него дёргается нос,
как будто всегда простужен.
Когда я вижу Моисея,
представляю,
как он палкой по камню бьёт,
А кругом толпится
изумлённый народ.
Сам он очень старенький,
и мне его жалко.
Он так тяжело опирается на палку
И, когда всматривается,
до того смешно щурит глаз,
Что как-то не верится
в дедушкин рассказ,
Хотя и немного страшно:
а вдруг из-под его палки вода забьёт
И нижнюю квартиру зальёт.
3
Я порой чуть глаза закрою,
Донесётся из дальнего детства:
"Что за станция?"
"Чистое поле".
"Почему стоим?"
"Неизвестно".
И в каком-то странном смятенье
От малюсенького огарка
По теплушке мечутся тени.
А мне жарко, мне очень жарко.
Я, наверное, болен очень
И поэтому над собой
Вижу беспокойные очи,
Обведённые синевой.
Помню тряску, как на ухабах,
Возле печки блики огня,
И чужая усталая баба
Потихоньку крестит меня.
Слышу шёпот:
"Мой под Москвою…"
"Мой не пишет…" —
и вздох: "Беда".
Так несло нас грозной волною
Лихолетье
Бог весть куда.
И врывался в сон воспалённый
Паровоза нервный гудок.
В глубь России шли на восток
Горем полные эшелоны.
4
Мама в ночь на заводе.
Кота
Взял я под одеяло.
Как старуха, вздыхала,
Наклонясь надо мной, темнота.
Дребезжит от метели стекло.
Мышь под полом скребётся.
Мама утром вернётся,
Печь растопит, и станет тепло.
Зябнет кот и мостится ко мне
Меховою спиною.
И плывут предо мною
Сны на белой холодной стене.
В них отец бьёт наводкой прямой
В наступающих фрицев.
А ещё часто снится,
Что с войны он вернулся домой.
Вихрь то стихнет, то бросит в окно
Горстью мёрзлого снега.
Помню даже во сне я,
Что от папы нет писем давно.
5
Соседка наша — бабка Шура
Взяла меня однажды в храм.
Мерцали свечи здесь и там,
Клубились тени по углам,
Мелькали тёмные фигуры.
Лез в ноздри запах незнакомый,
Кругом картины на стенах.
Вон в красных латах воин конный,
И бьётся чёрный змей в ногах,
Стальною пикою пронзённый.
А бабка Шура между тем
В сторонке на колени встала,
И тихо что-то зашептала,
И стала кланяться, совсем
До пола, грузно и устало.
Но тут запели впереди,
Все к пению пошли поближе.
Я очутился посреди
Толпы и ничего не вижу
За спинами, как ни гляди.
А хор старательно ведёт:
"За братьев наших убиенных…
За наше воинство… сирот…"
Пар от дыхания плывёт,
И иней блёстками на стенах.
В трепещущем, неясном свете
Вдруг женщина сотрёт слезу.
А я смотрю на лица эти —
И щиплет у меня в носу
От жалости ко всем на свете.
6
Декабрь,
колхозный скудный рынок,
Любимый мной молочный ряд.
Там варенец желтеет в крынках,
Кастрюльки с творогом стоят.
От этой роскоши молочной —
Ведь голод мучит невтерпёж —
Я прилипал к асфальту прочно
Резиной латаных подошв.
Мороз лютует спозаранку.
Раз, отведя от губ платок
И молока плеснувши в банку,
Вздохнула баба:
"Пей, жидок".
И, весь продрогший до озноба,
Я банку жадно сжал в руке.
И сладостно ломило нёбо
От мелких льдинок в молоке.
7
Я маленький, горло в ангине…
Д. САМОЙЛОВ
Палата, стерильные шторы,
Кровати железные в ряд.
Я стриженный наголо, хворый.
А в городе пушки палят.
Покрыто узорами стужи
Январской, синеет окно.
Но грохнут орудья снаружи —
И вдруг расцветает оно.
Волна светового прибоя
Пойдёт потолками гулять.
А в ней ликованье такое,
Что я не могу улежать.
Сосед мой раскинулся — жарко —
И что-то бормочет в бреду,
А я в полосатой пижамке
Упорно вдоль стенки бреду,
Потом по ступеням скрипучим
И дальше опять вдоль стены
К окну, из которого лучше
Сполохи салюта видны.
Глазок торопливо продышишь,
Не чуя озябших ступней, —
И тут же увидишь над крышей
Букеты победных огней.
8
Медлительны её движенья
И полны тайны естества.
Ещё не знает тётя Женя,
Что месяц как она вдова,
Что муж в траву лицом уткнулся
И струйка крови изо рта,
А сын, что в лоне шевельнулся,
Уж тридцать дней как сирота.
Ещё разлада нет с судьбою,
Ещё, надеясь, ждёт письма.
Лишь в ноябре, истошно воя,
Сходить от горя ей с ума.
За тыщу вёрст идёт сраженье,
У мира на другом краю.
Ещё не знает тётя Женя
Недолю сына и свою
И гордо платьем прикрывает
Хранимый бережно живот,
И знать пока ещё не знает
О том, что почта ей везёт.
9
Моему отцу Исааку Моисеевичу
Памяти так мало надо,
Чтобы спрохвала
Утра давнего прохлада
Мягко обняла.
Явь и сон перемешались,
И перед окном
Папиной фигуры абрис
В ливне световом.
Песня мамы за стеною.
Счастью нет конца.
Жаль, отец к окну спиною —
Не видать лица.
Вот сейчас он повернётся,
Ближе подойдёт…
Было лето, утро, солнце,
Сорок первый год.
Ни могилы, ни портрета
Не осталось мне.
Только помню:
ливень света,
Силуэт в окне.
