На днях в Московском еврейском общинном центре в Марьиной Роще прошел вечер известного писателя Григория Кановича. Была представлена его книга "Свечи на ветру", которая первый раз, просто чудом, вышла 25 лет назад. Канович сидел на сцене и сперва смущался. Потом что-то произошло; в зале действительно появились истина и милость. Юозас Будрайтис, Александр Гельман и Владимир Меньшов говорили как-то очень существенно, а сам Канович – совсем удивительно. Казалось бы, не частная беседа, заранее идешь на условность, но ее не было. Перескажу некоторые его речи, хотя выйдет намного хуже.
Может быть, условность совершенно исчезла, когда Григорий Семенович сказал про кошку: все местечко места себе не находило, если балагула ее переехал. Сравниться с этим могли только слова про Бога. Г.С. спросили, почему Он попустил холокост, оговорив, что ответа не знает никто. Г.С. признал, что и он не ответит, но думает, что сделал это не Бог, а мы, люди. Тут бы наши неофиты напомнили, что Бог все же "попустил", или (что хуже) указали на грехи Иакова. Канович рассказал, как бабушка ходила с ним в синагогу. За это брали какие-то маленькие деньги, и она ворчала: "Разбойник, я из-за тебя разорюсь!", и прибавляла, уже внуку: "Ты, ты разбойник, не Бог". Точно так же и тут, разбойники – мы (1).
Когда я жила в Литве, я часто думала, что встречаю на улицах, а может – и в гостях, тех, кто смотрел, как забивают шлангами людей в каунасском гараже. Среди них был отец Александра Штромаса, так что это – не миф и не "преувеличение". Да, богач Юргис Штромас помогал коммунистам. Кто тогда кому помогал, какое из зол выбирал, теперь не разобрать. Но оба зла тем и плохи, что проповедовали и поощряли жестокость.
Григорий Семенович повторял, что Бог – не такой. С этим согласен и папа Бенедикт XVI, напомнивший в первой своей энциклике, что "Deus caritas est". Слова "Бог есть любовь" слишком легко произнести, ничего не ощущая. Архаизм услужливо показывает, что это – текст, и старинный, а не радостная весть. Словом "любовь" называют что угодно, от назойливой заботы до попустительства, не говоря уже о многообразных синонимах распутства. Бедный Бог любит нас, как ослепший от слез отец блудного сына. Наверное, лучше всего перечислил свойства такой любви апостол Павел. Могу переписать, но подействует сильнее, если перечитать самим 13 главу Первого Послания к коринфянам.
А вот из пророка Осии – перепишу. Наверное, и камень пробьет это чередование жалоб и жалости. Ближе всего в нашей жизни – рассказ матери или бабушки (мужчины уже не так любят детей).
Когда Израиль был юн, Я любил его и из Египта вызвал сына Моего <... >
И сам приучал Ефрема ходить, носил его на руках Своих, а они не сознавали, что Я врачевал их.
Как поступлю с тобой, Ефрем? Как предам тебя, Израиль? <...> Повернулось во Мне <...> сердце Мое, возгорелась вся жалость Моя!
Обычно я прошу прощения за высокие ноты, а тут – не буду. Во-первых, текст библейский; во-вторых, немедленно появились трезвые и печальные мысли. С обеих сторон послышались сердитые голоса. Вот моя крестница говорит, что "у Козьмы" слишком много евреев. Вот литовский крестный моей дочери рассказывает, как он осадил своего начальника, напомнив, что у того жена еврейка. Вот мой любимый друг и ученик буквально молит меня не любить Мандельштама, а когда ему очень плохо, кричит про комиссаров, расстрелявших его дедушку. Хорошо Франку – попросил не обижать Деву Марию, и все. Моим этого мало. Простой призыв к жалости – не действует, совсем не действует. Ни холокост, ни особый взгляд, ничто. Помню, одна женщина сказала Эйзенштейну, который думал снимать ее дочь в "Иване Грозном": "А куда мы денем еврейскую скорбь?", на что он бодро ответил: "Выдадим за византийскую". Ответ хороший, но неверный. Византийская скорбь – глубокая, но не умоляющая (посмотрите на иконы). Словом, этой стороне ответить невозможно.
Есть и другая. Нельзя даже намеком выделить еврейство из народов. Конечно, в правовом смысле так и есть, тем самым – вообще во вне-религиозном. Но если мы читаем Библию и доверяем ей, получается, что народ – особенный. Иногда пишут, что это не народ, а Церковь. Как же неверующие евреи? А так. Посмотрите на стариков у Рембрандта или у Норштейна – и на физиономии похотливых, преуспевающих плутов. Казалось бы, в любом восточном народе такие лица совершенно естественны, даже приятны (все-таки не фанатик), а здесь – нет (2). Дальше не пишу, грустно получить еще и за это.
Лучше перейти к самой книге, но я – не литературный критик. Пересказывать глупо, все равно получится гораздо слабее, рассуждать – хватит. Скажу только самое главное (для меня) : в ней, особенно – в первом романе, есть тот особый, детский привкус рая, который мы часто связываем с запахами сладких специй. Есть в ней и раздирающая душу скорбь, которая, надеюсь, побудит к острой жалости не только Бога, но и нас, жестокосердных людей. Я помню, как в Литве, в начале 60-х, я увидела вполне откормленного мальчика лет трех, и у него был такой взгляд, что я не заметила, как молюсь, чтобы никогда и нигде больше не обижали Иакова. Наверное, многие молились об этом, поскольку, уже на Святой земле, я видела людей без этого взгляда. Хотя – зачем, собственно, его лишаться? Седой Канович, как и положено у Рембрандта, еще лучше, чем был. После его речей пришли в голову слова: "Трогательный и мудрый". Наверное, они правильные.
1 Если какой-то народ считает избранным себя, у него должно быть что-то подобное. Изменил Богу – и ты ниже человека. Прикинуть, как обстоит дело с русскими или с поляками, каждый может сам.
2 Пишу в сноске, чтобы не примкнуть к друзьям Иова. В начале 90-х мы с одним американцем из evangelicals были в гостях. Хозяйка, присматривавшаяся к Богу, задала классический вопрос – почему Он все это допускает? Я сжалась, ожидая бесчувственной теодицеи, но мой спутник сказал: "Смерти-то нет, Спаситель нас оттуда вывел". Что говорила хозяйка, не помню, и ответ – не особенно новый, но слышать – не совсем то, что читать. Представляется ослепший от слез отец, склонившийся к сыну, или даже разрешение сказки, на пиру и во дворце. Однако такие мысли очень удобопревратны. Рядом лежит то безразличие к чужой жизни, на котором и погорели Средние века. Исключительно важно помнить, что страдание и жестокость – есть, не задуривая себя выкладками об их "онтологическом статусе". Они есть, и они ужасны, а ответственны за них мы, а Бог – горюет и плачет. Иначе Он не говорил бы, что надо кормить, поить, ходить в больницу и в тюрьму, а (страшно представить!) уподоблялся бы тем, кто ругает мать Терезу, которая делает сносной жизнь больных и нищих.
Источник: Книжное обозрение
