Две матери
Ещё совсем недавно матушка Вера рассказывала: – О, голова у моей мамы в 90 лет ещё работает! Спрашиваю: "Что же вы, мамо, все бананы-то скушали? Ваня придёт маленький, Анечка – нечем внуков угостить. А она тонюсеньким таким голоском: "Бананк-ы? А що воно такэ? А я и нэ знаю, що цэ такэ, бананкы..."
Матушка Вера обиходила по очереди обеих матерей. Мать отца Павла, Татьяна Никаноровна Пылаева, была до старости красавицей. На довоенном фото она студентка актёрской студии Рубена Симонова при театре Вахтангова. Огромные сияющие глаза, высокий лоб, нежно очерченный подбородок. Скромная белая блузка с высоким воротничком. Невеста, жена, мать. На руках с двухлетним Павлом в этой самой белой блузочке отправилась в НКВД, чтобы рассказать, что это всё клевета, а её муж, актёр и поэт Анатолий Адельгейм, хороший, красивый, талантливый человек, ни в чём не виноват и что уже арестован (и расстрелян в 38-м году!) в Киеве свёкор, Павел Бернардович, а ведь Великий Вождь сказал, что сын за отца не отвечает.
Домой уже не вернулась, а Павла отправили в детский дом.
На фото 1948 года она уже ссыльная вдова расстрелянного врага народа. Опущенный, затравленный 58-й статьёй взгляд. Но, вопреки всему, – изящно повязанный полосатый платок, даже какая-то меховая зверушка вокруг шеи. Артистка, дворянка, дочь пропавшего в революцию царского полковника.
– Не приняла меня вначале ни в какую, – вспоминает, смеясь, матушка Вера. – На меня ни глазом, а сыну велела: "Пусть сегодня переночует, а завтра назад, откуда приехала". А мы уже обвенчаны, уже муж и жена. Тогда он ей так спокойно, раздельно каждое слово: "Хорошо, мама. Вера завтра же уедет. Вместе со мной. И ты нас больше никогда не увидишь".
Матушка Вера своим великим терпением погасила и дворянскую ревность Татьяны Никаноровны, и ридну вридность своей матери, украинской крестьянки Анастасии Андриановны Охрименко.
– Представляете, к отцу Павлу гости из Лондона, от митрополита Антония, а она уселась на табуреточке и не пропускает: "А вы хто таки будэтэ? Що-то вас не прыпомынаю".
А жизнь прожила Анастасия Андриановна очень достойную. Солдатская вдова, едва ли успевшая провести с мужем медовый июнь-месяц 41-го года, одна вырастившая единственное своё чадо, Верушку. До старости в колхозе трудилась.
И ведь дослужилась-таки! До почётного караула на табуретке у дверей кельи-кабинетика своего зятя, протоиерея Павла Адельгейма.
Ненаписанный роман
История их знакомства, сватовства, венчания – это отдельная глава. 1959 год. Оттепель кончилась, хрущёвские заморозки. Обещано показать последнего попа как представителя вымершей фауны. Охота на священнослужителей идёт по всей стране. Массово закрываются церкви.
21-летнего Павла Адельгейма, уже опытного церковного чтеца, бывшего послушника Киево-Печерской лавры, миссионера-экскурсовода по знаменитым пещерам – исключают из Киевской духовной семинарии. Мотивы, само собой, политические. Типа: "сидячее положение тела во время исполнения гимна СССР".
Но замечательный архиепископ, выдающийся церковный деятель, владыка Ермоген (Голубев) уже готов рукоположить изгнанного семинариста во дьякона для Ташкентского кафедрального собора. (Ровно через 10 лет, так же бесстрашно и самоотверженно, уже из неофициального своего Жировицкого заточения, он будет помогать бедствующей семье заключённого отца Павла, когда матушку Веру с тремя малолетними детьми будут изгонять из церковного дома на улицу.)
Итак, в 59-м году надо было срочно определяться: монашество или женитьба. В глазах и сердце Павла стоял облик духовного отца – батюшки Севастиана. Невысокий, худенький, длинная седая борода. Ныне канонизированный Церковью старец-исповедник оптинских духовных кровей, келейник старца Нектария.
Павел Адельгейм возрос в прямом смысле у ног батюшки Севастиана. Годами тайно обхаживал с ним весь огромный ссыльный приход в окрестностях Караганды.
Уже лет в тринадцать Павел определился с выбором. Только священником. И, скорее всего, монахом...
Однако на родине русского монашества, в Киеве, благословили конкретно: вот есть такое село – Гайворон, а в нём справная дивчина Вера Охрименко. Спасёшься сам – и весь её род спасёшь.
Дивчине оказалось 17 лет. Глаз не подымает, рта не открывает, вся пунцовый бутон. Шутка ли, вчера школу кончила, а сегодня замуж идти.
В селе Гайворон переполох. Семинарист приехал! Мало семинарист, ещё и красавец, этакий православный Жерар Филипп, да ещё и с друзьями-сватами, да ещё и на грузовике-трёхтонке. Переполох в Гайвороне, звонки в район, в область, на самый верх. Хорошо, сценарий был отрепетирован: комсомольцы-добровольцы лояльны и к космосу, и к кукурузе...
Короче, умыкнули невесту на грузовике, петляли всю ночь по оврагам-буеракам, а в дальнем селе уже ждал старенький батюшка с двумя венцами...
И началось это служение-житие. Это почти 50-летнее (минус три года тюрьмы) предстояние Престолу Божию в Средней Азии, в Латвии, в Пскове... Возводились церковные стены, рождались-вырастали дети, свои и чужие, затем – внуки, их уже шестеро...
Но даже теперь, через 50 лет, батюшка называет кудрявую седую матушку – деткой, а она его – Павликом, и они ковыляют к Мироносицкой церкви, взявши друг друга за руку.
Совместное мученичество
Заключили отца Павла фактически за постройку нового храма в узбекском городе Каган. Получилось всё гениально просто, принцип русской "матрёшки". Огромный старый сарай был в аварийном состоянии, под видом капитального ремонта завезли кирпич и внутри, как в чехле, начали строительные работы.
Главным незримым строителем был, как водится, сам Святитель и Чудотворец Николай – а уж зримых-то! Батюшка Павел, как ангел, беспрерывно летал в Москву то за редкими стройматериалами, то за счастливо обретённым иконостасом.
А стройплощадка день и ночь была оплетена людскими цепочками. 70–80-летние прихожанки передавали друг другу кирпичи, камни, более молодые женские руки месили раствор, штукатурили, белили.
Когда старый сарай-чехол разобрали и под ярким узбекским солнцем засиял православный крест – все обомлели.
1969 год! Самый Брежнев, и никакого Бога в стране нет и быть не может, одно будет вечно – недреманное око КГБ! Так что же этот ненормальный поп себе позволяет?! Ещё и Реквием запрещённый написал, а подписался по-женски да по-узбекски...
И остался Иаков один. И боролся Некто с ним, до появления зари.
И, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его, и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним... И взошло солнце, когда он проходил Пенуэл, и хромал он на бедро своё... (Быт 32. 24–32).
О тюремных годах отец Павел скажет стихами:
Время тоже потеряло ногу,
Ковыляют дни на костылях.
Уступает нехотя дорогу
Прошлое в прокуренных усах.
То, как нищий, милостыню просит,
То грозит костлявою рукой
И кусок души моей уносит,
Часть того, что я зову собой.
Ухожу домой, прощайте, вышки,
Что меня три года стерегли,
Вы мне лучше, чем любые книжки,
Разобраться в жизни помогли.
С 1972 года отец Павел стоит у Престола Божия на одной ноге, вторая, выше колена, на протезе. Но земные поклоны Великим Постом кладёт так истово-стремительно, что мы, двуногие, ещё и не поспеваем за ним.
Несколько лет назад перенёс батюшка полостную операцию. Пришли к нему в больницу. Выходит на костылях, как всегда, мягко улыбается:
– Слава Богу, у меня всё хорошо, а фрукты отнесите Вере, она тут же, на втором этаже.
– Да что такое?
– Навестила меня, пошла домой, стояла возле больницы на остановке, темно, наехала машина, то ли неопытный водитель, то ли пьяный...
На матушку было страшно смотреть. Колеса смесили её с осенней псковской грязью, она барахталась и молилась Богу – не о себе, даже не о батюшке – о Машеньке, 40-летней старшей дочери: "Господи, не дай сейчас умереть! Маша без меня пропадёт..."
– И вот, видите, живая!
Рядом стояла плачущая Маша:
– Мама, не умирай, я тебя люблю, я буду теперь зубы чистить и босиком не буду...
Маша перенесла в двухлетнем возрасте менингит, стала с годами блаженной мироносицей...
Всем миром собирали в Мироносицкой церкви на кардиостимулятор, без которого матушка Вера уже не может жить.
Шофера они с батюшкой простили.
Архиерей и собака(из матушкиных апокрифов)
В Латвии мы в Алуксне служили, там тогда митрополит Леонид был, Поляков. По образованию врач, мог приехать запросто, без предупреждения. Я это знала, но пока не коснулось. И вот однажды смотрю в окно: мама ридна – владыка! Леонид!!! Что делать, ничего нет на стол поставить, если б знала – и пирог бы испекла, и плов фруктовый – а тут хлеб да вода. Но главное, что – собака! Собака в доме, огромный пёс, вот как наш Чип. Я его скорей пихать в туалет, не запихнуть, он огромный, вываливается, я его и так и эдак, чуть не плачу – и вдруг сзади:
– Ма-атушка! Да куда же вы такую красоту прячете?
Я вообще растерялась, не знаю, что делать. А этот нахал всеми лапами на владыку и давай ему лицо лизать. А владыка смеётся! Потом сидели все вместе, чай пили, всё запросто...
А митрополит Антоний в Лондоне, тот вообще сам чай нам разливал. И ещё сказал, помню: "Знаете ли, отец Павел, своих владык тоже надо воспитывать".
А вот воспоминание самого отца Павла, из его книги "Догмат о Церкви":
"Вернувшись из тюремного заключения в 1972 году (...) я пришёл на приём к архиепископу Варфоломею Ташкентскому и Среднеазиатскому. Мы не были знакомы. Когда я вошёл в кабинет на берёзовой ноге, без креста и в чужой рясе, владыка растрогался, одел на меня протоиерейский крест, благословил и обнял. Эту награду я храню как дорогую память прошлого взаимопонимания с епископом. По поводу награды гонимого священника архиепископ принял большие скорби в Совете по делам религий".
Имбицилы, олигофрены и прочие ЗПРы
Ольга, 18-летняя воспитанница отца Павла, высокая, тоненькая, ломкая, с густой каштановой гривкой, которая в больнице спуталась в войлок.
– Батюшка-а, расчешите меня, а то мне ника-ак.
Я случайно оказалась рядом, тоже навещала свою больную крестницу.
– Батюшка-а, ну бо-ольно же, чего вы царапаетесь!
– Потерпи, моя девочка, у тебя тут настоящий колтун, но мы его сейчас разберём... вот так, и все волоски в косу заплетём. У тебя зеркальце есть?
– Не-ет. И тапки надо новые, шлёпки, а то эти, ф-фу, некрасивые. И халат с капюшоном.
Едем обратно в батюшкиной "Волге". Ко всему, он ещё и классный водитель.
– А что за диагноз у Ольги?
– Имбицил, – протяжно-мягко отвечает отец Павел, не отрывая взгляда от перегруженной дороги. – По-русски, слабоумие. А сестрёнка её, Наташа, оказалась нормальная девочка, хорошо учится в обычной школе, но ей было семь лет, в приют нельзя, пришлось нам с матушкой её удочерить. Наташа меня никак не зовёт: ни "папа", ни "батюшка", ни "Павел Анатольевич". Надо сказать, это довольно тяжело...
– И сколько же их у вас теперь?
– Осталось пятеро. Нет экономической базы у приюта. Никто не идёт навстречу. А было время, жило пятнадцать человек.
– И все...
– Да, все инвалиды. Имбицилы, олигофрены.
– Короче, безнадёжные.
– Отчего же? Ведь мы же восстанавливаем церковные руины. Вы помните, какая была Мироносицкая церковь? Имбицил тоже руина.
Батюшка остановился на светофоре и негромко начал читать:
Каменистая почва, в которую сеют зерно.
Безнадёжное дело, которое Богом дано
Во смирение пахарю,
прочим же во искушенье.
Но дебильные дети
блаженно пускают слюну
И блаженно смеются,
возможно, спасая страну
От чего-то ещё пострашнее.
– Ваши стихи?
– Нет, это Леночка Пудовкина, питерский поэт. Она как раз захватила самые руины: и в церкви, и в приюте... А потом из пятнадцати человек три девочки закончили кулинарное и швейное училища, вышли замуж. Один мальчик уехал учиться в Джорданвилль, другой пошёл в наше Духовное училище, уже рукоположен. Кое-кто получил от государства жильё. Осталось пятеро: трое пономарят, Света в школьной столовой. С Ольгой, по-моему, я терплю неудачу. Капризничает, хочет к матери-алкоголичке. А оттуда дорога одна – в ПНИ.
– Куда-куда?
– Психо-неврологический интернат. Я бывал там, крестил. Там стали прилично кормить – уже хорошо, но персонала не хватает, двери настежь. Кругом лес, восемнадцатилетние девочки разбредаются – и на них буквально идёт охота. Приезжают на иномарках, на джипах из Пскова, Питера. Поманят конфетой, побрякушкой, они же больные дети – и нет никаких концов. А осенью их всех погружают в автобус и везут на плановые аборты...
Разум наш развратился,
и соль потеряли слова.
Будут новые люди расти, как трава,
К ним никто докричаться не сможет.
Им неведомо будет добро и неведомо зло.
Ной построил ковчег. Так когда-то<
зверькам повезло.
Всё по Книге... Но смилуйся, Боже.
Семейный подряд
Судачат во Пскове, де, открыл отец Павел частную школу на приходе, чтоб двух своих внуков выучить и работу дать сыну и невестке. Какая-то правда есть. Только забывают, что кроме Вани и Ани Адельгеймов в школе учатся ещё 40 (!) детей, каждому из которых нужно преподать: русскую, английскую и церковнославянскую азбуку, а также – математику и литературу, химию и физкультуру, а также – сольфеджио и фортепиано. А также – основы православного вероучения, Священное Писание, историю Церкви, Устав. И, самое главное, современных обычных детей научить практическим навыкам молитвы, участию в церковной службе, жизни в общине. Словом, элитное обучение за 700 рублей в месяц.
Чтобы всё это получилось, будущий директор Иван Павлович Адельгейм бросил вполне успешную научно-исследовательскую работу в НИИ озероведения и снова стал студентом исторического факультета. А сам отец Павел колесил по городам и весям, отечественным и зарубежным, чтобы добыть (продолжу экономический образ) стартовый капитал.
Откликнулась Евангелическая община Германии. Деньги дали не вообще, не на очередной нацпроект, незнамо кому, а – конкретно – исповеднику веры, русскому протоиерею с немецкими корнями, отцу Павлу Адельгейму, который изложил перед бережливыми бюргерами свои программные тезисы на немецком языке.
Прошло 16 лет.
Выпускники приходской школы при Мироносицкой церкви не все сделались церковнослужителями и регентами. Учатся в разных вузах, работают, служат в армии, есть уже две многодетные мамочки. Но все они знают о Боге не понаслышке, умеют молиться, умеют жить в Церкви.
Короче, этот приходской "семейный подряд" – практический ответ отца Павла на мучительный вопрос, будоражащий великие умы: быть или не быть православию в школах?
Нынешний выпускник школы – 18-летний Ваня Адельгейм. Красивый, что называется, фактурный юноша, похожий на своего артистического прадеда. (Фамилия Адельгейм хорошо была известна в артистическо-музыкальной среде начала XX века.)
Итак, Ваня учил меня пользоваться мобильником, я его – игре на фортепиано. Я научилась посылать эсэмэски, он – прилично играть 7-й вальс Шопена. Успешно мог бы заняться музыкой: превосходные руки, отличный слух, поёт баритончиком в церковном хоре.
– Нет, Татьяна Васильевна... Дедушка хочет, чтобы я в семинарию пошёл.
– Так это замечательно! Продолжишь священнический род.
– С моей фамилией во Пскове – да вы что?! Дедушка же книгу написал, а владыка на него обиделся...
– А ты в Америку поезжай, к своей тёте. Там две хорошие семинарии.
– Ну... не знаю. А знаете, кто точно уже хочет священником быть? Дядя Вадик, муж моей тёти Ани. Он программист, на "Крайслере" работает и уже столько перечитал всего! Дедушка с ним по Интернету занимается, даже облачение послал. Там хоть и Америка, а нет ничего!
Ваня подал документы в три вуза и, по результатам ЕГЭ, всюду был принят. Теперь проблема, на чём остановиться: на электронике, экономике или на истории?..
Исповедник Слова
Стало уже общим местом ругать ТВ, радио, газеты, компьютер, семью и школу, что все разучились говорить, исчезла культура слова – хотя только и делаем, что говорим, говорим...
Чем больше так говорим, тем больше разучаемся мыслить, думать, слышать. Серая звуковая завеса, обесцененный словесный фон.
Наверное, мы забыли, если когда-либо знали, наверное, перестали верить, если вообще верили, что:
Слово – это Бог.
О, какая же это драгоценность – человек, который нестареемо верит – в Бога-Слово!
Отец Павел Адельгейм дорог мне как исповедник Слова.
Можно теоретическую работу написать о том, как вдохновенно и благородно он интонирует евангельские и литургические тексты. Как в совершенстве владеет темпоритмом службы, никуда не торопясь и никогда не опаздывая. Видимо, чувство времени связано с чувством Слова.
Я никогда не видела и не слышала отца Павла суетливым, беспокойным, возбуждённым, унылым, повторяющим одно и то же. На службе и вне её он всегда собран, спокоен, без ложного умиления и назидательности.
– Слушай-ка, а чего это я у вашего бати всё поняла? – спросила меня простоватая соседка, бывшая на отпевании в Мироносицкой церкви. – Может, думаю, и вправду смерти-то нет?..
Не суть, что отец Павел иногда читает покойные стихиры Иоанна Дамаскина в русском стихотворном изложении А. К. Толстого. У него и церковнославянский язык понятен.
Опять же дебаты: переводить ли богослужение на русский?
Отец Павел давно решил для себя эту проблему. Академически образованный, он может по ходу службы (в канонах, акафистах) изменять неудобицу греческого синтаксиса и переводить её в русскую форму. Русифицирует он, впрочем, только совсем тёмные или двусмысленно звучащие слова.
"Понятный батя", – так резюмировала моя соседка.
"Потрясающий проповедник", – сказала знакомая с университетским образованием.
На проповедях отца Павла в маленьком, переполненном народом храме Жён-Мироносиц стоит глубокая, густая тишина. В эту тишину, как в строительный раствор, ложатся простые, точные, весомые слова. Они всегда о Христе и Евангелии, даже если проповедь произносится вечером в воскресенье после акафиста.
Эти слова просты, как хлеб, весомы, как камни, точны, как стрела. Они насыщают душу, достигают сердца, укрепляют дух.
Многие стоят с диктофонами. Самому батюшке всё недосуг собрать циклы своих проповедей в книгу. Годами, десятилетиями строил, восстанавливал, на протезе лазал на крыши...
Может быть, теперь, когда отец Павел уже не настоятель Мироносицкой церкви, Промысл даёт ему возможность с головой окунуться в Божественную стихию Слова?...
Впрочем, я ошиблась, говоря, что у отца Павла нет повторений. Есть. Они венчают каждую его проповедь, а проповедует он за каждой Литургией и последние семь месяцев служил Литургию каждый день.
Его проповедь подтягивается к этим Словам, как гора к своему пику. Мы восходим за батюшкой... нет, мы карабкаемся, задыхаясь от высоты, оступаясь, падая, плача, – туда, где однажды не будет ни падений, ни слёз, ни боли – В ЦАРСТВИЕ БОЖИЕ. АМИНЬ. †
Псков
