Свет от его свечи

Исполнилось пять лет со дня кончины митрополита Сурожского Антония (Блума), более тридцати лет возглавлявшего епархию Русской Православной Церкви в Великобритании, любимого пастыря множества христиан Востока и Запада. О дружбе с владыкой Антонием рассказывает один из его духовных детей.

---

Видимо, я делаю грамматическую ошибку, когда пишу слово "Владыка" с заглавной буквы. Но для меня это имя собственное, а не нарицательное. Он был слугой каждого из нас – и мирян и священников. Поминал часто слова отца Софрония (Сахарова), что Православная Церковь – пирамида, стоящая на своей вершине, а вершина эта – Христос. И все мы стоим на всё несущих плечах Его. Не было у Него в Церкви начальников и подчинённых, все – любят, служат друг другу. И последний из нас будет первым, а первый – последним.

Впервые я встретился Владыкой в сентябре 1981 года. Меня направил к нему мой священник из Бостона, о. Дэвид Блэк. И вот в час дня я звонил у ярко-синей двери. Через некоторое время послышались шаги, быстрые и лёгкие. Дверь открыл человек среднего роста, в серой рясе. Он обнял меня за плечо и повёл через всю церковь в свою "приёмную", что находилась тогда к северу от алтаря. Он рассказывал мне по пути о новой иконе, о церковных новостях. Когда минуту спустя мы пришли, у меня было ощущение, что я знаю его давным-давно и что он знает меня. И я стал рассказывать ему то, чего никому никогда не рассказывал, а он, сидя в своём кресле с жёсткой деревянной спинкой, слушал. Никогда до этого я не видел, чтобы так слушали. Я для него был единственный человек на целом свете, всё остальное не существовало. Я спросил его, что такое любовь, и он сказал, что и сам хотел бы это знать. "Научитесь любить себя, ведь Бог создал вас Своею любовью, и уж если Он любит вас, то вам грех себя не любить. Так научитесь и других любить", – сказал он.

Через час Владыка поднялся и проводил меня до двери. Меня поразило тогда и потом всегда удивляло его замечательное чувство времени – он никогда не смотрел на часы. Он просто знал: сейчас кончаются 45 минут беседы или 5 минут проповеди. Отчасти это необычайное чувство времени объясняется точностью – и плотностью – его мышления и речи. У него отсутствовали вводные слова, витиеватые обороты и вообще какая бы то ни было "сладостность". Он прекрасно знал Священное Писание и работы Отцов Церкви. Он обычно давал их в пересказе, без ссылок "глава такая-то, стих такой-то", которые делают речь "спотыкающейся", отвлекают, а не сосредотачивают внимание.

Через несколько лет у меня стряслась беда, началась депрессия, жизнь рассыпалась на куски, которые никак было не собрать. Я приехал в Лондон "на постой" – на полтора месяца, с надеждой, что Владыка поможет собрать эти куски. Пришёл в церковь утром, на Литургию в Субботу Лазаря.

Я решил, что, если Владыка меня не узнает, значит, и помочь не сможет. Когда, читая Евангелие, он дошёл до слов "Лазарь, выйди вон", у меня было физическое ощущение, что он сошёл с амвона, подошёл ко мне вплотную и сказал эти слова мне, одному. И я "вышел из мёртвых".

Когда подошёл к причастию, он назвал меня по имени. Много позже я рассказал Владыке, как боялся, что он меня не узнает. Его ответ был замечателен: "Встречи не забываются"... Каждый из нас для него – Встреча, в каждом, а нас тысячи, он ищет – и находит – Свет Божий. "Так же и вы – ищите в каждом, с кем судьба сведёт, этот свет, – сказал он мне. – Ведь люди не под ногами путаются, а встречаются, чтобы друг на друга посмотреть – и увидеть, а не мимо пройти. Каждый, кто "просто так" мимо прошёл, – потеря и для вас, и для него".

Владыка работал со мной упорно: два раза в неделю мы разговаривали, и он пытался меня вытащить. Люди крепко обидели меня, и он советовал: "Коли не можете их простить, не насилуйте себя. Лучше просто пожалейте их – они сделали зло и ранили вас, но более всего они ранили себя. Пожалейте их, и тогда постепенно простите". Когда я спросил его, что такое прощение, он напомнил: "Вы уже спрашивали, что такое любовь (разговор о Любви был за пять лет до этого; все разговоры наши, после перерывов, начинались как бы с запятой – годы спустя). Прощение так же трудно. Научитесь жалеть, найдите если не оправдание, то объяснение поступков и всегда ставьте себя на место обидевших вас. Ненависть лишь жжёт вас".

Он говорил: "Знаете, не ищите у Бога справедливости, а ищите милости. По справедливости мы осуждены, а по милости – прощены и любимы".

Часто то, что говорил Владыка, казалось мне странным (а поначалу я думал, что он рисуется): "Да никакой я не митрополит. Я просто приходский батюшка" или: "Грехи мои, как песок морской..." Потребовалось много лет, чтобы понять, что, конечно же, Владыка был и есть митрополит и правящий епископ, но для каждого из нас – не только его прихожан, но и множества людей по всему свету, которые и не видели его, а лишь читали его книги или получали письма (а писем он написал тысячи и тысячи), он добрый батюшка, который и обогреет, и направит, и путь осветит. Когда он говорил: "Никакой я не богослов", – это была правда, при всей его необычайной образованности и знании текстов. Он не знал "всё о Боге" – он знал Бога и нам хотел это знание, эту жажду встречи передать. Живое общение, а не знание книжников. "Не приписывайте Богу "свойства" – это Его только сужает, преуменьшает, делает "постижимым", а Он непостижим. Можно приблизиться к Нему, но достичь нельзя".

Честность и доверие к Богу были его ключами к молитве. Как-то я спросил его, почему Бог часто "не слышит" наших молитв. Владыка ответил: "Он слушает всегда, да наш шум Ему расслышать не даёт. У Него "абсолютный слух" – любая фальшь слышна. Когда говоришь с Ним, очисти дух от всякой посторонней мысли. Говори абсолютно честно, без компромиссов. Если сомневаешься – скажи, если не веришь – не утаи. Если с другом не говорить абсолютно честно, то зачем и друг?" Замечательный пример тому – история избавления от мышей и тараканов в приходском доме на Upper Addison Gardens. Владыка произнёс молитву Иоанна Златоустого, которая, как предполагалось, должна была помочь, но прежде чем читать её, сказал: "Святой Иоанн, я не верю этому, но всё равно – помоги". И помогло...

Вера и доверие к Богу были для него неразделимы. И в нас он верил. Я сказал ему как-то, что нет у меня настоящей веры – не мог бы я довериться Богу так, как настоящие верующие доверялись. Он сказал: "Никто не знает, на что способен. Когда приходит час испытания, люди на великие подвиги способны". И добавил: "И в другом ищите света, даже когда найти его, кажется, и шанса нет. Найдёте – и поможете исцелиться человеку".

Я собираю архив работ Владыки и недавно просматривал фильм, снятый во время пасхальной службы. Подходят к нему сотни человек, и для каждого он находит "отдельное" тёплое слово, особую улыбку. И так было всегда. Даже когда Владыке было совсем нехорошо, он выходил и благословлял нас – не толпу, а каждого "отдельно". Он берёг и лелеял свой приход. Однажды в России, когда я сказал кому-то, что Владыка "мой священник", собеседник ответил: "Нет, он священник на весь мир. Весь мир – его приход".

Одевался Владыка необычайно просто. Многие, наверное, помнят его армейский ремень, слегка надорванный в одном месте, коричневую телогрейку-безрукавку на меху неизвестного зверя. Под стать телогрейке были очки с одной дужкой, перманентно сломанной. Никакие попытки приодеть его во "что-нибудь приличное" успеха не имели – кашемировые кофты исчезали и обнаруживались на чьих-то плечах. То же, кстати, происходило и с деньгами – они немедленно перекочёвывали в чьи-то карманы. Владыку даже нельзя назвать "щедрым" – это было в его природе. И делал он это не по долгу, а "по радости", по любви.

Когда Владыка служил, каждое слово у него было весомо. Он никогда не служил "скороговоркой", не комкал тексты – не торопился и не растягивал. Служба для него была молитвой – и сказанной, и внутренней. Его голос и движения были необходимой и естественной частью этой полной молитвы. В молитве, как и в речи, у него не было "вводных" слов. "Какой трепет испытываешь, когда говоришь: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Во имя Святой Троицы!" Можно ли эти слова произносить просто как нечто сопутствующее, как бы между прочим?" Такой подход к службе – не скороговорочный, a прочувствованный сердцем и осознанный – объясняет, я думаю, и то, почему и обыденная его речь не содержала никакого "сора".

Когда Владыка был назначен служить в Англию, он по-английски и слова не знал. Поэтому проповеди свои он составлял заранее и читал, запинаясь, по бумажке. После службы пожилая ядовитая прихожанка сказала ему: "Отец Антоний, вы бы не читали, а от себя говорили". – "Так ведь смеяться будут!" – "И то лучше, чем зевать". С тех пор он говорил без записей. (Поэтому так трудно теперь собирать его работы – они сохранились в магнитофонных записях в самых разных местах).

Я приходил на службу за час. Церковь была ещё закрыта. Я присаживался на каменную оградку и читал свежую газету. Владыка как-то застукал меня за этим занятием – он примерно за полчаса до службы отпирал собор. Я был очень смущён тем, что занимался столь мирским делом у церкви, да ещё в Страстную неделю. Он меня утешил: "Отец Лев Жилле всегда читал газету перед службой – чтобы знать, о чём молиться".

Я часто расспрашивал Владыку о церковных обрядах, правилах церковной службы. Вопросы мои были наивными и часто нелепыми: я был "недавний" православный, и для меня важно было установить соотношение между верой и религией, т. е. верностью Христу и предписанными способами её выражения. Владыка рассказывал мне о церковных установлениях и традициях богослужения.

О ежедневных молитвенных правилах: "Старайтесь не столько "вычитать" все молитвы, сколько сказать хоть одну из них Господу со всей возможной верой... Если нет своих слов, произносите молитвы святых, но знайте, что молитвы эти – плод их глубокой веры и опыта. Не фальшивьте!.. Иногда такое состояние, что не получается молитва. Не "барабаньте" тексты, не поможет. Подумайте в этом случае о людях, которые вас любят, помяните их, помолитесь, чтобы они помолились о вас".

Владыка работал как врач. Возвращался домой совершено измученный и ещё совершал полное молитвенное правило, часто едва сознавая, что произносит. Он рассказывал, что его духовный отец Афанасий Нечаев, узнав об этом, запретил ему вечером молиться.

О чтении Псалтири. Я предпринял неудачную попытку чтения книги Псалмов. Некоторые проходили как-то по поверхности, не задевали. А многие даже пугали, когда Псалмопевец призывал ужасные кары на головы своих врагов. Владыка сказал: "Пробуйте разные псалмы, пока не попадёте на тот, который отзовётся в вас. Останьтесь с ним и читайте его, пока не "сроднитесь" с ним. Не у вас первого такая проблема. К Антонию Великому пришёл как-то простой крестьянин: "Учитель, как мне узнать Писание?" "Читай Псалмы", – ответил Антоний. "Но я неграмотный". – "Хорошо, тогда повторяй за мной первый псалом: Блажен муж, не сидящий на совете нечестивых..." – "Остановись, – попросил крестьянин, – я должен это обдумать и понять". Он ушёл и вернулся через 30 лет. "Что же ты пропал, ведь ты же собирался учиться?" – "Я старался понять эти слова и жить по ним", – ответил крестьянин"... Я читать умею, но настоящей, душевной грамотности у меня совсем мало. Ей-то и учил Владыка – не "вычитывать" текст, а стараться жить по нему.

Я жаловался Владыке, что не поспеваю за текстами во время службы – слишком быстро для меня. Он дал мне неожиданный совет: "И не старайтесь, не поспеете. Попытайтесь как бы скользить по волне, как на доске, не теряйте ритма службы". А потом, как бы между прочим, добавил: "Я перед Литургией целиком служу её в одиночестве, в молчании, в течение двух-трёх часов..." Владыка совершал богослужение в этом состоянии полной молитвы – слова, движения, молчание. Я сказал ему как-то, что воздух у нас в церкви голубой. "Да, – ответил он – намоленная церковь". Часто я стоял и думал о людях, ожидающих причастия. Это были совсем другие люди, чем за час до этого, – в них были мир и тишина. Жаль только, что часто не можем мы эту тишину сохранить и унести с собой во "внешнюю тьму".

О языке богослужения: "Церковнославянский – это мой язык молитвы, однако для многих русский язык понятнее, позволяет избежать неясностей, недоразумений, а иногда и нелепостей в понимании текстов. Если уж идти к исходным языкам службы, то следовало бы пользоваться греческим. Не следует, однако, "менять" язык службы административно – это должно происходить естественно, по нуждам прихожан".

Об одежде. Длине юбок часто придаётся поистине сакраментальное значение... Часто видишь в церкви прихожан, одетых неподобающим образом. "Не надо гнать их – они, если останутся, сами постепенно узнают, как следует одеваться. Не с юбок надо начинать. Оттолкнуть легко..."

Об исповеди. Владыка рассматривал исповедь и как покаяние и примирение с Богом, и как лечение. Я готовился долго, составлял список, чтобы не забыть чего, и посылал ему заранее. Владыка читал, а потом начиналась исповедь. "Вы исповедуетесь не мне, а Господу. Я здесь стою свидетелем". Владыка выслушивал исповедь и начинал "по пунктам" разбираться. Стремился не осудить, а утешить, направить. Исповедать, как он, – это не наука и не искусство, это дар Божий. И нередко он говорил: "Нет, этого я не знаю. Давайте помолимся вместе".

Меня очень беспокоил вопрос о соотношении исповеди и причастия, и я несколько раз спрашивал Владыку: верно ли, что я подхожу к причастию без обязательной исповеди перед этим. Пока однажды он не рассвирепел (бывало и такое): "Я вам скажу, когда вам нельзя подходить к причастию! Тут не "правила" решают, а ваш духовный отец". И рассказал мне историю: "Григорий Сковорода во время одного из своих странствий проходил мимо сельской церкви во время обедни. Он вошёл. Священник стоял с чашей в руках, ожидая прихожан причаститься. Но ни один не подошёл. "Неужели Жертву Божию отвергнуть?" – сказал Григорий и "со дерзновением приступил" – как был, пыльный с дороги. Потому что сердце его было чисто".

Пару лет назад я часто видел в соборе милую молодую женщину, ожидавшую ребёнка. Она ходила на все службы, усердно молилась, но к причастию не подходила. После причастия я предложил ей кусочек освящённого хлеба и спросил, почему она не причащается. "Я утром перед службой чай пью – без этого нехорошо делается, ребёночку нужно". – "Но ведь причастие ему ещё нужнее". – "Так нельзя ведь..." – "Подойдите к Владыке и спросите". – "Его беспокоить неловко. Спрошу у батюшки". Священник ей, однако, причащаться запретил. Когда я рассказал об этом Владыке, он очень огорчился и сказал: "Значит, плохо учил". Служба, правила, пост – смыслом всего этого была для него любовь, а не отвержение.

Как-то во время Великого поста его пригласили пообедать к небогатым прихожанам и угостили куском курятины – самая дешёвая пища. "Что же мне было? Отказаться? Ведь люди лучшее мне предложили. Помните, что Христос говорил – не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст. Исайя говорил, что пост – это когда разделишь с голодным свой хлеб, приютишь скитающегося, разрешишь оковы неправды, а не когда в меню отбираешь постные блюда. Православие – не "диетическая религия". Это любовь и прощение".

Такие же "вольности" позволял себе Владыка во время Литургии. Тайные молитвы он читал вслух, пока был в силах. "Это так замечательно – почему отнимать их у верующих? Ведь эти молитвы – тайные не от молящихся".

Значит ли всё это, что Владыка вольно обращался с правилами, канонами, установлениями? Как раз наоборот. Он сам строжайше соблюдал все правила. Его беспокоило другое – подход "книжников" к Церкви и её традициям. Опасность была та же, что от евангельских книжников и фарисеев: они точно знали всё "как надо" и правилам этим придавали характер окончательной, неизменяемой догмы, заменяя этой догмой, этой формой смысл церковной жизни. Забыв, что догма церковная не в том, сколько поклонов бить, какую одежду носить.

Всё, что я написал здесь, совсем не ухватывает того чудесного, что было во Владыке... Рискну описать три события, которые особо запали в душу.

Однажды, на Светлый Понедельник (Владыка в тот день не служил), я через боковую дверь алтаря увидел его стоящим у алтарного стола. Он стоял прямо, опираясь на посох, с закрытыми глазами, в молчании и молитве. Был он как столп пламени. Нет, это не была галлюцинация – прозрачное пламя окружало его.

Другой раз – во время службы миропомазания в среду на Страстной неделе. В своей монашеской рясе, простоволосый, он совершал моление о благословении священного елея. Он был один, совершенно один, окружённый тишиной, ушедший куда-то далеко, туда, вероятно, где он находится теперь. Он не хотел возвращаться...

И ещё одно, очень горестное воспоминание. О нашей последней встрече. За два дня до этого, 27 апреля 2003 года, он совершил свою последнюю на земле пасхальную службу. Провозгласив "Христос Воскресе!", Владыка прошествовал к алтарю, раздавая прихожанам свет от своей свечи – он до конца нёс нам свет. Ему трудно было говорить и передвигаться. Все те дни он ходил с палочкой... Владыка сказал мне, что хотел бы поговорить и придёт в офис в час дня на Светлый вторник. Около часа я услышал чьи-то быстрые шаги на лестнице. Подумал: "Кого это несёт?.." А это был Владыка – без палочки, быстрый и бодрый. Мы говорили полтора часа, и я устал первым...

Он тогда жаловался на свою "бесполезность": "Я последние годы глохну. Не могу больше слушать исповеди... Раньше встречался с людьми по многу часов каждый день. Теперь не могу". А ведь всё продолжал и принимать людей, и читать письма и отвечать на них. Он печатал на древней пишущей машинке и сетовал, что трудно стало находить для неё ленту. Я подарил ему маленький компьютер, notebook, как их теперь называют, и он учился на нём работать – в 88 лет!

С друзьями-священниками и многими прихожанами он был на "ты", как и они с ним. А со мной – на "вы". Я обижался, но не спорил: насильно мил не будешь. Но потом понял. Он знал, что я не смогу называть его на "ты", а неравенства не хотел. Очень был тонкий и чуткий человек.

Владыка создал удивительный двуязычный приход – сначала там были только русские, которые с открытой душой приняли англоязычных прихожан, и тех в конце концов стало большинство. Потом хлынула волна новых иммигрантов, которые привезли с собой не столько веру, сколько обычаи, забыв, что в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Владыка не верил в русское, сербское, украинское православие. Он верил во Вселенское Православие и видел Сурожскую епархию не русским гетто, а центром и рассадником православия на Западе.

Мы должны беречь, любить, ценить наших епископов, священников – они за нас жизнь отдают, живут и умирают с нами, встречают нас в мире и провожают, когда уходим. Владыка отдал нам всего себя, до последней минуты – ему "дали отставку", когда ему пять дней жить оставалось. Христос сказал: "Нищие всегда будут с вами, а Я не всегда". То же относится к каждому из нас – глядите на другого как на образ Божий. Не всегда он будет с вами. Не теряйте ни одной минуты, которую можете отдать другому, отдать любви.

И помолитесь за святителя Антония – нашего пастыря и нашего друга. †

Монт-Вернон, штат Нью-Гемпшир, США

Из проповеди о. Георгия Чистякова на Литургии 4 августа 2004 года

...Когда говоришь о святителе митрополите Сурожском Антонии, даже не знаешь, о ком говорить: о человеке, который как никто другой умел созидать и укреплять духовную семью, о человеке, жизнь которого была образцом подлинного монашества, или о великом проповеднике – наверное, второго такого в XX веке не было. И там, и здесь, и тут владыка Антоний проявил себя как удивительно одарённый от Бога человек. ...Бог даровал ему такой дар слова, что он мог доходить до глубин наших сердец. В, казалось бы, самой простой, двух-, трёхминутной проповеди он мог сказать что-то такое важное, что люди носят потом в сердце в течение лет и десятилетий... Потому владыка Антоний был духовным наставником не только тем, кто знал его лично, но тысячам и тысячам людей, до которых доходили и доходят теперь его книги. Владыка Антоний светился Богом. Все, кто встречался с ним, чувствовали это – и в последний год жизни, когда он уже стал совсем слабым физически, и в прежние годы, когда он приезжал в Москву. Ему, в отличие от остальных эмигрантов, было дозволено приезжать в Москву, поскольку он состоял не в Константинопольской и не в Американской автокефальной Церкви, а в Русской Православной Церкви, принадлежал к Московской Патриархии. Причём – это тоже надо вспомнить! – он приезжал в Москву не для того, чтобы участвовать в каких-то семинарах, в каких-то важных событиях, чтобы совершать богослужения в соборах; он приезжал для того, чтобы встречаться и общаться с людьми, быть в самой гуще нашей тогдашней, тоже очень непростой, жизни... Владыка Антоний был человеком со своими взглядами, и со взглядами этими далеко не все соглашались. Но при этом все соглашались с тем, что он – настоящий праведник, что он – настоящий святой. Вот это, наверное, главное сегодня. Владыка Антоний оставил нам не только свои книги, не только свои беседы и проповеди; владыка Антоний оставил нам свою жизнь, свои отношения с людьми – вот главное сокровище, которое оставил нам владыка Антоний в наследство. ...Такие люди, как владыка Антоний, такие люди, как отец Александр Мень, такие люди, как мать Тереза из Калькутты, делают невидимое Божье присутствие, невидимое присутствие Христово в нашем мире, в нашей жизни – видимым. Будем, совершая панихиду, прежде всего благодарить Бога за то, что Господь даёт нам таких людей.