Младенческий свет

Откуда пришла грусть в его детский трепетно-вещественный мир? Как поселилась в его ещё едва обжитой колыбели?

С первых же страниц автобиографического романа Ивана Бунина "Жизнь Арсеньева" читатель погружается в необъяснимую младенческую печаль, которая, кажется, опередила само рождение лирического героя. "Младенчество своё я вспоминаю с печалью. Каждое младенчество печально: скуден тихий мир, в котором грезит жизнью ещё не совсем пробудившаяся для жизни, всем и всему ещё чуждая, робкая и нежная душа. Золотое, счастливое время! Нет, это время несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое" (здесь и далее цитирую по: Бунин И. Избранное. Стихотворения. Повести и рассказы. "Жизнь Арсеньева". Юность. М., Изд-во "Терра-книжный клуб", 1999).

Первое воспоминание, о котором Бунин говорит как о ничтожном, – это комната, освещённая "предосенним солнцем". Это свет. Свет мгновенный, одинокий, сразу гаснущий. Это свет без людей. Душа младенца продолжает ощущать свою постоянную связь с миром вечности, откуда она явилась на землю: "Глубина неба, даль полей говорили мне о чём-то ином, как бы существующем помимо их, вызывали мечту и тоску о чём-то, мне недостающем, трогали непонятной любовью и нежностью неизвестно к кому и к чему..."

Автор – лирический герой сам задаёт себе с удивлением вопрос, где же в это время были люди, окружавшие его – ребёнка. А ведь они были рядом – и любящие его мать и отец, и братья, и сестра! Но в его памяти остались только "минуты полного одиночества", только минуты щемящей детскую душу красоты.

Одиноко плывёт по небу облако, обитающее в горнем мире крылатых ангелов. И низкое вечернее солнце несёт младенческой душе чувство одиночества, и хлебный рыжий жучок, которого освобождают детские руки, мгновенно исчезает, без всякого сожаления покидая своего маленького спасителя, обрекая его вновь на грусть разлуки.

Одиночество заполняет и летний вечер, дивной прелестью одиночества горит и последний луч заходящего солнца, и наконец – вопрошающий луч далёкой звезды, протянувшийся с небес к колыбели ребёнка... Что это? Чувство нерасторжимой связи с небесным миром Отца? На время затихающее, но потом вновь неизбежно рождающееся в душе...

Но всякое ли младенчество несёт это чувство бескрайнего одиночества?

В автобиографии младшего современника Ивана Бунина – Владимира Набокова "Другие берега" рождение – младенчество – детство (как, впрочем, и вся жизнь человека) погружены в океан длящейся вечности. И у Набокова ребёнок – это маленький пришелец на земле. "Колыбель качается над бездной" (здесь и далее цитирую по: Набоков В. Другие берега. Автобиография. Рассказы. Стихотворения. СПб., Изд-во "Азбука-классика", 2006), а жизнь человека – это "только щель слабого света между двумя идеальными чёрными вечностями". Но как по-разному чувствует себя душа младенца здесь, на земле, с людьми, в этих двух автобиографических произведениях – в "Жизни Арсеньева" и "Других берегах"!

И у Набокова, и у Бунина пробуждение младенческого сознания приносят лучи солнечного света. Но у Бунина этот свет остаётся один на один с ребёнком, не связывает его с окружающим, а, скорее, уводит куда-то, разделяет, а не сближает. У Набокова же свет соединяется с чувством времени и окружающим миром: "...я почувствовал себя погружённым в сияющую и подвижную среду, а именно в чистую стихию времени, которое я делил – как делишь, плещась, яркую морскую воду – с другими купающимися в ней существами". В день рождения отца, держась за руки обоих родителей и переступая ещё слабыми ножками по аллее парка в семейном имении под Петербургом, Набоков через солнечный луч времени младенческой душой постигает свою сопричастность всему земному.

Первый свет, который замечает ребёнок у Бунина, связывает его с чем-то далёким, памятным ещё до рождения, но никак не с новым местом обитания – землёй.

У Набокова свет – та среда, которая соединяет юного пришельца с новым пристанищем и другими его обитателями.

Свет, с которым встречается дитя у Бунина и Набокова, – это первый свет в начале земного пути.

Но, оказывается, в младенчество и в ПЕРВЫЙ СВЕТ можно вернуться и в самом конце дольней дороги. В сборнике "Удивительная земля" у Дмитрия Шаховского, архиепископа Иоанна Сан-Францисского, современника Ивана Бунина и Владимира Набокова, есть стихотворение:

От ночной спасён я нежити,
Скоро будут розы дня.
Века целого три четверти
Понесли уже меня.

И стихают шумы грозовы,
Лёг на землю белый прах.
Я лежу младенцем розовым.
В чьих-то бережных руках.

Когда Дмитрий Шаховской пишет эти строки, он уже приближается к другому краю разорванной вечности. Очень скоро он выйдет на другой берег из бурлящего моря жизни. Этот переход в иной мир в его поэтическом сознании представляется как чудесное возвращение назад. Ток времени будто начинает своё обратное движение и останавливается в той изначальной точке, где живёт для поэта блаженное чувство младенца, в котором нет ни земной боли, ни страха, ни страдания, ни одиночества.

Что значит "ночная нежить"? Тяжкий грех земной жизни?

А "розы дня"? – Свет Спасения?

А стихающие "шумы грозовы"? – Хаос жизни, агония земного бытия, которая преобразится в гармонию тишины и покоя?

А "белый прах" на земле? – Не просто снежный покров, но белый саван, и за ним – встреча с НОВОЙ ЖИЗНЬЮ?

Нет однозначных ответов, мелькают только догадки в своей бесконечной многозначности. Так и последние строки стихотворения уводят читателя в череду поэтических образов. Но один из них кажется столь ясным, столь абсолютным... Бережные руки, в которых лежит розовый, светлый младенец, – это руки Небесного Отца, чудным образом поддерживающие земные, трепетные руки родителей. Так замыкается разорванный круг вечности, и земное дитя вновь возвращается в колыбель Любви и Света. †