Ей пришлось много странствовать по свету. Любоваться древней красотой развалин Рима и Помпеи, жаркими, огнедышащими закатами над Средиземным морем, в Пиренеях и на Кавказе, отдыхать в ласковой тиши предместий Вены, Парижа, Лондона, Праги, раскланиваться перед ревущей от восторга публикой нью-йоркского Карнеги-холла, где незадолго до неё дирижировал своими симфониями сам маэстро Чайковский… Но ещё больше ей пришлось скитаться по глухим уделам России. Пешком и на лодке, в телеге и на плоту. В жару и холод, в тучах лютого комарья и под косыми дождями. И при этом – не выпуская из рук тяжёлый звукозаписывающий аппарат под названием фонограф.
Вообще русский странник – явление малоизученное. Если понимать под странничеством не внешний процесс, а нравственное подвижничество, желание отыскать духовные корни национальной культуры. К сожалению, имя нашей героини, за исключением узкого круга музыковедов-фольклористов, мало что говорит современному читателю. Евгения Эдуардовна Линёва создала для нас, россиян, звучащий "музей" народного хорового искусства. Её фонотека, хранящаяся по сию пору в Институте русской литературы (Пушкинский дом), познакомила поколения музыкантов с выдающимися образцами крестьянского пения от верховьев Дона – на юге до Белого озера – на севере…
Древняя русская песня грустна, как вой февральской пурги. Древняя песня загадочна, длинна и трудна для запоминания. Бывало, напрягаешь слух, пытаешься соединить воедино все эти переходы с полутонами и четвертями тонов, стараешься подпевать, найти подголосок – но ничего не выходит. Какие-то задвижки и заглушки, невидимая броня против чужих эпох, прочно сидят в нас. И как растопить эту броню, чтобы понять душу древнего рапсода? Может быть, прав поэт: "Если душа твоя с птичий носок, а мысли твои с вершок, если жизнь как нора ужа – не видать тебе песни лица"?
Интересно бы разобраться в психологии старой песни. Ну какое, казалось бы, нам дело до "белой лебяди со лебедятами", что плывут "по морю синему Хвалынскому", до неведомой "тоски-кручины", что зарастает "травой-муравой"? Нам – вступающим в третье тысячелетие, воспитанным на острых синкопах современных ритмов. Как понять этот ненынешний напев, эту непосильную тысячелетнюю тоску, расплескавшуюся в бесконечных "ах" да "ох"? А ведь когда-то эти песни текли по эпохам, как реки и ручейки, полноводные и неизменные, – та живая вода, что утоляла жажду по первозданному, истинному, родниковому…
Сто с лишним лет назад русская интеллигенция буквально заболела старой песней. Почва была подготовлена выходом сборников "простонародных" напевов с нотными приложениями, которые выпустили поочерёдно композиторы А.Н. Серов, М.А. Балакирев, Н.А. Римский-Корсаков. С их лёгкой руки песни стали звучать в театрах, кафе и ресторанах, ими потчевали гостей на светских раутах. Но что удивительно: многие из них были непонятны слушателям, как речь на чужом языке.
Именно так в своё время отреагировал знаменитый Грибоедов, когда на загородной прогулке вдруг услышал крестьянское хоровое пение. Его спутникам, таким же, как и он, светским людям, оно показалось диким. И поэт сделал вывод, что "если бы сюда был занесён иностранец, который бы не знал русской истории, он конечно бы заключил, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племён, которые ещё не успели перемешаться обычаями и нравами".
В те годы процветала мода на "русскую старину". В псевдонародном стиле строились храмы, вокзалы, ярмарочные павильоны. Предприимчивые издатели огромными тиражами выбрасывали на рынок раскрашенные открытки с идиотически-безмятежными ликами "русских красавиц", усатыми донскими казачками и кудрявыми отроками в расшитых косоворотках. Провинциальные артисты, исполняя народные песни, часто преподносили слащавую, полную притворной слезливости картинку под видом фольклора. А в искусстве, как в молитве, достаточно прибавить или убавить один штрих, одно слово, чтобы исказить подлинник. В русской песне обрывали конец, изменяли по собственному усмотрению отдельные строки, безжалостно "осовременивали" мелодию. (Впрочем, и сейчас так делают). Иногда под фольклорной личиной с эстрады звучали "жестокие" городские романсы, иногда на сцену выпускали артистов, выряженных под угодливых приказчиков, и зритель верил им, доверчиво полагая, что именно так и выглядели "добры молодцы" на своих вечёрках-посиделках.
Многие кульутрные люди подчас не понимали смысл и красоту народного напева. Слушать древнюю песню, если следовать Грибоедову, было для них равносильно изучению иностранного языка, ибо с самого детства в силу воспитания они были отлучены от национальных корней. Русский интеллигент ещё признавал, что некоторые песни заслуживают публикации и концертного исполнения, но признать "тёмных" деревенских певцов подлинными артистами ему казалось просто кощунством. К народным песням музыканты-профессионалы относились как к случайно принесённым рекой драгоценным камням, а к их исполнителям – как к вешним водам, которые гонят песок и донные осадки.
Настоящую бурю в стане композиторов вызвало заявление группы фольклористов, исследователей песенного творчества, что крестьянское хоровое пение по своему характеру многоголосно. Нет, корифеи музыки не отрицали певческой культуры народа, но в сущности, утверждали они, это искусство пережило себя, застыло в однообразных, унылых формах древнего рапсода. Вывод был единодушен: ни о каком многоголосии не может быть и речи.
Известный музыкальный критик Г. Ларош, иронизируя над собирателями русских песен, писал, что фольклористы, очевидно, слышали обыкновенную разноголосицу, "моменты сумбура", когда исполнители, "плохо заучив мотив", отклонялись от унисона. Крупнейшие петербургские музыканты (с Римским-Корсаковым во главе!) приняли даже специальное постановление, где категорически отвергли мнение фольклористов. А те, к сожалению, не могли постоять за себя: записать на слух многоголосное пение было делом нелёгким.
И вот тут на авансцену выходит Евгения Эдуардовна Линёва. Бывшая певица императорского Большого театра, бывшая солистка Венской оперы, первая русская женщина-дирижёр и руководитель русского хора за рубежом. Её мать в молодости брала уроки пения у Михаила Ивановича Глинки, оттого, наверное, и дочь унаследовала её певческий дар. "Нас, привыкших к вычурной манере вокалистов парижской школы, старательно подражавших итальянцам, поразило исполнение Евгении Эдуардовны. У неё был очень красивый голос – грудное, мягкое контральто. Она пела просто и душевно, выдвигая на первый план содержание темы, а не своё исполнительское "я"", – так отзывались русские, жившие тогда в Париже.
Но в середине 80-х годов, в самый расцвет её вокальной карьеры, она бросает сцену и обращается к русским песням. К тем самым песням, памятным ещё с детства, которые пела ей неграмотная няня. В Лондоне Линёва собрала хор из русских студентов, политических эмигрантов и любителей-иностранцев, владевших русским языком. На чопорных англичан, обычно не склонных к выражению пылких чувств, хор произвёл сильное впечатление. Впрочем, ещё больше восхитила их сама Евгения Эдуардовна, невысокая, худощавая женщина, облачённая в наряд русской крестьянки, которая управляла певцами с помощью дирижёрской палочки. Она объездила со своими хористами пол-Европы и Соединённые Штаты, и всюду их сопровождал шумный успех.
"Кто композитор этих странных, но замечательно оригинальных пьес? – спрашивали Линёву дотошные американские репортёры. – Как давно они сочинены?" С лёгкой иронией, но так, чтобы не обидеть представителей прессы, Евгения Эдуардовна отвечала: "Композитором пьес, показавшихся вам странными, является русский народ. А сочинены эти пьесы в те незапамятные времена, когда Америка ещё не была открыта". К слову сказать, её хор принимал участие во Всемирной выставке, организованной в 1893 году в Чикаго в честь 400-летия открытия Колумбом американского континента. В Нью-Йорке, Филадельфии и Бостоне питомцы Линёвой разыграли "Русскую крестьянскую свадьбу" – редкий по красоте, по затейливости игрового действа народный спектакль, который обставлялся с поистине царским размахом и сопровождался множеством обрядов, плясок, песен и духовных стихов.
Артистка всё чаще обращается к песне многоголосного склада. Как запечатлеть хоровое пение со всей сложностью его узоров-подголосков, с тонкими оттенками ритма, придыханиями, возгласами, со всеми украшениями, на которые так богата народная фантазия? На чужбине постичь это невозможно. И Линёва с мужем едет в Москву, тем более что он, талантливый инженер и изобретатель, получает приглашение возглавить строительство в Белокаменной первой линии городского трамвая.
Газета "Русские ведомости" в 1897 году сообщала: "Нынешним летом, по поручению этнографического отдела Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, артистка императорской оперы Е.Э. Линёва… предпримет путешествие по России с целью собирания старинных русских песен, преимущественно м н о г о г о л о с н ы х… Евгения Эдуардовна намерена записывать песни посредством фонографа, что даст возможность получить образцы вполне оригинальной народной гармонизации, схваченной с фонографической точностью".
Фонограф – прообраз нынешнего магнитофона – был изобретён незадолго до этого американцем Эдисоном, и Александр Логинович Линёв был с ним лично знаком. Именно он и придумал специальное приспособление – развилину для трёх рупоров, – которое позволяло уравновесить звук и записывать сразу большое количество певцов. Прежний, эдисоновский аппарат был предназначен исключительно для индивидуального исполнения.
Вообще эта "машинка", как вспоминала впоследствии Евгения Эдуардовна, часто возбуждала суеверный страх. Деревенские старухи шарахались от неё, как испуганные овцы: "Не люди в трубе поют, а дьяволы рычат". Но свойственное крестьянам любопытство всё же брало верх. Всем хотелось знать, кто тот "хитрый мужик", что выдумал аппарат с трубами, и старались запомнить имя Эдисона. "Ишь, проворный какой!" – уважительно шептались бабы, преодолевая робость и приставляя ухо к раструбу, откуда неслись "сатанинские завывания". А один разбитной старичок сказал: "Эта машинка, видать, для вдового попа придумана. Как заскучает без жены – вот ему и утеха…"
Сама Линёва называла фонограф "говорящей записной книжкой". Впервые за всю историю музыкальной фольклористики перед ней открылась возможность запечатлеть песню так, как поёт её сам народ, без всяких изменений, интерпретаций и вычурных красот – в подлинном, живом звучании.
За пять лет – где на перекладных, где на лодке, а чаще всего пешком – собирательница исколесила Костромскую, Нижегородскую, Симбирскую, Владимирскую, Тамбовскую, Воронежскую губернии, побывала на Украине, Кавказе и на Белом озере в Вологодчине. И всякий раз удивлялась тому, что она почти не знает свою страну – страну дивных храмов, неумолчного колокольного звона, страну длинных церковных стояний, строгих постов и усердных земных поклонов. И ещё она удивлялась обилию песен, которые звучали буквально повсюду – в церквах, на улице, в поле и на семейных застольях. Свадебные, хороводные, плясовые, рекрутские, наулочные, шутливые. Деревня ещё не была заражена визгливой частушкой, которая шла из города.
В крестьянских избах, в углу под образами, между Псалтырью и Евангелием, ей часто приходилось видеть засаленные тетрадки, исписанные полуграмотными каракулями, и читать духовный стих "Сон Богородицы". Кто этот "сон" спишет и хотя бы раз в неделю прочтёт нараспев, объяснила ей одна старуха, тому обещается полное прощение грехов и Царство Небесное. Содержание этого песенного стиха-амулета довольно несложно. Спала Богородица в святом граде Вифлееме и увидела воочию все будущие мучения, которые предстоят Христу; этот сон Она, проснувшись, рассказала Спасителю, и Тот подтвердил истинность сказанного, обещал послать этот сон в мир людей, чтобы дать им великую силу… Выпевая эти строгие божественные слова, многие крестьянки закатывали глаза наверх – но не притворно, не по-ханжески, а со светлой верой в силу и значимость этих слов. Слово было для них чем-то физически ощутимым, реальным – его можно было попробовать на вкус или по-свойски погладить рукой.
Через конкретного человека, через его судьбу и окружение постигала Линёва древнюю песню. Чтобы почувствовать её нерв, нужно было докопаться до всех "как" и "почему". Нужно было наслушаться речитативов местного говора с его замысловатыми оборотами, нужно было увидеть неброскую, пастельных цветов равнину в оправе хмурых лесов. Нужно было налюбоваться огромными "двужирными" избами, отведать духовитых, с коричневой подпалиной пирогов и шанег, попариться в чёрной "байне", сходить с какой-нибудь бабкой по грибы-ягоды. Нужно было порасспросить сотни крестьянок, многострадальных русских женщин, которые годами ломали самую тяжёлую работу в поле, поднимали на ноги ребятишек – и при этом не жалуясь, не коснея в своих личных невзгодах и обидах, а держа голову прямо и даже с некоторым вызовом: "Молись да смейся – Бог весёлых любит…" Нужно было вдохнуть в себя всё наследие древней духовной культуры, которая "тонцы ведёт от Киева, наигрыши от Царьграда, а напев от самого Еросолима…"
Евгения Эдуардовна знала, что простой народ относится с недоверием к лицам, облечённым властью, и во время поездок намеренно избегала содействия местной администрации. В деревнях она останавливалась не у тамошних старост, а где придётся, хотя места эти были не всегда удобны для ночлега. Не раз ей приходилось спать на полу, разостлав чей-нибудь тулуп. Описывая свои странствия по российским весям, Линёва не без грусти отмечала, сколько песен "не пустили" на её фонограф угрюмая подозрительность и суеверия некоторых поселян. "Я чувствую, что все хотят уяснить себе, кто я, – в деревне не любят ничего неясного, там о каждом человеке знают всю подноготную, все привыкли жить на миру… Выслушав моё объяснение, начинают допрос такого рода:
– Та-а-к… За песнями значит ездишь?
– Да, за песнями.
– О-ох… от мужа ездишь-то?
– Да.
– О-ох… поедешь ли к нему опять-то?
– Поеду.
– Поедешь? Ну-у-у…"
В познании жизни эти разговоры давали собирательнице не меньше, чем прославленные корифеи московской и венской элиты, рядом с которыми прошла её молодость. У неё была удивительная чуткость к народному слову, обострённое восприятие речевых интонаций местных говоров, и поэтому её принимали за свою. Она чувствовала себя своей в любой крестьянской избе, на любом крестьянском сходе, потому что уважала этих людей, восхищалась их природной смекалкой, острословием, выдумкой и особенно отличала тех, кто "водил" народные хоры, запевал-импровизаторов, у кого были "малиновые" голоса и душа нараспашку. Евгения Эдуардовна стояла с ними на утренних и вечерних молитвах, помогала по хозяйству и никогда не забывала привезти своим новым знакомым гостинцы, лекарства, книжки, со многими переписывалась. Ей был чужд потребительский подход к людям.
Поистине песенный зуд вселялся в крестьянских баб, стоило Линёвой появиться в той или иной деревне. Как проходила её работа? Объяснив исполнителям устройство фонографа, чтобы они не стеснялись его, собирательница усаживала их перед рупорами и говорила, что петь надо не слишком громко -–а то при воспроизведении будет дребезжать цилиндрический валик, покрытый воском, и не слишком тихо – иначе вообще ничего не запишется. Она договаривалась с певцами, чтобы во время исполнения они не двигались, не переговаривались с посторонними, не касались руками раструба. Только после этого она запускала аппарат. Записи, как правило, проходили в горницах или на крылечках, на брёвнышках и сопровождались толпами "болельщиков", в основном преклонного возраста стариков и ребятишек. Бывали случаи, когда певицы задерживались перед "трубой" до двенадцати ночи, что совершенно немыслимо по деревенским обычаям. Хоры пели поочерёдно – то старухи, то жёнки, то молодые девушки, а то и все вместе, сообща. "Старинная песня как река льётся, с извилинами да загонами, а новая – как чугунка бежит!" – говорили Линёвой знатоки.
Необычайно долго раскручивался сюжет песни, неузнаваемо растягивались концы фраз с пронзительными вздохами. Песня перебегала от одной певицы к другой, украшалась придыханиями, лебедиными взмахами кистей рук, свободно варьировалась в зависимости от пришедшего образа. И если солистка уставала на верхнем регистре, если не хватало дыхания, на помощь тут же приходил другой голос, держал запевалу как бы на весу, не давая опуститься на землю, предлагая отдохнуть на подголоске, чтобы набраться сил для продолжения песни. И звук тянулся за словом, как нитка за иголкой…
Линёвой удалось записать – при этом в самых разных концах России – около двухсот образцов народного хорового многоголосия. Она разыскала столько выдающихся голосов, что их хватило бы на два хора Большого театра. Записи Евгении Эдуардовны доказывали именно импровизационный характер хорового исполнения – "то, что народные певцы не поют затверженных партий, а варьируют свои подголоски в деталях". И она представила эти доказательства высоколобому жюри – десятки восковых валиков.
Музыканты-профессионалы (и снова с Римским-Корсаковым во главе!) признали свою ошибку, а патриарх отечественной оперы даже прослезился, когда услышал с фонографа песни певцов-импровизаторов из Воронежской губернии.
Книга Е.Э. Линёвой "Великорусские песни в народной гармонизации", удостоенная золотой медали Императорского Географического общества, получила широкий резонанс в России и Европе. Собирательницу называли пионером звукозаписи не только в русской, но и в мировой науке о народной музыке. Но самое интересное, что она лишь доказала существование русского многоголосия. А первым, кто открыл это уникальное явление, был, как ни странно, итальянский композитор и дирижёр Джузеппе Сарти. Парадокс, уместный только на Руси! Это было в середине XVIII века. Русский драматург В.В. Капнист вспоминал об одном вечере у знакомого помещика, где крепостные крестьяне пели для итальянца песню "Высоко сокол летал":
"Сарти осведомляется об имени сочинителя и получает в ответ, что это простонародная русская песня. Сему учёный музыкант никак верить не хочет… В изумлении почтенный Сарти перебегает от одного певца к другому, вслушивается и по окончании песни признаётся, что был свидетелем делу неимоверному, что… певцы не наблюдали в напеве своём определённых каждому голосу нот, но часто переменяли оные, без нарушения общего стройногласия в хоре. Он уверял, что для изучения оного нужно было бы лучшим итальянской оперы певцам употребить целую неделю, по написанным на каждый голос нотам".
К сожалению, ни фольклористы, ни профессиональные музыканты, ни сама Линёва не знали об этом отзыве итальянского композитора: впервые воспоминания Капниста были опубликованы лишь спустя сто пятьдесят лет.
Евгения Эдуардовна вплоть до самой смерти (в голодном 1919 году) продолжала свои "хождения в народ", и её неизменным спутником оставался тяжёлый звукозаписывающий аппарат – фонограф. Линёвские восковые валики до сих пор хранят живое тепло, страсть и весёлый задор давным-давно ушедших людей, ведут перекличку десятки песенных артелей. И горько сознавать, что эти шедевры, иногда чудом услышанные, чудом возрождённые для нас, потомков, лежат в глубоком сне на полках научных учреждений, в архивах консерваторий… "Проснутся" ли они снова?
19206/1800=10,67
