В прошлый понедельник "Новая" начала публикацию газетной версии новой работы Юрия Афанасьева – известного историка и общественного деятеля, озабоченного тем, способно ли сегодняшнее российское общество к серьезному разговору и размышлению о своей собственной истории. В первой части речь шла о попытках власти использовать историю в целях своей собственной легитимации, об опасном совпадении заинтересованности власти и значительной части населения страны в том, чтобы увидеть прошлое страны в кривом зеркале, а также о "подчищении" и мифологизации истории на примере подмены смыслов в трактовке победы в Великой Отечественной войне.
Что еще в истории России нужно уточнять?
В нашем прошлом, по существу, нет такого периода или события, которые не нуждались бы в переосмыслении. Причем в переосмыслении кардинальном, а не в отдельных уточнениях.
Война – это только один из примеров многослойной закомплексованности массового сознания россиян. А революция 1917 года? Эту тему по густоте окутывающего ее тумана следовало бы поставить на первое место, хотя, казалось бы, ее значение для обретения идентичности трудно переоценить. Мы все, действительно, родом из Октября – и, может быть, даже в гораздо большей мере, чем сами осознаем или кому-то этого хочется. Эта родовая отметина едва ли не самая заметная, делающая из нас некую, пусть и не очень различимую, общность. А событие, наложившее на всех эту отметину, остается совсем не проясненным.
Хотя для пущей убедительности из события, о котором идет речь, сделали на словах не одну, а целых две революции – Февральскую и Великую Октябрьскую социалистическую революцию, – каждая из них в отдельности и обе они вместе не стали от этого более прозрачными и понятными. В этой последней, к примеру, из четырех слов названия нет ни одного, которое хотя бы в малейшем приближении соответствовало их истинному смыслу и содержанию.
Дело в том, что события 1917 года, как это ни странно, мало и плохо исследовались в сугубо позитивном познавательном ключе, беспристрастно и на основе современных методов и подходов. Почти в каждом исследовании четко просматривается сторонник или противник революции вообще либо кого-то из ее героев и участников. В итоге провалов и пробелов в независимом осмыслении этих событий, пожалуй, даже больше, чем по войне 1939–1945 гг. – и в плане отдельных интерпретаций по важнейшим историческим событиям и проблемам, и в плане общего понимания того, чем был и чем обернулся 1917 г. для России.
Относительно отдельных интерпретаций надо сказать, что в последние годы идет буквально лавина публикаций с сокрушительной критикой Октябрьской революции как своего рода исчадия ада, как причины причин всех наших бед.
По этим публикациям выходит, что революция сбила Россию с ее "естественного" пути, не дала возможности воспользоваться плодами экономического роста, начавшегося на рубеже ХIХ и ХХ веков. При этом дореволюционная Россия идеализируется, изображается в лубочных тонах как страна богатая, благополучная, населенная трудолюбивыми, добропорядочными людьми, между которыми царили лад и согласие, страна, говоря словами Александра Галича, "где родятся счастливыми и отходят в смирении". Революция становится, таким образом, не следствием глубинных противоречий, а банальным государственным переворотом, свершенным к тому же горсткой чужаков и маргиналов, которые явились, чтобы реализовать в России иностранную марксистскую утопию, глубоко чуждую русскому народу. Большевизм представляется феноменом маргинальным и к тому же глубоко чуждым русской истории. На такой трактовке Октября особенно усердно настаивают русские националисты, для которых слова "чужой" и "иностранный" всего лишь эвфемизмы слова "еврейский".
Радикальная критика революции, выдаваемая к тому же за восстановление исторической правды, еще дальше, чем классическая марксистско-ленинская интерпретация, уводит от постижения сущности этого события и, в частности, от понимания того, как и почему увязываются сегодня власть, собственность и преступность. В самом деле, если революция – верхушечный переворот, совершенный чужаками-фанатиками для воплощения заветов Маркса на не приспособленной для них русской почве, значит, у нее не может быть и собственного глубинного социального содержания. Революция превращается, таким образом, в своего рода природное, стихийное бедствие, в "катастрофу". Она переходит в категорию явлений, независимых от воли и сознания людей, а, следовательно, люди и не несут за нее никакой ответственности. В итоге интерпретированной таким образом революции получается до полной неузнаваемости искаженное изображение интересующего нас сюжета. С одной стороны – всемогущая, на все способная власть, овладевшая гигантской стихией с названием "Россия", с другой – безгласное, терпеливое, немощное население этой страны. Народ – жертва власти. Власть – чуждый народу изверг. А собственности нет вообще. С таким уровнем, с такой "глубиной" постижения прошедшего можно лишь повторять старые глупости и делать новые.
Как и в случае с войной, чтобы сделать "общее понимание" прошлого "сбалансированным", до непременно положительного в целом его наполнения, здесь из него также вытесняют все, что в такой баланс не укладывается. Логика радикальной критики революции в том, чтобы превратить весь советский период (кроме войны и Победы, конечно) вместе с его олицетворением – сталинизмом – в своеобразный исторический шлак, в ничто. Если этот период – результат заговора кучки чуждых русской истории маргиналов, если вся советская история – не что иное, как воплощение не свойственной русской почве марксистской теории, его вполне можно считать в целом досадным завихрением, своего рода продолжительным историческим вывихом, а не собственно историей, а значит, он и не стоит того, чтобы его, как особый период, вписать, на равных с другими, в "правильную" русскую историю.
Так вполне логично из совпадения и соединения, с одной стороны, политических охранительных интересов властей и, с другой стороны, интересов психологически выбитого из колеи и ищущего хоть какую-то жизненную опору населения наше прошлое в очередной раз "вычищается". Во всем историческом периоде после 1917 года в качестве двух достойных внимания вершин оставляют Победу – для легитимации нынешнего режима – и Октябрьскую революцию – для демонстрации случайности былого "реального социализма" и для социального "обнуления" всего советского периода, чтобы вообще "вычеркнуть" его за ненадобностью из "правильной" русской истории. Обе эти вершины в ходе соответствующих интерпретаций приобретают, казалось бы, совсем не свойственное истории функциональное назначение: не понять, а, наоборот, скрыть сталинистскую сущность нынешнего режима. Или, что одно и то же, если вдуматься, – утвердить в массовом сознании мысль, что коррупция, организованная преступность, беззаконие и безнравственность – всего лишь досадные временные отклонения, а не сущность нынешних власти и социума как преемственного продолжения сталинизма.
Конечно, при этом вырисовывается как самостоятельная проблема состав, или корпус, современных "чистильщиков" прошлого. Это, разумеется, отдельная тема. Я для себя, в зависимости от конкретной проблематики, людей из этого корпуса называю историками-псарями или мародерами Победы. И в таких объединяющих их качествах все они, в свою очередь, подразделяются на две очень большие, но разные категории: во-первых, на пишущих кремлевских "политтехнологов" и обслуживающих их в СМИ журналистов, а во-вторых, на "производителей смыслов" современной охранительной идеологии. В эту вторую категорию входят работающие напрямую на администрацию президента эксперты-гуманитарии, а также отдельные представители официальной академической науки, включая некоторых довольно известных академиков, и многочисленные сотрудники специализированных институтов и преподаватели университетов. Но, повторю, эта тема – предмет специального рассмотрения.
Прошлое – живое и изуродованное
А в продолжение темы Октября следовало бы сказать не только о том, чем он не был: не был Великой, не был социалистической, не был революцией, не был, наконец, строго говоря, даже и октябрьским событием. Все это доказывают, опровергают, интерпретируют, и из всего этого обширного дискурса можно почерпнуть много познавательного, в том числе и для понимания соотнесенности прошлого и современности. Но все-таки не менее и даже, скорее всего, более важно для понимания самих себя сегодняшних попытаться ответить на вопрос: а чем же он все-таки был, чем стал и остается ли чем-нибудь этот 1917-й для ныне живущих?
Сам я давно убежден, что он не просто остается "чем-нибудь", но и продолжает определять самую что ни на есть нашу коллективную самость. Поскольку, по моему разумению, 1917 год, как и война с Победой, относятся к тому типу прошлого, которое в прошлое уходить не хочет, – было бы естественным подумать – почему?
Прежде всего прошлое, которое не хочет уходить, – это прошлое, еще не преодоленное. Оно еще не стало отчужденным для людей, продолжающих им жить, не превратилось для них в объект отвлеченного обозрения. О таком прошлом не рассуждают отстраненно, исключительно из любознательности, как, например, можно рассуждать о Жанне д'Арк или крестоносцах. Таким прошлым продолжают жить. Не только жить буквально, можно сказать физически, будучи вовлеченными в продолжающиеся из него социальные, экономические, бытовые процессы. Таким прошлым продолжают жить и интеллектуально тоже, психологически, если угодно, духовно. Продолжают жить, не переставая думать, пытаясь понять и не находя ответов на одни и те же терзающие людей вопросы. А если такое, не преодоленное еще прошлое пытаются подчистить или вытеснить из сознания вообще, оно превращается в то, что болит, – в больную память общества. Когда еще не пережитое и не до конца осознанное уже пытаются насильственно отсечь и преуспевают в этом, появляется и постоянно усиливается смутная боль, сводящая иногда людей с ума именно своей неопределенностью, таинственностью. Болезнь эта в медицинских терминах называется амнезией, на языке эпоса, по Чингизу Айтматову, – манкуртством, а на языке социологии общество, лишенное исторической памяти, – это общество, не способное вписаться в определенную традицию и, следовательно, не способное воспринимать себя адекватно. Другими словами – это еще не общество, а пока только население, лишенное идентичности.
Войну в этом плане мы затронули лишь мимоходом и, можно сказать, с самой легкой для ее понимания стороны, с ее окончания Победой. Но даже и здесь отчетливо просматривается болезненность массового сознания, его существенная деформированность. Самую же сложную для постижения сторону войны – ее причины и ее начало – мы пока что не трогали вообще из-за неподъемности этой проблемы для краткой публикации. Не намного легче и проще для понимания и 1917 год. Не в смысле понимания того, как уже отмечалось, чем он не был, чего ему наприбавляли для "солидности", а в том, чем же он все-таки был. А посему и об этом в данном случае можно сказать лишь пунктирно.
Публикаций про 1917 год – Монблан. Казалось бы, выбирай что угодно по своему усмотрению и анализируй, делай выводы. Но не тут-то было. Почти все написанное на эту тему – пустопорожняя макулатура. Говорю об этом со знанием дела, поскольку и сам занимался этой темой, что называется, профессионально и внес в это нагромождение бесполезности свою лепту, даже диссертацию когда-то в свое время по этой теме защитил. Те же немногочисленные работы, в которых говорится нечто весьма важное о конкретной содержательности 1917 года и его последствий – а такие работы, конечно же, тоже есть, – остаются, как правило, невостребованными и лежат пока мертвым грузом. Но ведь все вместе – и горы макулатуры, и невостребованная содержательность – в равной мере в их совокупности представляют собой весьма важный и прискорбный историографический факт, который можно определить как нежелание сообщества людей посмотреть на самих себя и увидеть себя такими, какие мы есть. Или, говоря то же самое, но другими словами, у нас остается потребность в кривых зеркалах истории: мы как бы догадываемся, какие мы есть, но увидеть себя именно такими нам не хочется. И даже не столь важно, чего в данном факте больше – привычки жить по нормам двойной морали или просто вообще жить нерассуждающим разумом. Скорее всего, в итоге поровну разойдутся и те и другие привычки и навыки. Но важнее за всеми за ними увидеть сам факт – нежелание узнавать самих себя в своем прошлом. Видимо, для этой коллективной психологической склонности людей к самообману и в отношении прошлого тоже есть достаточно оснований.
Прежде всего, чтобы понять глубинный смысл 1917 года, надо в полной мере представить себе степень разрушения самих оснований еще совсем хрупкого к тому времени общественного устройства России. В конце XIX – начале XX века российское общество только начинало структурироваться, то есть формироваться именно как современное общество. В таком состоянии социальной, национальной, экономической нестабильности и недостаточности это весьма хрупкое общественное устройство подверглось испытаниям сначала японской войны и первой революции, а затем практически без передышки – еще более тотальным и суровым хозяйственным, финансовым, продовольственным испытаниям Первой мировой войны. Если при этом учесть, что война сопровождалась мобилизацией почти шестнадцатимиллионной армии, почти полным расстройством железнодорожного транспорта, финансов, опустением крупных городов, остановкой предприятий, потерей огромных территорий; если учесть, что все эти колоссальные процессы развивались по нарастающей примерно до 1922 года, а 1921 год к тому же – это еще и вызванный двумя неурожайными годами подряд, да к тому же организованный на всю страну голод, унесший шесть миллионов человек, то можно представить, в какую перспективу в целом вписывается 1917 год. При всем при этом надо иметь в виду, что уже с лета 1918 года начинается Гражданская война, а параллельно с ней с того же момента Россию накрывает и еще одна война, не растворяющаяся в Гражданской и не вливающаяся в нее целиком и полностью, – крестьянская война против советской власти.
Даже простой перечень всех этих драматических и трагических событий, грандиозных явлений и процессов дает ошеломляющее представление о происходившем. Но надо еще вообразить, как именно все эти явления и процессы отразились на конкретных судьбах людей, как они преломились в их жизненной повседневности. Разрушительная лавина смела почти все едва проклюнувшиеся начала современной культуры. Жизнь стремительно продвигалась к примитивизации во всех ее формах. Для большинства людей оставались реальными, по существу, лишь самые элементарные формы жизнедеятельности, которые способствовали их физическому выживанию. Будучи преимущественно страной деревенской культуры, Россия на глазах у современников окрестьянивалась еще в большей степени. Архаизация жизни стала повсеместной. Она захлестнула не только быт, способы пропитания, но и все вообще отношения между людьми. Примитивизация всей жизни способствовала пробуждению в людях животных инстинктов, они стали еще в большей степени агрессивными, нетерпимыми, жестокими.
По существу, если иметь в виду весь массив социальности, Россия откатилась куда-то на уровень родоплеменной культуры, подвергшейся к тому же экстремальным испытаниям. Повторять при этом вслед за марксистско-ленинской историографией, что суть социальности определялась тем, что революция экспроприировала помещиков и капиталистов и передала все экспроприированное в руки народа? То есть утверждать, что у эксплуататоров она якобы забрала собственность, активы, финансы и все передала тем, кому это все должно принадлежать по праву и по достоинству? Твердить что-то похожее означало бы просто-напросто выйти из темы, переместиться из рассмотрения определенной исторической реальности в какую-то иную, созданную воспаленным рассудком утопию. Даже реальные факты, которые действительно имели место и которые потом были наречены национализацией, конфискацией, экспроприацией, вписываются в совершенно иное состояние социальности, ничего общего или хотя бы отдаленно схожего с приведенной выдуманной формулой не имеющее.
Вместе с тем и представления о содержании социальной истории, сводящиеся к живописаниям всего происходившего после 1917 года как массовых свершений и деяний по правилу "грабь награбленное", тоже иначе как упрощенчеством, обеднением и в итоге извращением реальности не назовешь. Хотя и здесь, как и в случае с экспроприацией, лозунгу "грабь награбленное" надо отдать должное, равно как и трудно переоценить значение деяний, свершенных под этим лозунгом. Если, конечно, при этом "награбленное" измерять не только и, может быть, не столько в денежных или натуральных величинах, но главным образом и такими категориями, как наполнение в людском сообществе жестокости, ненависти, эгоизма.
Источник: Новая газета
