Личная религиозность Петра I как феномен "культуры перехода"
Фрагмент работы Эрнста Зицера, в целом выдержанный в русле не теряющих своей популярности на Западе фрейдистских интерпретаций "эмблематов" истории, обращает наше внимание на ряд особенностей не только политической, но и духовной культуры России начала XVIII века. Вздыбленная державной рукой реформатора страна переживала кризис переоценки ценностей, иерархическая вертикаль которых прежде была скреплена старомосковским "литургическим благочестием", единым для представителей как элиты, так и народных низов. Начавшийся в первые годы XVIII века раскол русского общества, сформировавший в нем фактически два различных цивилизационных типа ("мужика" и "барина"), прорастал во все сферы жизни. Эпизоды с фаллической символикой, "Всешутейшим собором" и иными запредельными непотребствами, не мыслимыми в церемониальной структуре царского двора Московии (даже с поправкой на периодические проявления органичной для традиционного общества "карнавальности"), выводят нас на тему складывания в ходе реформ социокультурной личности "нового человека". "Культура перехода" радикально сдвигала границы допустимого, "пристойного", задавала иные принципы легитимации власти и насилия. И при этом – что немаловажно – петровское время создало свой тип религиозности и благочестия, первым носителем которого можно считать самого царя.
Благодаря огромному корпусу петровских документов и бумаг и немалому количеству мемуарных свидетельств, не только политический, но и психологический портрет первого императора поддается реконструкции в гораздо большей степени, нежели образы-"парсуны" предшествовавших государей. В личности Петра Великого парадоксальным образом сочетаются глубокая личная религиозность, постоянное соотнесение своей воли с Творцом и Победодателем, мистическое ощущение избранности, призвания с дикими по степени своей похабности (особенно если учесть, что творил их не распоясавшийся подросток, а муж зрелых лет) антицерковными выходками. Очевидно, вопрос здесь не в самом наличии веры – в ее искренности не сомневаются ни старые, дореволюционные, ни современные исследователи, – а в ее характере.
Первый император относился свободно к церковным формам богопочитания. По живости характера он мог даже принимать участие в богослужении – пел на клиросе и читал Апостол, но обрядовое исповедничество Древней Руси было совершенно не в его духе. Воспринимая свою деятельность как воплощение Промысла Божия, Петр не оставлял времени для длительных богомолий, каждодневного присутствия на протяженных службах – то есть для всего того, что делало из московского царя фигуру, наделенную мощным, но несколько пассивным сакралитетом. Известно, что в многотрудной жизни царя-реформатора были минуты, когда он молился горячо и искренне. Свидетелями обращений Петра к Создателю были полтавские поля, скалы у Белого моря и даже гора близ Карлсбада, где еще в XIX веке стоял крест, обозначавший место уединенной царской молитвы... Очевидно, что Петр ощущал над собой прямое водительство Божие, освобождавшее от строгого соблюдения церковных уставов. Те его сподвижники, которые были готовы не щадить сил и живота своего ради государя и Отечества, также не чувствовали необходимости в детальном следовании церковным предписаниям.
Для понимания особенностей "петровского благочестия" необходимо вспомнить, что именно царь-реформатор придал особое значение добродетели трудолюбия, возвысив ценность любого (в том числе и грубого физического) "безустанного труда". "Мы, последуя слову Божию, бывшему ко праотцу Адаму, в поте лица трудимся", – писал из Голландии государь московский, не стеснявшийся учиться у иноземцев (а ведь его матушка Наталья Кирилловна не допускала "нехристей" даже целовать руку!).
Но активная преобразовательная деятельность осмысливалась Петром во вполне теократических категориях. Через все его письма и распоряжения красной нитью проходит идея о Божественном руководстве и ответственности самодержца перед Творцом. "С помощью Божиею" и с верою, "что все находится не в человеческой, но в Его воле", приступал Петр к любому делу. Перед битвой он писал: "Завтра надеемся увидеть врага, милость Божия да будет с нами", а в письме после одержанной победы говорится: "Господь Бог нынешнюю кампанию так счастливо начати благоволил". По случаю взятия Азова царь писал Шереметеву: "Письмо ваше о пресчастливой победе с превеликою радостью приняли и Господу Богу сердечно благодарили; ибо таковые случаи Ему Единому приписывать достоит". После битвы при Гангуте в одном из писем Петра появляется следующая фраза: "Всемогущий Господь соизволил почтить Россию". По заключении Ништадтского мира Петр сказал: "Зело желаю, чтоб весь наш народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшей войной и заключением мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостию благодарить". Твердая надежда на особую милость Всевышнего не оставляла Петра даже в самые трудные моменты. После неудачи на берегах Прута царь писал в Сенат: "Так воля Божия благоволила и грехи христианские допустили... Но мню, что праведный Бог может к лучшему сделать".
Дерзновенная мысль о прямом участии Бога в истории через царя сближает петровскую религиозность с архаическими структурами, ярко проявленными в библейских текстах – например, в повествованиях о Моисее, о державном вожде Израиля Иисусе Навине, о Давиде, Соломоне и т. д. Антиклерикализм и антицерковность многих мероприятий Петра, вполне возможно, имеют более глубокое, нежели связанное с протестантскими влияниями, идейное основание. Церковь с ее иерархией теряет значительную часть своего сакрального значения, когда Богу предстоит ведающий Его волю царь-пророк, пастырь своего стада (см. передающую портретные черты Петра Великого фреску "Пастырь Добрый" в Преображенском соборе Александро-Свирского монастыря). Самодержец, ощущающий полноту своей ответственности за подданных, не может быть просто смиренным слушателем проповедей и наставлений. Современники свидетельствуют, что Петр проявлял интерес к теологическим дискуссиям. Феофан Прокопович говорит, что царь "и в разговорах богословских и других слышати и сам не молчати не токмо, как прочие обыкли, не стыдился, но и с охотою тщался и многих в сумнительстве совести наставлял".
Петр ясно ощущал свою непосредственную включенность в мистерию власти, и метафизические основания бытия были для него укоренены скорее в "самодержавстве", чем в церковности. Он не испытывал благоговения перед святостью духовного сана или трепета перед церковной иерархией. Царь рассматривал представителей клира как служащих, отвечающих за определенный "сектор" социальной и идеологической работы. Отмечая это, не стоит забывать, так сказать, о качественном составе тогдашнего духовенства. После отпадения в раскол значительной части тех, кто серьезно относился к своей вере, после погрома Русской церкви, связанного с реформами Никона и репрессиями против самого патриарха в среде высшего духовенства, возобладало стремление любыми средствами поддержать внешний авторитет церкви. Ради этого иерархи были готовы занимать предельно конформистскую позицию в диалоге с государственной властью. Характерны слова, сказанные патриархом Иоакимом в бытность его чудовским архимандритом: "Я не знаю ни старой, ни новой веры, но что велят начальницы, то я готов творить и слушать их во всем". Отчаянно цепляясь за внешние атрибуты "старины" (вспомним борьбу патриарха Адриана против брадобрития и употребления табака), церковное руководство в конце XVII века из опасения латинской диверсии готово было свернуть просветительские программы, еще больше замкнуться в уставном благочестии, вырождавшемся в обрядоверие...
Вместе с тем нива православной святости не была бесплодной даже в эти сумрачные переходные годы. Начало Петровской эпохи знает святителя Митрофана Воронежского. Святитель Митрофан, благословивший начало строительства русского военного флота (в этом виделось начало исполнения вековечной мечты об освобождении единоверных православных братьев от магометанского ига), жертвовал ради нужды государственной церковными средствами, собранными при кафедре, и одновременно был бескомпромиссно непоколебим, когда дело касалось потворства языческим веяниям. Известна история, когда, уступая его требованию, Петр был вынужден убрать изваяния античных божеств, стоявшие у ворот воронежского дворца. В деятельности этого пастыря (как и в трудах близких ему по духу иерархов Афанасия Холмогорского и Иова Новгородского) отчетливо проявляются черты нового благочестия: сугубое попечение о благе государственном как исполнение духовного долга, ревность о делах просвещения и хозяйственного строительства, демократизм, простота в обхождении. По преданию, когда святитель Митрофан в 1703 году преставился, царь сам нес его гроб, сказав: "Не осталось у меня такого святого старца, буди ему вечная память!"
И действительно, подобные широко мыслящие и вместе с тем твердые натуры не столь часто встречались среди тогдашнего великорусского высшего духовенства. Петр сделал осознанный выбор в пользу выходцев из западнорусских земель, киево-могилянских воспитанников. Если принять во внимание тот отпечаток римско-католической религиозной культуры, который несли практически все они, понятнее становится острота первоначально антилатинских сатир "Всешутейшего собора". Это была своеобразная инициатическая прививка, вырабатывавшая в элите иммунитет против возможного (и вероятного!) латинского влияния. Отметим, что сто лет спустя, в эпоху Павла I и Александра I, когда подобной "вакцинации" не проводилось, католичеству удалось собрать немалый урожай душ в рядах русской аристократии.
И все же "всешутейшие" хулиганства не сводимы только к антилатинству и антипапизму. Совершенно очевидно, что их мишенью становились внешние стороны не только католической, но и православной веры. Почему же Петр, столь прагматически и практично относившийся к церковным вопросам, при всей своей рассудочной религиозности оказался столь плохим психологом? Ведь грубые кощунства "Всешутейшего собора", равно как и антиканонические перемены церковного управления, воспринимались народом гораздо серьезнее, нежели членами Духовной коллегии. Все это в конечном итоге не могло не дестабилизировать ситуацию в стране (вспомним памфлеты-обличения "антихристовых новин", религиозные аспекты восстания Булавина-Некрасова, Тарский бунт 1722 года).
Как ни парадоксально это прозвучит, все эти выходки на грани и за гранью богохульства были для Петра религиозно окрашенным и мотивированным действием, проявлением благочестия и даже морализма. Ключевое слово здесь – "ханжество", самый страшный порок в глазах царя, преодоление которого было актом духовного очищения. Для Петра, в отрочестве и юности насмотревшегося на "старомосковское благолепие", бывшего свидетелем как невежества и интриганства придворного духовенства, так и грозных стрелецких бунтов "за старую веру", ханжество было матерью всех грехов. В записках "О блаженствах против ханжей и лицемеров" царь собственноручно делает глубокий анализ метафизической природы религиозного фарисейства: "[Вопрос] Описав все грехи против заповедей, один токмо нахожу грех лицемерия и ханжества, не обретающийся между прочих вышеописанных, что зело удивительно, – для чего? [Ответ] Того ради, понеже заповеди суть разны и преступлении разны – против каждой; сей же грех все вышеописанные в себе содержит... Против первой грех есть атеистство, которой в ханжах есть фундаментом, ибо первое их дело – сказывать видения, повеления от Бога и чудеса все вымышленные, которых не бывало; и когда сами оное вымыслили, то ведают уже, что не Бог то делал, но они – какая ж вера в оных? А когда оной нет, то суть истинные атеисты".
Таким образом, борьба с ханжеством – в том числе и гиперадекватными методами – становилась для Петра в прямом смысле борьбой за веру, против атеизма, который в глазах царя был не просто состоянием, угрожающим благу государства, но и восстанием против Того, Кто – как твердо и практически знал император-воин – подает победу. Не случайно "Артикул воинский" от 26 апреля 1715 года открывался главой "О страхе Божием", первая статья которой грозно утверждала: "...И понеже всякое благословение, победа и благополучие от Единого Бога Всемогущего, яко от Истиннаго Начала всего блага и Победодавца происходит, и Оному токмо молитися и на Него надежду полагати надлежит... того ради через сие все идолопоклонство, чародейство, чернокнижество наикрепчайшее запрещается, и таким образом, что никоторое из оных отнюдь нигде ни в лагере и нигде инде не будет допущено и терпимо. И ежели кто из воинских людей найдется идолопоклонник, чернокнижец, ружья заговоритель, суеверный и богохульный чародей: оный по состоянию дела в жестоком заключении, в железах, гоняем шпицрутен наказан или весьма сожжен имеет быть".
Источник: Родина
