Сегодня под обвинение в "младостарчестве" может попасть вполне традиционная для Православной Церкви практика духовного окормления. О коллизиях вокруг новоявленного термина – размышления профессора протоиерея Максима Козлова.
Младостарчество есть термин, который сейчас очень широко обсуждается и который (я так обостренно скажу) помимо собственного значения часто употребляется как ярлык. Примерно как какое-то время назад в общественной жизни стали говорить "фашист": когда хотят сказать о ком-то плохо, то говорят: это фашист, носитель фашистской идеологии. Так же начали говорить: это младостарчество. Нарисовали какой-то страшный образ безумного священника, лузгающего семечки да раздающего конфетки, бьющего по лбу, тянущего за косы, одной говорящего "ты выходи замуж за этого", другому "ты иди завтра в монастырь", перестраивающего храм с севера на юг, что угодно. Такого, по сути дела, церковного самодура, который что хочет, то и делает, никем никак не сдерживаемый, и делает это на том основании, что усваивает себе благодатные дары и прерогативы, которые есть у подлинных старцев. Он себе создал такой имидж, образ и этим пользуется. Наверное, такие есть. Но таких – в прямом смысле слова – я никогда не видел. Слышал, читал косвенные отзывы, даже есть известный текст митрополита Антония, где он рассказывает о пастырстве и об отрицательных примерах духовного руководства – в кавычках или без кавычек, – о которых он узнал от перебравшихся в Англию людей. Но он тоже не прямо видел такого человека, а узнал по рассказам. Наверное, такое есть. Но в жизни чаще встречается другое: что священник невольно, чаще бессознательно, редко сознательно начинает так поддавливать, чтобы его слушались не только, когда он говорит (неважно, на исповеди или вне исповеди) то, что является правдой Церкви, Евангелия, канонов, церковного учения, пользой для души. Известно, что это будет не вредно, а иной раз и полезно для души того или иного человека. А тут он просто поддавливает: есть у него авторитет (чаще всего справедливо, кстати, заработанный), которым трудно не воспользоваться для решения каких-то либо церковно-практических, либо даже жизненно-педагогических проблем. И такого рода (степени-то очень разные) поддавливания, когда говорится: "Слушай, ну понятно же, что наш батюшка так считает правильным поступать, что же ты не так делаешь, что же ты, ему не веришь, что ли? Отцу Петру, отцу Иоанну, отцу Максиму не веришь? Как же так?" Уже как что-то не то. Что-то ты не вполне "наш". Это может не говориться, но атмосфера такая может создаваться: все идут, а ты чего не идешь? Все в источник, а ты чего не идешь? Только что батюшка прошел в источник. Не идешь – конечно, вольному воля, но... Все едут в паломничество, а ты не едешь? Да-а... И вот такое давление значительно чаще имеет место, чем что-либо другое. Давление подспудное, высказанное или невысказанное, но как постоянный фон отношений священника и людей присутствующее. И вот это давление, если сам священник не стремится его по-разному, иной раз шуткой, иной раз прямым указанием для отрезвления пресекать, не умеет иной раз к себе иронически и сдержанно отнестись, понимая, что он-то как раз не святой Иоанн Кронштадтский и не Оптинский старец и не отец Алексий Мечев, а просто один из тысяч клириков Русской Православной Церкви, следующим своим этапом зачастую имеет еще не культ, а предкультик, культик "любимого батюшки". Вот как он служит!... Тот-то Фома совсем не так служит, я там ничего не ощущаю при богослужении: приду – отстояла и отстояла, а тут приду – какая молитва находит! Ну и дальше: а как исповедует – все его слова, сказанные мне на исповеди, осуществились, все он в моей жизни предсказал, устроил. И опять же: чуть только священник позволит сам для себя этим попользоваться, даже не то что сам для себя... Здесь это же: "Я же правильного хочу. Я же знаю, что раз мне все доверяют, то я вот знаю о духовной жизни и смогу жизнь человека лепить лучше". В его сознании уже такая подменка и происходит: он становится из садовника, который поливает, иной раз ограждает, иной раз обрезает, – скульптором, который ваяет. А он – не скульптор. Скульптор – Господь. Это если высоко сказать. Жизнь часто значительно грубее, и поэтому в грубых жизненных проявлениях это оборачивается командованием. Командованием, когда необходимая в церковной жизни дисциплина соединяется с тем, с чем она соединима быть не должна, с тем, что является послушанием духовного чада духовному отцу. Когда само слово "послушание" начинает употребляться и восприниматься неадекватно. "Вам послушание чистить картошку", – это обязанность, работа такая, наряд на кухню – а почему-то говорится "послушание". "Вам послушание на клиросе петь" – вообще-то это работа такая, никакое это не послушание, человек за это деньги получает; будет вести себя плохо – его накажут, не будет готовиться – его уволят. Но вот говорят: нет, это послушание. И вот дальше: это послушание, послушание, послушание. Это либо работа, либо обязанность, либо просто необходимость порядок соблюдать. А послушание – это свободное, свободное в тех пределах, которые двумя людьми определены, отдача своей воли ученика учителю, того, кто доверяет, тому, кому он доверяет. Вот это единственное, о чем можно сказать "послушание" в собственном смысле этого слова. Часто в кучу все соединяется, и там уже пойди раздели, когда "послушание" – это что так-то тебе молитвенную жизнь устроять и опасно, если ты иначе будешь делать, и "послушание" – пойти завтра на вокзале посылку встретить для прихода или для какого-то другого человека. Крайности такого "послушания": "Коля – не жених тебе, не жених; конечно, я ничего тебе не говорю, но не жених. Ты вот думай, конечно, а я тебе говорю. Много ты с ним слез-то отольешь". И часто просто взрослый человек, даже не священник, хочет уберечь, оградить своих птенцов от того, чтобы они глупостей не наделали. Но нужно суметь уберечь и оградить так, чтобы избежать такого: "Изволь меня послушаться, если послушаешься, то будет хорошо", а постараться, чтобы человек сам понял, если этого делать не надо; чтобы человек только своей свободной волей решал. Это труднее всего, потому что страшнее всего человеку дать его свободную волю и попытаться рядом с ним стоять, у него этой воли не отнимая. Бог людям эту свободную волю дал, а мы правильней Бога не должны стараться быть. И решать, что Он дал, а я лучше себе возьму и за них все решу, как для них спасительнее быть, как им лучше спасаться. Это очень трудно. Поэтому это явление естественно продуцируется, и часто совсем не из дурных побуждений, не из того, что клирику рабов нужно завести или марионеток, которых он будет дергать за ниточки. Хотя такое, наверное, тоже бывает, но это еще поискать надо.
Есть еще один момент, который может оказаться критерием для оценки того, что есть такое младостарчество. Это если вдруг от нас начинают требовать, именно требовать, ожидать, чтобы священника любили. Когда не дисциплины требуют и даже не исполнения послушания в том высоком смысле, о котором мы говорили, а повиновения от любви, от единодушия, от того, чтобы вместе на одной ноте души и сердца пели... Не все, конечно, говорится, но понятно, что любви он хочет, любви. Это звоночек, что что-то тут неправильно, и надо сразу сделать два, три, десять шагов назад. Одно дело, когда все это происходит естественно. У каждого из нас, наверное, в жизни было или, может быть, в будущем встретимся с таким христианином, или таким священником в Церкви, которого человек свободно полюбил как духовника, как христианина, как человека, который для него стал чем-то в его жизни. Да, плохо, тяжело, если мы в жизни никогда никого не встретим, но тогда это от людей и не требуется никогда.
Сказавши это, хочу сказать и другое, с чего начал: что сейчас младостарчеством начинают орудовать как жупелом, говоря, что везде, все младостарчество. И поэтому вообще ни послушания не должно быть в Церкви, ни дисциплины не должно быть в Церкви, вот книжки читай святителя Игнатия Брянчанинова, если не заснешь на пятой странице, и спасайся. Но покажите мне таких, кроме самых умных профессоров в митрах и без митры, которые так вот могут спасаться. Весь опыт жизни Церкви стоял на том, что традиция – это передавание из рук в руки, что лучшее предание – это то, чему можно научиться рядом с учителем, а не прочитав книжки. А нам хотят сказать, что времена благодатных старцев кончились (вероятно, уже при Антонии, Макарии и Пимене Великом), а с той поры ничего не было, только младостарцы сплошные, которые сейчас толпами ходят, а вы их не слушайтесь, вы сами умные, вы читайте книжки – Писание, трех-четырех рекомендованных, так сказать, наиболее сухих авторов, и все. А если кто начинает говорить о послушании, о духовной жизни, об опыте молитвы, о том, что нужно к ней пробиваться, а если еще и о каком-то мистическом опыте, то это все – либо младостарчество, либо прелесть. Этим все засушивается до уровня бесплодной рациональной схемы, из которой вырасти никогда ничего не может: ни молитва, ни настоящая духовная жизнь. Поэтому осторожно надо подходить. У проблемы младостарчества существует обратная сторона: не только в священнике дело, а дело в том, что прихожане и, главным образом, прихожанки готовы искать старцев, видеть их в ни в чем не виноватых приходских священниках. Есть такой пример в жизни Арсения Великого. "Доставала" его очень одна дама из знатных: искала тоже такого благодатного подвижника и абсолютного послушания. Ему периодически по каким-то церковным делам то в Константинополе, то еще где-то приходилось бывать (тогда монашество вовлекали в необходимость вероучительных дискуссий, когда канонические вопросы возникали). И вот когда она уже до крайности его утомила, он, как указано, сказал: "Точно хочешь быть в послушании у Арсения?" И она радостно: "Наконец-то! Да, да, хочу, все что угодно сделаю". "Ну, хорошо. Если ты во всю твою последующую жизнь услышишь, что Арсений вошел в тот или иной город, ты тут же должна из него выходить на десять стадий, и пока ты точно не будешь знать, что Арсений их этого города ушел, к городу ближе, чем на десять стадий, не приближайся". Вот это ответ святого. Кстати, если бы так сегодня сказал обычный священник, его почти наверняка обозвали бы грубияном и младостарцем: уже о себе возомнил что-то, одних привечает, других гонит от себя, понятно, я ему не нужна. Приходится в иных ситуациях быть значительно более сдержанным и деликатным, исходя из обстоятельств времени и реальной оценки людей. Но конечно линия поведения священника должна быть на отказ от подобного рода спекуляций, от такого рода попечений, указаний, пошаговых инструкций. По принципу: прежде чем вскипятить чайник, вы должны налить туда воду, потом воткнуть его в розетку, иначе он никак не вскипит ... Правда, от пошаговых инструкций благоразумный священник будет где можно – дистанцироваться, а где можно – пытаться воспитать людей к тому, чтобы они несли ответственность за свои поступки. Ведь что за всем этим, главным образом, стоит? – Бег от ответственности. Нежелание ни за что в жизни церковной и в личной жизни отвечать. Все делать по благословению. Не потому, что это благодатное послушание, а потому, что так легче жить. Не думать и все.
Источник: Богослов
