Эдемская память

Я знаю, что деревьям, а не нам
Дано величье совершенной жизни:
На ласковой земле, сестре звездам,
Мы — на чужбине, а они — в отчизне.

Н. Гумилёв. "Детство"

"Летулики"

Всякий ребёнок какое-то время живёт вне: вне времени, истории, условностей человеческого полиса. И между: уже не ангел и ещё не сформировавшийся полностью человек. Малыш чуть вознесён над уровнем земли. Перед глазами у него — азбука, букварь: букашки, соцветия, бусинки ягод… Ребёнок — будто первый человек в только что специально для него сотворённом мире. В самом близком к земле ярусе. Не для того ли Господь создал мир крошечных животных и растений, чтобы человеческое дитя было с ними на равных? Как у пророка Исайи: "И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи".

Это и было, и будет. Повторяется с рождением каждого младенца. Для него нет страха, как нет зла. Его зрение ещё безгреховно. Наверное, он видит в природе то же, что и Адам, который никогда не был ребёнком по плоти. Но вот — дал наименования всему тварному миру. Чтобы назвать, нужно полюбить. Любить — значит понять замысел Творца о каждом из мириад. Адам был самым большим ребёнком земли, пока не умалился до обыкновенного взрослого — грехом гордыни.

В возрасте "от двух до пяти" малыш с восторгом открывателя дарит живому удивительные имена. Одно из них — "летулики". Лёгкое, как воздушный шар: дунь — и взлетит. Оно слетело с губ трёхлетней девочки, когда она вышла в сад, где самый воздух закручивался вокруг неё незримыми вьюнками. Всё двигалось, жужжало, шуршало: семена одуванчиков и берёз, пчёлы, и бабочки, и жуки — вся насекомая рать. Девочка стояла внутри этой радужной карусели, будто была одной из них, весёлых детских "летуликов".

И пра…правнучкой автора всех словарей — Адама.

И всё же я не знаю, как она смотрела и что видела. Спроси сейчас её, двадцатилетнюю, — нет, не вспомнит. Остался рисунок: узкий белостенный храм, вместо двери — проём; во весь его рост — свеча, играет куполком огня; ей в рифму — золотой огонь купола храма. А над ним — "клумб", сказала девочка. "Разве ты не знаешь: над святыми нимб, а над церковью — клумб. Надень очки, раз не видишь". Я надела очки и открыла Срезневского, "Материалы для словаря древнерусского языка". Слова "клумб" в нём нет, а есть "клубъ" — "шар", "клубок".

Ребёнку должно разглядеть лоно, из которого он изначально, до материнского чрева, вышел: "из земли взят"… При родах отворяется дверь в первозданный храм, именуемый "природа". Род — слово-ось, всё главное — вокруг него. И всё-таки странное слово: природа. Оттого что земля вечно "при родах"?

Если повезёт человеку и его младенчество протекает не в асфальтовой душегубке города, а "на лоне", он полнее пропитан "токами чувственного богословия". Пока не огрубела наших чувств "простая пятерица", нам равен безгреховный мир растений.

Зелёная ниточка лука-порея, неведомой силой прошившая землю, пролезет в ушко иголки. И всё выше тянется. В земле у неё — центр тяжести. Центр притяжения — в небе. И у всех нас так, без исключения.

Человек создан для собеседования с Богом. Но не каждую минуту мы держим перед собой открытым Священное Писание. Природа — раскрытая Книга, которую закрыть невозможно.

…Зима. Обычная уездная школа, второй класс. Стёкла больших окон старинного здания затканы пушистым инеем, точно гобелены.

— Вон папоротник! — кричат дети, разглядывая ледяные узоры.

— Перья жар-птицы!

— Звёздочки!

— Цветы!

Понятно, Кто рисовал. А вот — зачем? — спрашиваю. И получаю ответ:

— Чтобы люди и зимой не забыли о рае.

В конце декабря в наших северных широтах на подоконниках расцветают "христославцы" — домашние бело-розовые фиалки поднимаются над ворсистой тёплой колыбелью округлого листка. "Как Дюймовочка", — говорят дети. Кактус-декабрист возжигает прозрачные лампадки цветков, в которые будто капнуто розовое масло. "Лампадок" на вечнозелёных плотных листьях много, как праздничных огоньков на церковном паникадиле.

Это тоже — напоминание о рае. Тайна предрождественского цветения, открытая детям.

"От смоковницы же научитеся притчи…" –

свидетельствует слова Христа евангелист Матфей. От смоковницы и от любого растения, ибо в каждом запечатлена своя притча.

В Ялте, по дороге к Белой Даче Антона Павловича Чехова, всякий раз в апреле мы здороваемся с молодым деревцем инжира. На сочных ветках уже высыпало племя тугих гранёных плодов, похожих на маленькие боксёрские груши. Наперегонки с ними выпархивают палевые бабочки листьев. Весенней радостной силой исполнено всё существо смоковницы, словно и воздух вокруг неё молодеет, и люди, если заметят. Именно о такой, полной юной жизни смоковнице сказал Христос: "Когда ветви её становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето".

Как немногословна притча "от смоковницы": не обольщайтесь началом, ибо где начало, там неизбежен конец. Cентенция проста, но мост от неё Спаситель возводит к неизбежности конца света.

Христос расшифровывает притчу, запечатлённую в весенней смоковнице, но и велит внимать самому деревцу, понимать сакральный подтекст егожизни. Растения умеют говорить, хоть людям и кажется, что все, кроме них, — твари бессловесные.

Вот история Ириса-Орхидеи, как я по имени и отчеству величаю одно из моих любимейших растений. Оно пришло ко мне из старинного ветлужского дома, в котором долго жили добродетельные люди. Горшочек с цветком стоял на высокой гнутой подставке в стиле "ветлужский ампир" между окном и божницей. От неугасимой лампадки дом наполнялся покойным безразличием ко времени.

Ирис-Орхидея никогда не страдал от холода или жажды. Когда промерзали углы ветхого дома, горшок с растением переставляли подальше от окна, на семейный обеденный стол, за которым уже давно не собиралось больше двух человек; цветок поили душистой водой из колодца, согретой до комнатной температуры, и ждали — не зацветёт ли. Но он не цвёл, а только всё пышнее распускал веер остроконечных листьев идеальной классической формы. Из земли, из тугого узла сплетений, расправлялись зелёные перья. У цветка были счастливые детство и юность. Его листья лоснились здоровьем, как лоснится и становится шёлковой шерсть сытого животного.

Потом куда-то ушёл и более уж не вернулся хозяин дома, и всё плакала по усопшему мужу старушка, пока и её не положили под образа в плохо струганном гробу, пахнущем молодой сосной.

Дом, в который переехал цветок, был похож на его прежний. Лощённые временем тёмные бревенчатые стены в тепле натопленной печи или в летний зной благоухали хвойными смолками. Были и старинные часы с боем, но одну гирьку сняли, чтобы музыкальный механизм не кромсал время на четвертушки и не мешал спать.

Цветок поставили возле божницы, где спокойно дремал глазок лампады. Всё было привычно, как в детстве. Особенно воздух, исходивший от кипарисового дерева икон, медового воска свечей, масла из лепестков розы, которым протирали стёклышко на ковчеге с мощами святых. Артезианским колодцем неба пахла крещенская вода. А с противоположного конца комнаты веял тонкий эфир, источаемый иконой Владимирской Божией Матери. Окна комнаты выходили на запад. На закате нимбы Матери и Младенца сливались с багрянцем и золотом, растворялись в них. В поздних сумерках наступал голубой покой. Необычный синий, цвета бездонного неба, фон иконы выцветал до нежно-бирюзового. И сквозь него проступали, меняя цвет на свет, прозрачные лики. Икона как будто дышала. И в такт ей дышал цветок.

Наверное, мои предположения несравнимо грубее того, что чувствовал цветок в этих тонких, неосязаемых касаниях. Однако было несколько проявлений, доступных и моему зрению.

В одну из морозных зим тогда ещё безымянный, просто цветок переставили от окна на старинный стол для письменных занятий, на другом конце которого и стояла икона. Ранняя ночь давно завесила окна бархатной тьмой. Тепло. Тихо. В какой-то момент я оторвала взгляд от книги, почувствовав беспокойство от чьего-то лёгкого движения. В затенённом углу на столе цветок дрожал каждым стрельчатым листом своего зелёного веера, сотрясался, словно от горьких рыданий, и крупные капли скатывались с поникших зелёных спинок.

Это мой ряд простеньких сравнений: горький плач, слёзы. На самом деле я не знаю, что это было. Горевал или радовался цветок, что-то предвозвещал или так выражались совсем другие волнения его души, о которых нам не дано знать… Это продолжалось до утра, тогда как вся остальная зелёная братия в горшочках, баночках и кашпо не шелохнулась.

А в начале мая у цветка начались роды. Мощное основание веера, где истоки листьев сплетены в плотную косичку, раздвинулось посредине, чтобы дать дорогу будущему потомку. Из чрева цветка выдвигался молодой лист, внутри которого золотисто просвечивал бутон. Лист рос действительно не по дням, а по часам, и вместе с ним продвигался ввысь спелёнутый жёлтым одеяльцем малыш. Наконец молодой лист выпустил малыша на волю. Бутон с цветоножкой немедленно изменил направление и стал расти "поперёк родителей", под прямым к ним углом. Очень скоро раздобревший бутон вытянул за собой целый состав цветоножек-воланчиков. К стенкам каждого был прикреплён малютка, с головой закутанный в глухой зелёный плащ. Но вот — плащи враз откинуты, и взору предстала сияющая октава нежно-лимонных бутонов.

Это только увертюра дивного балета. При желании можно не упустить момент, когда оперенье бутона вдруг развернётся и превратится в трилистник. Словно три жемчужные бабочки слетелись на цветоножку. И тотчас же посреди них стремительно вырос другой цветок — ирис! Ирис в миниатюре. Сиреневые, белые, золотые струйки цвета весело брызжут с кудряшек лепестков, шевелятся булавочки тычинок, подвижных, как усики бабочки. Меланхолический трилистник — орхидея, наверное, только для того и предназначен, чтобы из него бил ирисовый фонтан. Орхидея-Ирис — торжественно и нераздельно.

Через пару часов как будто дали занавес, и действие пошло раскручиваться в обратную сторону: фонтанчик скоротечно зачах, кудряшки сжались в тусклый комочек, крылья орхидеи свернулись в трубочку, исчезающую в никуда. Ещё мгновение — и чуда как не бывало. Ни плода, ни семени — никакого следа. Я подумала: краткая жизнь этого цветка — назидание нам. Уйти как пришли: ни с чем. Уподобить земной миг красоте, радости и благодати. И — рассеяться бесследно. Как рассеиваются неизвестно куда лёгкие облачка.

Открыто окно в весенний сад, где уже чистят пёрышки гроздья сирени, сбрасывая кожаные футляры с почек. Орхидея-Ирис стоит на подоконнике. Отдыхает.

Время от времени поливая цветок, вижу, как наливаются взрослой силой когда-то откинутые с плеч зелёные плащики, как их первородный носитель-лист превращается в прочный гибкий ремень и всё выше вздымает их над родительским веером.

…В 1996 году мой день рождения в самом конце мая совпал с днём столетия интронизации императора Николая II, мною скорбно почитаемого вместе с его семьёй. За столом разговор с друзьями коснулся и этого. Гости спросили, что за чёрные сучья осеняют портреты царской семьи на деревянной перегородке. Сейчас, когда я пишу эти строки, этим веткам более ста лет.

В 1903 году императорская чета, приезжавшая в Саров на канонизацию преподобного Серафима Саровского, побывала и в Дивеевском монастыре, где молилась о даровании наследника. В следующем году родился мальчик — царевич Алексей. В благодарение Богу и как память о вымоленном ребёнке дивеевские монахини посадили деревце лиственницы возле Богородичной канавки. В горькие годы разорения обители лиственница выжила, вознесла крону выше человеческого мусора.

У её подножия и подобрала я сухие ветки, сбитые ветром.

Застольный разговор перекинулся к цветку, который бесшумно жил в своей светлице, на подоконнике.

— Жаль, что вы не увидите, как он цветёт, — сказала я, откинув занавеску.

И все засмеялись, одобряя мой розыгрыш. Но я и не помышляла о нём. День ото дня я наблюдала, как родительский лист вычерчивает параболу в воздухе, как склоняется долу его раскустившаяся вершинка, ища, где приземлиться и пустить корни побегам дочернего растения. И вот — нате вам: на зелёных стропах покачивался последний отпрыск странного цветка. Словно снова раскрылась раковина-жемчужница о трёх створках и выпустила на свет Божий сиреневую Дюймовочку с капризными рыжими кудряшками.

То был поистине царственный подарок — Орхидея-Ирис цветёт редко, раз в три года, но непременно в конце мая.

Моя знакомая секвойя

Я люблю рано утром приезжать из Ялты в Ливадию. В парке шаг становится летящим. Простёртые руки чувствуют подъёмную силу воздушных течений, и можно парить наравне с птицами, чуть пошевеливая элеронами пальцев, учась у чуткой бахромы маховых крыльев.

Так летают во сне, постигая блаженную свободу купания в пространстве. Душа летает, сбросив земные вериги, "крылышкуя золотописьмом тончайших жил". Хлебников тоже, видно, "крылышковал" в свободном полёте, иначе так не напишешь.

Толпы цветов подо мной, летящей, тоже машут лепестками, зачарованные движением. Я вижу их лица, запрокинутые встречь солнцу. Кажется, враз вспыхнули сотни разноцветных лампадок. Разноголосая оратория цвета…

Один алый мак недвижен в радостном цветовороте живой палитры. Бережно вздымает чашу, словно боясь расплескать горячие блики — цвета вина и крови. На дне чаши чётко выписан чёрный крест.

Здесь, на этом месте, стоял старый дворец, в котором умирал русский царь Александр III. Потом старый дворец сгорел.

Алый мак — душа и сакральный знак старого дворца. Вечный плакальщик о миротворце и о его изящной вдове Марии Феодоровне, которая пережила череду смертей всех кровно близких, но так и не поверила, что люди посмели убить её сына, невестку и их пятерых детей.

На моём ветлужском огороде мак самосевный — с нежно-сиреневыми венчиками. Но склонитесь над чашами и чашечками — на дне каждой чётко означен чёрный крест. Напоминание о Голгофе и о кресте, данном каждому из нас. О кресте, который не бывает тяжелее, чем можем понести. И о необходимости выбора: маковые зёрна — безобидные в начинке пирожков, лечебные, если не спится, и — убийственные в наркотическом зелье. Радость или падение. Крест — дорожный указатель, в какую из четырёх сторон света идти.

…Я иду к моей секвойе. Не одно столетие растёт она неподалёку от Белого ливадийского дворца. Горькие мысли здесь рассеиваются, уступая благодати.

Александра Феодоровна любила прохладу под сенью дерева. Она и сейчас сидит там, опираясь о ствол, как о спинку трона. Всегда в белом платье, закрытом наглухо; длинные, до кисти, рукава; трен скрывает туфельки. Трава под деревом умыта и причёсана.

Лицо этой женщины словно от рождения предназначено к величавости, к закрытости чувств. И всё-таки читается, как хорошо ей на этой земле, на этой траве, под кружевным зонтом нижних ветвей секвойи. "Не та родина, где человек родился, а где возродился к жизни духовной". В Ливадии принцесса Алиса Гессенская приняла православие, стала Александрой. В это имя впишется другое — Алексея, долгожданного сына.

Деревья помнят. Зачем-то дан секвойе запредельный возраст — более трёх тысяч лет. "Моя" — молоденькая ещё, годков двести. А уж выше Белого дворца. Говорят, может вырасти с сорокаэтажный дом. О чём шепчется наедине с небом зелёная свеча?

Члены этой семьи будто родственны сиреневым лиданным запахам кипарисов, вечно молодому морю, лёгким, будто из воска, чайкам, малахитовым ящерицам, безмятежно дремлющим под солнцем… Сначала были четыре матросочки, четыре широкополых шляпки, четыре пары бойких ножек… Кажется теперь, что у них был один на четверых характер: радостный, как южное солнце, беззаботный, как тёплый бриз с моря.

Здесь они жили под сводами тишины, нарушаемой звуками рояля, или перезвоном колоколов Крестовоздвиженской дворцовой церкви, или свистящими криками чаек, странными жалобами горлиц, укоряющих кого-то…

А секвойя — как символ Древа жизни. Однажды рано утром я торопилась в храм Покрова в Нижней Ореанде. Было Вербное воскресенье. Ночью штормило, и под секвойей никого не было. Ветром отломило и сбросило наземь несколько небольших веток. Я сложила их в пучок и, защищая ладонью, точно зажжённую свечу, понесла в храм. Это была моя "верба", и священник освятил её. А через неё, наверное, и всё могучее дерево. Теперь ветка секвойи всегда передо мной. Я часто держу её хрупкие пальчики в своих.

Фотографии — как отпечатки пальцев. Отпечатки голосов, настроений, игр и розыгрышей… и — болезни. Они не "размагничиваются" от времени, а всё живут, отражённые экраном воздуха, моря, дворцовых стен, деревьев… Молодая секвойя была свидетельницей тех восходов и закатов, внутри которых помещался недолгий ливадийский рай Романовых.

Взаимная любовь в семье последних Романовых обрела черты мученичества. Безнадёжно больному мальчику нельзя было бездумно резвиться, пустяковый ушиб грозил смертельной опасностью. А он был весёлым и бесшабашным мальчишкой, любил шалить и "делать нос" важным генералам свиты.

Вот они стоят в Итальянском дворике Белого дворца — в день праздника Ромашки. (Был такой праздник в России, когда за пожертвования на борьбу с чахоткой людям дарили цветы ромашки.) Они сами как ромашки в белых нарядных платьях, Алёша — в неизменной светлой матроске; в руках — высокие транспаранты, на которых нарисованы венчики цветов, в верхний овал вписан крест. У пояса — ящичек для подаяний. Ещё мгновение — и пойдут открывать праздник.

А для меня так и останутся — выстроившись, как в подвале дома Ипатова, открытые подлым пулям, дьявольским штыкам.