Поздно. Темно. Далеко

Гарри Борисович Гордон родился в 1941 году в Одессе, рос и учился там. Одним этим уже сказано многое о щедрой природе его художественного дара, художественного в широком понимании: он живописец, поэт (его стихи мы печатали в "Истине и Жизни" N 2.96), а теперь и прозаик. Мы рады познакомить читателей с отрывками из недавно законченного и пока не опубликованного романа Гарри Гордона.

---

Июль ещё постоял немного и ушёл, громыхнув на прощание несильной грозой. В августе наступила глубокая старость. Всё, что должно было быть зелёным – оставалось ещё зелёным, голубое – голубым, но бесконечная усталость была во всём. Море безучастно лежало на спине, глядя в небо, иногда хмурилось или дремало. Состарились дома на Молдаванке и в центре возле Привоза, состарились брёвна, подпирающие их стены, крепко спали уличные собаки и гицели не ловили их, а сидели на жёсткой короткой траве, поставив кружки с пивом между коленями.

Рыба не клевала, приелись кривые степные помидоры, тёплая мякоть персика отдавала горечью разочарования, сморщенная косточка падала на размякший асфальт и погибала. Над Привозом жёлтым куполом стоял запах тления, медленно и обречённо двигались покупатели, продавцы устало соглашались.

Тёмное загадочное дерево софора с вызревающими стручками, набитыми зелёными шариками лака или клея, пыталось цвести по второму разу изжелта-белыми старушечьими буклями. В винных подвалах было прохладно, но спускаться и подниматься стоило досадных усилий. Добравшийся всё же до вина быстро старел, понимал всю тщету разнообразных своих попыток и грустно твергал запоздавшую к обеду ложку.

Не звенели и не подпрыгивали, а беззвучно катились металлические рубли по полу бара "Красного", совершенно пустого, пускаемые единственным посетителем, полупьяным задумчивым бандитом. Бандит мог бы казаться молодым, но никому он не казался, никто его не видел – бармен Аркадий безнадёжно старел в своей подсобке.

Жара была безысходная и обложная, как дождь. По ночам было душно, как после дождя, разочарованные шаги одиноких прохожих не давали эха, тускло и жирно блестели мощёные мостовые. Рухнул большой кусок резного карниза на Екатерининской улице, никого не убил, не зацепил даже, никого не было вокруг.

Посреди двора на Ольгиевской, на солнцепёке, сидел мальчик в трусах и бездумно, как заведённый, тёр абрикосовую косточку о кирпич. Если вынуть сквозь протёртую дырочку зёрнышко, получится свисток, а если кусочек зёрнышка оставить, свисток будет давать трели, совсем как милицейский.

Город, которому не было ещё и двухсот, стремительно ветшал, был сморщен и старообразен, как дитя, зачатое алкоголиками. Да он и планировался как ловкая подделка под дряхлеющую Европу, кракелюры были заключены в идею.

Мудрость одесситов была скороспела, румяна и гидропонна и плохо держала удары не только времени, но и погоды. Старики, чувствующие себя внучатыми ровесниками города, крепили связь времён вытертым, облысевшим фольклором, шикарной небрежностью и врождённым, историческим страхом, что отключат воду. "Воды нет", – доложили императрице. "Ассе до, – ответила Екатерина, – воды достаточно". Прочитанное наоборот заключение это и дало, говорят, название городу.

Лавой Везувия, привозимой в трюмах вместо балласта, мостили город, и лава время от времени просыпалась, напоминая о своём происхождении адским жаром. Всё живое морщилось, кукожилось, возвращалось к своим истокам. Мирный бухгалтер Андрющенко где-нибудь на Слободке вскакивал ночами в трезвом бреду, будил дом криками: "Гэть, усих порубаю!" Женщины на Молдаванке переругивались через силу на чистом иврите.

Почва у обрывов между Большим Фонтаном и Люстдорфом трескалась, отделяя от материка то беседку, то кусок тропинки со скамейкой, пласты кирпичной глины, высотой с трёхэтажный дом, оседали либо рушились плашмя, заваливая дорогу и сминая самостроенную хибару на нижнем ярусе.

В конце августа всё заволокло в одночасье мутным дымом, плотным запахом гари и ещё чего-то, забытого и потому пугающего.

Оцепеневшие горожане не удивились концу света, а удивились несколько позже,догадавшись, что это туман пришёл из-за моря и пахнет он, помимо гари, чистой влагой. Размазанное солнце слабо светилось, как оброненный в бочку обмылок.

Очнувшись и обретя привычный голос, одесситы стали громко сетовать, что чудное лето пролетело так быстро, что только-только согрелись, и теперь вот опять предстоит слякоть, и ветры, и мокрый снег. Оптимисты сопротивлялись, утверждая, что это временное явление, что сентябрь ещё даст, и вода ещё не остынет, и мы ещё скупаемся, вот увидите, но кто в Одессе слушает оптимистов...

Прохожие в тумане менялись в размерах и очертаниях и были интересны друг другу, как иностранцы или даже марсиане. Наиболее любопытные и очнувшиеся находили себе дополнительные дела и выбегали из дома как на экскурсию. Голоса их раздавались приглушённо и широко, как на дне, откуда-то из-под солнца. Маяк-ревун висел над портом одной высокой безутешной нотой.

Туман постоял два дня, приподнялся, уплотняясь, и упал долгим холодным дождём.

Город наливался цветом. Посинели листья сирени, стволы каштанов и клёнов излучали холодный чёрный свет. Капли с тёмной сердцевиной, как зёрнышком, висели на колючках рожкового дерева.

Буксовали на пологих глиняных спусках у моря испачканные фанаты-рыболовы. Оживился малый круг. В винарках стоял запах мокрых дождевиков и накидок, посетители были приветливы и говорливы, как после болезни или долгой разлуки.

Через несколько дней проснувшиеся с головной болью оптимисты были вознаграждены – ясное голубое солнце полыхало в золотистом небе, слепило в промытых стёклах, что-то посвистывало в кронах, пищало, ворковало. С новой силой заливались трамваи, под бордюрами мостовых иссякли ручьи, оставив тонкую струйку распластанных жёлтых листьев.

Робко похаживали по мокрому песку Аркадии выбравшиеся из своих палат жители санаториев, трогали ладошкой воду, смотрели бессмысленно в плоскую маслянистую даль. Некоторые осмеливались, разбредались по сторонам, в незнакомые бухточки, взбирались на жёлтые, сверкающие вкрапленными ракушками скалы и видели в раздавшемся море серые лодочки, заключённые внутрь стеклянного шара. Пошла ставридка.

Сентябрь набирал свежесть постепенно, исподволь, свежесть по утрам переходила в холод, деревья грецкого ореха белели, не желтели даже, осень вызревала, как яблоко белый налив или, может быть, как дальнее северное, антоновское. Первыми дрогнули каштаны, посерели сначала, потом заржавели, обращали на себя скорбное внимание среди зелёных, как ни в чём не бывало, акаций. В конце сентября в районе дач и предместий запахло кострами. Сжигались листья, садовые сучья и огородная ботва. Горький этот дым, смешиваясь с олёным морским туманом, вижимал слёзы даже из крепких хуторян.

В начале октября над морем начался перелёт паутины. Она летела низко вдоль берега, цепляя волны и камни, жёлтыми и серыми жгутами, рваной кисеёй; неизвестно откуда она бралась в таком множестве – казалось, сама дымка, стоявшая над морем всё лето, не выдержала напора северного ветра, продырявилась, сорвалась с небосвода, обнажив синий купол.

Начались штормы. Железного цвета волны быстро сменились белым месивом бешеного прибоя, начинавшегося далеко, чуть ли не у самого горизонта. Грязные мартыны, цвета пены, ходили беспокойно по берегу, как рыбацкие жёны, ветер задирал им крылья, и они старались прижимать их покрепче, поднимали, переминаясь, мёрзнущие сизые лапки.

Собака Шурик лежала за будкой в коричневом бурьяне. Монотонно трепетал надорванный рубероид на крыше, гремело море, и никого не было вокруг. Боцман Коля запер будку и ушёл зимовать к семье на заставу.

Нужно было добывать пищу, но собака медлила – под розовым животом была сухая пригретая земля. Наконец она заставила себя, встала рывком и побрела на дорогу, ведущую в Аркадию. В маленькой шашлычной сняли с зонтиков полотняные тенты, но заведение ещё работало, забредали ещё сюда романтические парочки, запивали водкой говяжий шашлык. Собака неслышно улеглась под столом, железный стул сдвинулся со звуком дальнего ревуна.

Карл приехал во второй половине сентября. В Москве остался посветлевший асфальт, промерзающие за ночь грудки земли, перемешанной с чёрной палой листвой, ветры в подворотнях, чад от переполненных автобусов, серые лица угрюмых милиционеров, брусничные от холода пальцы, утренняя давка у входа в метро "ВДНХ".

В поезде было тепло, попутчиков в купе не было, или были – во всяком случае, Карл позволил себе не обращать на них внимания. Обычно это была проблема – он или замыкался, стесняясь даже есть, или нёс из вежливости околесицу. Сейчас, после трёх лет отсутствия, он ехал в Одессу, домой, в конце концов, на целых две недели и был сосредоточен на себе и предстоящей встрече.

Было чувство вины и неловкости за редкие, относительно правдивые письма, за неверную, путаную их интонацию, то нарочито сдержанную, то игривую, а главное, за обиженность свою на то, что если и не выпихнули его из Одессы, то, по крайней мере, не удержали.

Поезд неохотно пробирался сквозь жйлтые полустанки, платформы с чёрными толпами ожидающих электрички, прозрачные перелески, торопливо начирканные карандашом. Прехали грязное, бедное какое-то Переделкино, лязгающий Нарофоминск. А вот и станция Обнинское. Там, подальше, в ольховой, осиновой, еловой глубине живёт Сашка. Иногда туда долетают слабые алименты. Сколько ему уже? Десять.

Стемнело. После Калуги поезд побежал быстрее, сбиваясь, по настроению, с дактиля на амфибрахий, как бы подпрыгивая на ходу, меняя ногу. "Мне удалось раздобыть билет, и поезд ещё не ушёл. Еду в Одессу, которой нет. Это ли не хорошо? Там свежесть сгоревшего огня серая тень таит. Одесса забыла, что нет меня, и ничего, стоит... – надо записать. – Но где-нибудь на перекрёстке лучей – каждому по лучу – Одесса спросит меня: ты чей? – И я своё получу... – журнальный вариант", – вздохнул Карл, но бумажку не порвал.

На верхней полке спалось долго, разнеженно, с приятной ломотой в костях. Утром, после Киева, появилось солнце. Берёзы стали попадаться реже, прибавилось сосен и осин, обрамлённых лиловатыми листьями. В Виннице Карл выходил на платформу в одном джемпере, было тепло, как и предполагалось, но всё равно удивительно и хорошо. Редкие старушки подходили к поезду с ведёрками груш и яблок, жёлтой варёной кукурузой-пшёнкой, домашней и ворованной кооперативной колбасой, криминальные тётки,значительно глядя махровыми глазами, лезли к себе за пазуху – предлагали водку, болгарские сигареты "Родопи". Не было изобилия шестидесятых годов, но всё равно это была уже не Москва.

Под самой Одессой совсем запахло весной, тополя стояли тёмно-оливковые, на тёплой земле подворий, под самой насыпью, белели астры, темнели на фоне белых хат слегка подсохшие розы, куры гуляли и хлопец смотрел во все глаза, не отрываясь, на проходящие вагоны. На Одессе-малой, в пяти минутах от вокзала, поезд стоял долго. Под мостом шли трамваи – двадцать девятый и тринадцатый; спрыгни – и ты в шести, нет, семи остановках от дома...

---

По Херсонской ходили трамваи, по Софиевской, куда упирался наш квартал, тоже, поэтому гулять там было опасно: из трамвая знакомый мог увидеть папиросный бычок у тебя во рту и наябедничать бате. А прятать бычок в кулаке было недостойно, да и жалко уходящего напрасно дыма...

Лучше всего,завернув бычки в бумажку, залезть на каштан возле самого дома, с чувством превосходства и недосягаемости видеть сверху маму, сидящую под окном с соседкой, залезть на самую верхушку, спрятать бычки в дупло, развалиться на ветках,закурить и закачаться в неровном дыхании кроны и увидеть в конце улицы, в отвороте акаций треугольник моря.

Можно задуматься о том, как непроста жизнь: все люди как люди – кто рыжий, кто курносый, голубоглазые есть и вихрастые, как герои читаемых книжек, и все они старше тебя – и пацаны во дворе кто на три, а кто и на четыре года, а уж братья и вовсе, – а у тебя на голове не волосы, а какая-то жёсткая шерсть, и губы у тебя вытянуты, как для свиста, и тебе всё время десять лет, и зовут тебя Карл.

И все, естественно, говорят о кораллах, которые ты украл у Клары, а Клара Львовна – вон, сидит рядом с мамой, зануда старая, и называет тебя вовсе Карлушей. А кораллов ей не видать как своих ушей, кораллы носят те, с красными окурками, им дарят их китобойцы с флотилии "Слава", возвращаясь в мае домой. Весь город встречает флотилию, у каждого пацана есть пластина китового уса.

Было всё-таки подозрение, что китобойцы – моряки не совсем настоящие, что-то в них есть от рабочих, производственников, недаром "Слава" называлась судном-заводом, а капитан Соляник – капитан-директором. Настоящие моряки, в гюйсах и бесках, зажимались с девицами под платанами или ходили строем по Ольгиевской.

"А море дарило покой красоты, – пела колонна непонятные захватывающие слова, – и где-то вдали пропадало..."

Призраки героев и персонажей с лёгким сопротивлением проходят сквозь меня, и не разберёшь – твой это или из тех, бывших, явленных многими поколениями стареющих писателей.

Вымышленные слегка отличаются от подлинных большей своей реальностью, живостью и, как правило, снисходительнее. У них нет прошлого, но, если повезёт, есть будущее, какое-никакое. У подлинных героев будущего нет, в лучшем случае обрастут они слабеющими слухами и станут неотличимы от вымышленных. Прошлого у них, впрочем, тоже нет.

Если залезть всё-таки на дерево каштан и закурить сигарету и осмотреться, можно увидеть вечное настоящее – единственное, с чем стоит считаться.

Старик со слезящимися глазами прибрёл к столику, где играют в домино, сел на услужливо освобождённый кончик лавочки, спиной к играющим, и смотрит на ствол дерева, как вдаль. Пацан с рокотом проехал на самокате, подшипник отлетел на ходу, и пацан едет на боку по плитам тротуара, испуганно поглядывая, не видят ли взрослые. Дамочка в шляпке и горжетке прошла сквозь строй сидящих у подъезда старух, замолкнувших, как по команде, и поджавших губы. И над всем этим висят гулкие подземные голоса.

Всегда можно тронуть пальцем мягкие колючки каштанной кожуры, лопнувшей уже, с проглядывающим лоснящимся плодом, похожим на конский круп.

"А море дарило покой красоты и где-то вдали пропадало..." Эти строки с тоской я неожиданно вспомнил среди ночи на берегу Пелусозера, в Карелии, в доме Ян Яныча, писателя и рыболова, живущего по полгода в таёжной вымершей деревне.

– Ага! – сказал я. – Этой песни ты точно не знаешь!

Ян Яныч надел очки, вынул из ухи окушков, разложил по тарелкам, налил по полстопки, завинтил крышку на бутылке, снял очки, поднял голову и громко, церковным голосом пропел всю песню от начала до конца.

Мы перепели в ту ночь все проявляющиеся неожиданно морские песни, нам не хватало воздуха, мы выходили под окошки, слабо освещённые, вытягивали шеи, как волки, рискуя разбудить единственную жительницу деревни бабу Васину. У самых ног в неспокойном озере трепыхалась и вертелась, как пойманная, неполная луна. Через несколько лет мы повторили концерт, уже на военную тему и с Таней, после бани, надев на разгорячённые головы ушанки.

"Казаки, казаки, едут, едут по Берлину наши казаки". Эту песню любил батя, как я понимаю теперь, скорее всего потому, что это был крик, узаконенный и всеобщий, хоровой, в котором тайно, под шумок можно было выдохнуть что-нибудь своё, собственное. Эх, казаки...

Так мы с ним кричали однажды в воскресенье, батя был навеселе и на редкость добр, какую тяжесть свою исторгал он в песне, не знаю, но кричал громко и вдохновенно, я радостно выдыхал в унисон, тяжесть великая лежала на моей слабой душе. Больше месяца я "казёнил", убегал с уроков математики, в которой запутался безнадёжно и навсегда, убегал с нахальством отчаяния, с ужасом ожидая возмездия.

На самой высокой ноте услышал я стук во входную дверь, три раза, к нам, и всё понял.

Меня прогнали в другую комнату, а батя с учительницей Еленой Васильевной и мамой заседали, наверное, полчаса. С каждой минутой, понимал я, список моих злодеяний увеличивался. Вина моя была настолько велика, что я избежал злободневной кары, мне не дали по уху скрюченными подагрой пальцами, не отстегали ремнём. Наказание было серьёзно и долгосрочно, какое – по счастливому свойству памяти начисто забыл. Помню только чувство великого облегчения, новорождённой невиновности.

Батя, мне кажется, так подобного состояния и не ощутил. Несмотря на повадки лидера, глаза он имел испуганные, просыпаясь, вскакивал, с ужасом озирался. Иногда, отрываясь от трофейного радиоприёмника "Филипс", смотрел на меня долго и по-бабьи, как на сироту.

Коричневый свет, сначала послевоенной коптилки, затем оранжевого абажура, коричневый цвет маминого халата и одеял, цвет нищеты и сомнительной гигиены преследовал меня всё раннее детство. Может быть, поэтому я до сих пор не люблю Рембрандта.

В коричневом этом свете увидел я однажды, в сорок шестом, громадного, спящего лицом вниз дядьку. Он не помещался на диване, ноги его лежали на спинке подставленного венского стула.

– Ш-ш-ш, – сказала мне мама. – Это Изя. Он вернулся из плена. Пусть спит.

Я знал, что у меня есть старший брат, самый старший.

Звякнули медали, Изя перевернулся на спину, открыл глаза. Глаза оказались яркие, голубые, и я догадался, что плен – это возле моря, где ясное небо и белый песок, как в Крыжановке, куда меня возил батя однажды.

Изя сел, потрогал большие чёрные усы и протянул пятерню, похожую на географическую карту.

– Здоров, – важно сказал он.

Первые недели Изя лежал на диване и насвитсывал румынские мелодии. Потом уехал на Урал, подальше от досужих соседей...

По нашей улице часто проезжали полуторки с деревянными или железными будками, на них большими буквами было написано "Хлеб", или "Мясо", или "Связь".

– Мама, а что такое связь? – спросил я однажды, подбегая к подоконнику, на котором сидела мама с соседками.

– О, деточка, связь, – ответила за маму Виргиния Антоновна, глубокая старуха, бывшая певица, итальянка, – связь бывает разная, например, между мужчиной и женщиной...

Непонятные вещи говорила Виргиния Антоновна, но мне нравился её голос – тихий прореженный дальний рокот, будто где-то по Херсонской ехала мотоциклетка. Я был уверен, что так разговаривают верблюды.

Как-то Виргиния Антоновна окликнула меня из своего окошка на третьем этаже и попросила подняться. Я, робея, вошёл в полутёмную прохладную комнату. Виргиния Антоновна протянула мне бутерброд, масло было намазано густо, таинственно белело в полумраке.

Чудеса продолжались. Старуха раздвинула тяжёлую портьеру, подвела меня к стене, и я увидел довольно большую картину в тёмной раме. Это была самая лучшая картина в мире. Полную луну слегка припудрили перистые облака на тёмно-синем небе. На фоне неба темнели коричневые скалы, лунная дорожка бежала по волнам к берегу, к озарённым камням, где горел костёр, в сто раз лучше, чем настоящий. Возле костра стояли разноцветные фигурки.

– Лаго Маджоре, – пророкотала Виргиния Антоновна чудесные слова, не требующие объяснения.

Я и не подозревал тогда, что стану художником, воспитаю в себе изысканный вкус и всю жизнь буду вызывать зрительское недоумение безотчётными проколами, ностальгическими ныряниями в тёмное мелководье Лаго Маджоре.

Тайна возникла между мной и Виргинией Антоновной, и я стал избегать её, боясь многозначительных переглядываний. Итальянский этот пейзаж был поэзией чистой воды, первым её глотком, который вкусил я, держа на отлёте кусочек чёрного хлеба с подтекающим маслом.

(...)Не помню, долго ли я ходил в детский сад, но времени свободного у меня было много. Я бродил в лопухах, натыкаясь на колючки татарника, мир состоял из светотени и насекомых. Больше всего мне нравилось играть в "развалке" – разрушенной бомбой школе; были там закоулки и тайники, перегородки из очерета и глины отваливались от моего прикосновения, и я чувствовал себя сильным и могущественным. Тёмные места развалки были загажены, но на освещённых росли помидоры, и запах распаренной ботвы стоял над развалкой, густой, как еда. (...)

Однажды в развалку забрели местные пацаны, здоровые хлопцы лет пятнадцати. Я лежал на каменной плите, на солнцепёке и играл доломитами, маленький и плоский, как геккон.

– Хлопци, жиденя! – обрадовался один, все сбежались, окружили меня, и под гогот и свист хлопец весело на меня помочился.

Помню, батя громыхал: "Посажу!" – мама умоляла этого не делать. Кончилось всё благополучно: батя пожаловался отцу хлопца, и тот "трохи побыв" шалопая.

Несколько лет назад в Ясенево, в Москве, подходя к своему дому, я поскользнулся на голом льду и с размаху сел, больно ударившись.

Обида, чувство несправедливости, отчаяние одолели меня на ровном месте, я не хотел подниматься, жизнь моя легла на крыло, ия неисповедимым образом вспомнил моего первого, может быть, обидчика.

Я представил его, если он жив, где-нибудь в глухом северном посёлке – старого, больного и пьяного, сидящего, как и я, на голом льду на самом дне мироздания.

– Дядьку, дядьку, – сказал я ему, – что нам делать? Заспиваймо, дядьку, на луну, як той собака. Знаешь такую? – И я тихонько запел: – За тумано-ом ничого-й не выдно...

11,7 стр.