Государство и целомудрие

Казалось бы, какое отношение друг к другу имеют два этих понятия?

Если государство для нас – лишь машина насилия, работающая ради "принуждения одного класса другим", а целомудрие – лишь некоторое отрицательное состояние человека по отношению к разврату, то да, разумеется, два этих понятия несоединимы.

Однако если мы все-таки допустим, что государство, помимо своей внешней, не всегда нравственной повседневности, представляет собой сообщество людей, основанное на неких твердых принципах и имеющее некие высокие цели, а целомудрие, в свою очередь, может обнимать все стороны жизни и деятельности всякого человека, а не только его физиологию, тогда у нас появится поле для размышлений.

Когда преподобный Иоанн Лествичник называет целомудрие "всеобъемлющим названием всех добродетелей", он не настаивает, что достижение его невозможно вне девства и монашества (хотя такой путь, разумеется, самый краткий). Всякий избранник Божий, всякий талантливый мастер своего дела может и должен быть целомудрен, в том числе и в своей работе. Это касается и государственных деятелей, и государственных служащих среднего звена, и рядовых граждан, без которых государство тоже не сможет устроиться.

Все эти люди, следуя своему призванию, выполняя свою работу, должны стремиться к "чистоте души и тела", воспитывать в себе "совершенную нечувствительность к различию тел". Там, где этого не происходит и целомудрие становится "личным делом каждого", общество, а следом за ним и государство, просто рушится. Либо раздирается на части гражданской войной, либо тихо "отмирает" под давлением олигархов, корпораций, сепаратистов... Так что целомудрие для государства, в каком-то смысле, залог самосохранения.

Вполне целомудренным государством является, надо полагать, Царство Божие. Заметим: не первоначальный ненаселенный рай, а царство, то есть иерархическая структура, включающая в себя миллионы людей. Здесь, в этом мире, до Второго пришествия Господня прямое обустройство такого царства невозможно. Однако первыми, кто попытался уточнить это положение, в первом тысячелетии по Р.Х. стали владыки крупнейшей державы тогдашнего мира – византийские императоры. Константин, Феодосий и Юстиниан Великие стремились выстроить на земле именно христианскую империю, то есть государство, ориентирующееся на нормы православной святости. В западном мире им не слишком удачно пытались подражать Каролинги и следующие династии германских императоров. Последним европейским проектом строительства христианской империи в XV-XVI веках был испано-австрийский (династия Габсбургов).

Позднее европейцы просто выбросили из своего арсенала идею христианского государства. Не в последнюю очередь потому, что Ватикан все время "тянул одеяло на себя", отказывая государствам в какой-либо надежде на выживание без того, чтобы их правители прямо подчинялись главе Римской Церкви. Для протестантов, выступивших поначалу с харизматическими идеями "тысячелетнего царства праведников", государство постепенно вообще перестало основываться на чем-то кроме взаимных договоров-сделок сотен тысяч индивидуумов.

Однако русские православные люди, по натуре своей далекие от пассивного лицемерия, даже признав невозможность существования на Земле совершенного Небесного государства, сразу после крещения стали создавать Святую Русь, стараясь устроить свое общежитие, как можно более точно основываясь на небесных принципах или заповедях.

Как можно коротко описать такое государство, стремящееся к целомудренному совершенству?

Во-первых, это государство, в котором люди стремятся всегда жить если не свято, то по совести.

Во-вторых, это государство, руководители которого пытаются руководствоваться совестью в процессе принятия важных политических решений.

В-третьих, это государство умеет защищать свою целостность, его верховная власть подотчетна и подсудна лишь Самому Богу и суверенна по отношению ко всем политическим и экономическим субъектам.

Но "политика – дело грязное", – твердят нам уже около 500 лет. Если теория суверенитета еще хоть как-то развивалась в классической политологии, то две первые задачи сразу показались ей трудными и невыполнимыми. На христианском Западе их не пытаются решать уже со времен Макиавелли и Гоббса. Политический прагматизм европейских теоретиков, заточенный на достижение чисто земных целей, выбрасывает совесть из арсенала политики как ненужную и неподъемную обузу.

Интересно, что Макиавелли развивал свою теорию, исходя из интересов "государства как целого". Он считал, что "государь" в силу своего положения выступает и как политик, и как частное лицо. В качестве последнего он обязан следовать моральным нормам, но как политик, отстаивающий интересы целого (государства, нации), он может, а подчас и должен пренебречь интересами части (индивидов, социальных групп, классов), то есть поступить не морально, разрешив себе использование публичной лжи, коварства, вероломства, жестокости, обмана противника[1].

Именно с позиций макиавеллизма подходят, к примеру, к деятельности государя Николая II те христиане, которые упрекают его в излишней "мягкости" и даже в "чистоплюйстве". Для подобных людей он и при жизни был не политик, а "тряпка и размазня".

Между тем их упреки почти буквально напоминают претензии первых русских епископов-греков к равноапостольному князю Владимиру, который, будучи человеком весьма жестоким, после крещения вдруг отказался преследовать и казнить государственных преступников. Его сын, благоверный князь Борис, имея верную дружину, отказался применить ее против брата Святополка и буквально отдал себя в руки убийцам. Между прочим, убиение Бориса и Глеба в начале XI века положило начало такой же длительной смуте на Руси, как и убийство царской семьи в начале века ХХ. Киев занимали то печенеги, то поляки. Однако летописцу и в голову не приходит упрекать в этих бедствиях "излишне человечных" благоверных князей. Не имея возможности сохранить государственный порядок и пожертвовав жизнью, благоверные Борис и Глеб, тем не менее, даровали Руси нечто более важное – идеал целомудренного государственного лидера и веру в возможность земного осуществления политики, руководимой совестью.

Судьба совестливого политика со стороны кажется неизбежно трагичной. Даже если его политические решения успешны, он почти никогда не успевает воспользоваться их плодами. Владимир Мономах, несколько раз уступавший свою очередь на киевский престол, в ответ всегда получал усобицы и разорение своих уделов. Андрей Боголюбский, поднявший и укрепивший Владимирскую Русь, пал от вероломных мечей ее олигархов.

Пожалуй, лучшим образцом совестливого государя первых столетий русского государства служит для нас благоверный князь Александр Невский. Вот кого уж никак не назовешь "нерешительным"! Однако современники и даже родные братья упрекали его в пресмыкательстве перед ордынской силой, чуть ли не предательстве русских интересов.

Бог и время судили иначе. Даниил Галицкий, отстоявший формальный суверенитет своего княжества путем признания духовного главенства Римского папы, в итоге обрек свою землю на участь третьесортной европейской провинции. До конца защищавшие свою честь тверские князья попали в святцы, но довели свой регион до полного опустошения. А пожертвовавший внешними атрибутами суверенитета владимирских и новгородских земель во имя сохранения в них православной веры Александр стал родоначальником династии, получившей позднее в удел не только всю северо-восточную Русь, но и большую часть ордынской территории. Вот что значит правильно расставить стратегические приоритеты!

При этом там, где это было возможно, целостность государства и суверенитет верховной власти все упомянутые выше святые князья отстаивали последовательно и твердо. А там, где приходилось отступать, смирялись не перед противником, не перед силой обстоятельств, но перед волей Божией. Тем самым дарованный Богом суверенитет власти, пройдя через внешнее унижение, сохранялся незыблемо.

Между прочим, личная жизнь этих князей, как впоследствии и личная жизнь царя Феодора Иоанновича или Николая II, также была безукоризненной. И это для них было не целью, а средством к достижению более важных государственно-политических целей. То же касается почти всех остальных русских царей и императоров. Даже те из них, кто, как Иван Грозный или Александр I, были не в силах удержаться от большого греха, тем не менее всегда стремились ориентироваться на покаяние, то есть восстановление целомудрия. Даже такой западник, как Петр I, постоянно сбивался в своей политике на идеальные, возвышенные ноты. Причем не декларативно (политическим пиаром пользовались все участники политической игры), а всерьез, по-настоящему.

Единственным случаем последовательного и аморального (хотя, надо признать, весьма талантливого) политического прагматизма, сочетаемого со столь же последовательной личной аморальностью, на русском троне была Екатерина II, то есть человек, абсолютно чуждый православной политической традиции. Однако преемники Екатерины столь же последовательно и демонстративно отказались наследовать ее политический стиль.

Вера в то, что государством даже в самых трудных условиях нужно, а главное, возможно управлять по совести, что государство не только должно, но и может быть неформальным носителем нравственного начала, сопровождает русских во все века их истории. Когда в 1815 году после окончания 20 лет терзавших Европу наполеоновских войн русский император Александр I, "восчувствовав внутреннее убеждение в том, сколь необходимо предлежащий державам образ взаимных отношений подчинить высоким истинам, внушаемым законом Бога Спасителя", предложил создать главам всех европейских государств (включая и побежденную Францию) Священный Союз – своего рода всеобщий пакт о ненападении и борьбе с революцией, который бы гарантировал европейскую безопасность, – его партнеры-монархи и их премьеры были смущены не меньше, чем когда отец Александра Павел I в 1796 году предложил окончить революционные войны поединком монархов и главнокомандующих. В конечном счете все монархи Европы (кроме английского) подписали документ, знаменовавший их "непоколебимую решимость... руководствоваться... заповедями святой веры, заповедями любви, правды и мира"в решении политических проблем. Но в то, что такая политика и в самом деле реальна, верили только русские императоры.

Когда в 1848 году император Николай I использовал все ресурсы своей империи для восстановления порядка в революционной Европе, вместо того чтобы воспользоваться ослаблением соседей и отхватить у них, подобно Екатерине, куски пограничных территорий (ту же Галицию или Буковину, бывшую тогда еще вполне православной), он поступил "нерационально". Будучи человеком чести, не ради личного властолюбия, но ради исполнения долга перед Богом охранявший самодержавный суверенитет России государь Николай Павлович не считал себя вправе без каких-либо уважительных причин покуситься и на чужой, соседский суверенитет. Разразившийся вскоре конфликт с Францией и Турцией вокруг ключей от Иерусалимского храма возмущал его именно своей бессовестностью, ведь католики у православных отнимали то, что не могло им принадлежать ни по закону, ни по совести. А последовавшая следом за этим конфликтом агрессия англо-франко-турецкой (то есть исламо-христианской!) коалиции при молчаливой поддержке недавно спасенной от революционного распада Австрии просто потрясла его своей бессовестностью. Можно, разумеется, упрекать его за наивность, но можно, напротив, радостно удивляться, как, в принципе, во главе крупного государства в "просвещенном" XIX веке мог уцелеть человек, пытающийся строить свою политику не только на силе и выгоде, но и на совести.

Зачем ему вообще это было нужно? Чтобы окончательно не утратить чистоты души, то есть целомудрия. Такой ответ человеку европейской теоретической закалки покажется бредовым. Он обязательно спросит: причем здесь физиология? Но мы уже выяснили, что целомудрие – это суверенитет как личности, так и общества по отношению ко злу. И если кто-нибудь уверяет, что для реализации "национальных интересов" или даже для охраны суверенитета можно пойти на сознательное попущение зла, а то и на соглашение со злом, то это, скорее всего, просто искуситель и клеветник. Государство, сознательно и демонстративно наступающее сапогом на совесть и милосердие, часто еще более недолговечно и уязвимо, чем государство "неисправимых идеалистов". Страшный пример падения Третьего рейха долго не потускнеет.

Кое-кто спросит, а как же Советский Союз и попытка коммунистов эксплуатировать народные стереотипы совести, справедливости и даже целомудрия в интересах своего атеистического проекта? Ответ прост. Насколько этим стереотипам действительно позволяли раскрываться в повседневной, в том числе и политической, практике, настолько советское строительство и могло быть успешным. Однако оторванная от своего источника совесть неизбежно сбивается с пути и глохнет, а безбожное целомудрие столь же неминуемо разлагается, независимо от того, рядится ли оно в коммунистические или в либерально-демократические одежды. Поэтому пусть бессовестные и растленные вожди "партии 90-х" утверждают, что они, "освободив нас от коммунизма", теперь-то уж наконец выстроят для нас "цивилизованное" государство. Мы знаем, как быстро гибнет человек, потерявший стыд.

Путь вперед к созиданию нового русского государства лежит не через отказ от "бесполезных" моральных норм и "устаревших" заповедей, а через возвращение незыблемых Божественных законов во все сферы нашего бытия, в том числе и в политику. Речь, разумеется, не идет о пацифизме или каких-то иных разновидностях безбожной гуманности. Такой политический "идеализм", безусловно, обречен на провал. Именно правильное понимание неизбежности временного усиления зла в этом падшем мире подвигает православных политиков не на соглашение, а на борьбу с ним. Борьбу, которую, как показала история, во многих случаях можно выиграть. Для этого важно лишь сохранять совесть и целомудрие.

[1] Такая позиция Макиавелли знаменует не столько бесстыдство, сколько глубинное отчаяние политической мысли его эпохи. Лишенные церковного благословения своей суверенной политики государственные лидеры Европы постепенно утратили надежду на помощь Божию и веру в действенность христианского учения в области политической практики. Утрата веры в возможность победы добра и правды и привела Запад к моральному релятивизму.