Продолжение. Начало в № 7–8/03
Золотая свадьба
Переехав в Москву 12 мая 1953 года, мы узнали много интересного: Эстер Маркиш с сыновьями выслана в Казахстан (конечно, примерно за полгода до этого), Поливановы ждут ребёнка (Мариша родилась 14 июля), а совсем не знакомая мне, но очень красивая Маша надеется на освобождение своего жениха Ильи. Осенью 54-го он вернулся.
Поженились они 24 декабря, то есть — в день, который многие считают сочельником. Илья был математик, Маша — археолог. Сперва я познакомилась с ним, кажется — тогда же, когда с его друзьями по лагерю, Елеазаром Моисеевичем Мелитинским, Григорием Соломоновичем Померанцем и двумя помоложе, Женей Фёдоровым и Кузьмой. Машу я увидела позже, судя по словам Ильи — у неё дома. А вообще мы встречались обычно у Иры Муравьёвой.
Осенью 1955 года у Шмаиных родилась дочь Анна, несколько лет спустя — Татьяна, Тиша, обе очень красивые. Да и как иначе, если Маша напоминала розово-чайную розу, а Илья — итальянского юношу с картины кватроченто? Правда, Анка и Тиша пошли в Илью, золотисто-русого в них ничего не было.
Отец Маши, Валентин Константинович, был инженером, но не в нынешнем духе, а таким, как при царе. Семья их, вроде Поливановской, отличалась особой, приличной культурой, без всего того, что пугало меня в кругу киношников и даже художников. Музыка, стихи, Коктебель, скромная одежда, человеческий язык, а не богемный сленг — словом, понятно. Мне это очень нравилось, но сама я плохо вписывалась — по застенчивости, которой не замечали из-за модных обносков и упомянутого сленга.
Пока я жила в Литве, Илья приезжал туда летом 1954-го и несколько дней у нас жил. Был ли он верующим, не помню. А вот когда мы случайно встретились в начале 70-х, он ни о чём другом не говорил.
До их отъезда (осень 75-го) мы довольно часто общались. К этому времени "своих" притиснуло друг к другу ещё больше. Однако была между нами и разница: как ни смешно, я оказалась мракобесней их, ближе к взглядам моей нянечки. Зная "людей искусства" с ранних лет, я молилась, чтобы мои дети ими не стали, а Шмаины, по чистоте душевной, умилялись их талантам, и не только научным.
Проводы запомнились даже на фоне тогдашних. Очень уж мы горевали и очень веселились. Кто-то даже плясал вприсядку. Мы с Анютой обещали переписываться и какое-то время это делали, причём я, в своём мракобесном стиле, уговаривала её поменьше блистать.
Обе девочки вышли замуж, Анка родила Машу и Ваню. Досюда доходили её статьи. Илья стал священником. Сперва они с матушкой Марией жили в Иерусалиме, потом — в Париже, где он служил на русском кладбище. И по Анкиным статьям, и по ихредким письмам получалось, что им очень тяжело.
Летом 90-го года лежала я в больнице, и вдруг входит отец Илья, уже совсем не похожий на старинного итальянца. Мы буквально прыгали от радости. Однако через полчаса батюшка стал обличать Аквината, а позже предложил мне особые тезисы. Против его ожиданий, я не спорила. Сама хороша.
Стали мы жить в одном городе. Тиша трагически скончалась. Анку я часто видела, мы работали и в ББИ, и ещё в разных местах. Что до блеска, он нашёл применение: статья об особом мученичестве ХХ века совершенно замечательна. Другие хороши, но эту так и хочется ввести в прямой обиход Церкви.
Весной 2000 года мы со Шмаиными и Великановыми (это — муж и дети Анюты), а также — с Олей Седаковой пошли в мастерскую к Александру Давидовичу Карнаухову. Дети пели там вместе с Катей Богдановой, и так, что моё мракобесие пошатнулось. По дороге, в тот самый день, я видела в последний раз Владимира Сергеевича Муравьёва (значит, это было до 10 июня). Назавтра мне сказали, что у отца Ильи белокровие.
Оставшиеся годы Маша, как птица крыльями, защищала его от инфекций. Однако, когда мог, он служил. Кажется, в 2002 году, вместе с другими иереями, отпевал Татьяну Михайловну Великанову*, сестру своего зятя. Помню, кто-то спросил меня: "Что ж это, говорят, что отпевают великую женщину, а оказывается — учительница?" Поскольку и то и другое — правда, пришлось это объяснять.
24 декабря 2004 года я позвонила им, чтобы поздравить с золотой свадьбой. Отец Илья услышал, что Кирилл (зять) говорит со мной, и попросил трубку. Говорили мы долго, передать разговор я не могу. Скажу одно: по его словам, он молился только о том, чтобы дожить до золотой свадьбы. Скончался он 13 января.
Вечер духовной поэзии
Какой это был год? Применим логику. До июня 1988-го никаких духовных поэзий разрешить не могли. После августа 1991-го многое изменилось, а примерно с середины 1992-го уже была еда. Значит, вероятнее всего, зима 1989-го или 1990–1991-го — а эти годы почти забыты. Что же было в них? Полная помойка на улицах, толпы на тротуаре, Пушкинской площади, лекции о. Александра в Доме медика, страх и надежды, морская капуста в магазинах и немецкая помощь. Перечисляю для того, чтобы люди всё это вспомнили и меньше гневили Бога.
Как только духовное разрешили, начались всякие вечера. Собирались в читальнях и библиотеках. Помню, были лекции в Черёмушках, были и около метро "Университет". Вечер, о котором я сейчас расскажу, проходил в библиотеке Некрасова, у Палашовского рынка.
Позвали меня суровые неофиты. Кажется, именно они, в другой раз, предлагали мне вступить в Христианско-демократическую партию, а ещё когда-то — "определиться". Я было подумала, что надо отвергнуть католиков, — но нет, иудеев. Как это сделать, осталось неясным — Ветхий Завет не отвергнешь, отца тоже не заменишь, а Деву Марию и апостолов обижать вообще не стоит. Однако эти вопросы и доводы совершенно не тронули моего собеседника. Примерно тогда же Иоанн, митрополит Ленинградский и Ладожский, предал анафеме за ересь жидовствующих человек тридцать, в том числе — нескольких совершенно русских священников, а заодно и меня.
Прибавлю, на владыку Иоанна я не обиделась, среди моих православных знакомых были похожие люди, искренне верившие в Бога, мало того — добрые. Моя догадка подтвердилась — о. Евгений Гейнрихс, католик, тогда — ректор Св. Екатерины, сказал, что владыка "хоть в Бога верит". Но эту тему мы разовьём в других заметках.
Итак, меня пригласили на вечер духовной поэзии. Мой сын испугался. При всей своей мягкости, он просил: "Мать, не ходи!" — и спрашивал: "Ты что, совсем опупела?" Но я пошла по тёмным и грязным улицам на Пушкинскую площадь, в тупичок, где стоит библиотека.
Сразу, у входа, на меня закричали. Женщина, работавшая там, не могла и не хотела поверить, что меня пригласили, однако, в лучшем советском духе, она ругала меня, не давая уйти. Продолжалось это минут двадцать и прервалось только потому, что появился один из суровых неофитов.
Он благочестиво, но пылко приветствовал меня. Женщина на мгновение отступила. Я пошла в зал, где уже сидел президиум. Стояли стенды, на одном из них я увидела фотографию Юлия Даниэля, растрогалась и стала читать что-то про него. Народ собирался, хотя и туго.
Потом со мной что-то случилось, совершенно не помню, почему. Может быть, меня пригласили сесть поближе или просто обратились со сцены как к своей; не помню. Зато могу ручаться, что сама с удивлением услышала свою речь. Была она примерно такой: "Ничего у вас, к собакам, не выйдет. Какая духовная поэзия, если здесь точно то же самое, что при советской власти? Это же главное в ней — орать и выгонять". Конечно, говорила я немного дольше и гораздо сбивчивей.
Я ушла, честное слово — тихо, никак не "хлопнув дверью". Дома отдышалась. А через несколько дней пришло письмо. Сейчас я не могу его найти, наверное, выбросила, но суть такая: "Как Вы (т. е. я) можете осуждать эту несчастную женщину? Да Вы понимаете, как ей живётся? Вот она, гордыня, вот снобизм, не любите простых людей. И вообще, православные только рады, что на них кричат". Дальше шла подпись не молодого неофита, а известного поэта, который сидел в президиуме, но верующим вроде бы не был, хотя кто его знает.
Я опять же сбивчиво ответила, что даже если крик полезен мне, он вреден ей, а главное — что я вообще говорила не о ней, а о "них". Слава Богу, несчастная женщина духовной поэзией не занималась. Он, конечно, больше не писал и, наверное, не согласился. Церковные люди, и те, наверное, не очень часто понимают, почему Христос, запрещая убийство, приравнивает к нему уничижающую злобу.
Роман о розе
Конечно, каждый из этих очерков — быль. Но здесь я хочу это подчеркнуть, уж слишком всё то ли дико, то ли банально.
На рубеже 50-х и 60-х годов, даже немного раньше, девушка по имени Раса** часто бывала в одном доме. Сын хозяйки, Валдас, писал Расе стихи, они гуляли по холмам Антоколя, говорили о святых и о гномах, а мать и отчим В. подсмеивались над хрестоматийным поклонением Прекрасной Даме. Наконец Раса вышла замуж за Валдасова друга.
Дружили все по-прежнему, Валдас и сам женился, сперва — неудачно, потом — счастливо. Во втором браке у него родилось несколько детей. У Расы тоже есть дети, а теперь — и внуки (как и у него).
В середине 70-х уже оставленная мужем Раса часто виделась с Валдасом, они были связаны и по работе. У него усиливались приступы мрачности, и он много пил. Последние 20 советских лет были не самыми страшными, но самыми тяжкими в прямом смысле слова — давили, как толща воды.
Однажды Раса, и сама совсем измученная, попросила Валдаса к ней не заходить (заходя, он пил и проклинал человечество).
Незадолго до этого оба они подружились с женщиной лет на десять моложе, которую мы назовём Вегой. Шло время, пала мерзкая власть. Раса и Вега чуть раньше стали монахинями, а в самом начале XXI века умер Валдас. Теперь — сам сюжет.
Совсем недавно сестра Франциска пришла к сестре Терезе. В последнее воскресенье они слегка попировали, ели сыр моцарелла, пили пиво. И Тереза между прочим спросила, помнит ли Франциска один случай середины 80-х годов.
(Чтобы не запутаться, будем называть Расу — Франциской, Вегу — Терезой, хотя я не уверена, что году в 86-м обе уже дали обеты.)
Франциска никаких случаев не помнила, и Тереза сообщила вот что: Франциска позвонила ей и сказала, что столкнулась с Валдасом на вешалке, в библиотеке; увидела его "точно таким, как лет тридцать назад"; не поздоровалась, а теперь, в трубку, — плакала. Сейчас, в 2005-м, Ф. всё равно не вспомнила, но Т. говорила дальше. Валдас тоже позвонил ей, сказал точно то же самое и заплакал. Ну, что тут скажешь?
Слушая об этом через 18 лет, Франциска не заплакала, но поделилась с подругой и с дочерью. Подруга пишет об этом сухо, и то — с опаской. Словесность не берёт "саму жизнь".
Фейхоа
Осенью 1987 года я попала в больницу с тяжёлым приступом панкреатита. Надо сказать, это так больно, что французы придумали термин drame pancrйatique. Меня положили под капельницу и закололи обезболивающими. Тем самым я пребывала в особом состоянии. Правда, молилась, но плохо замечала соседку по палате. Зато, без удивления, я ощущала совершенно райский запах, напоминающий землянику. Вот как оно бывает, думала или скорее чувствовала я, припоминая сперва — Терезу-старшую, а потом — Симеона Нового Богослова. У Терезы о запахах ничего нет, у Симеона — не знаю, но что поделаешь, "мистический опыт".
На третий день оказалось, что пахнет странный плод фейхоа, ящик с которым стоит под кроватью у соседки. Кстати, была она гречанкой и звали её Галатея. Но это к делу не относится. Относится же — то, что отец Александр Мень приятно смеялся. Он очень не любил мистических опытов такого рода.
Повесть о том, как Галя сперва захотела стать христианкой, а потом честно испугалась, тоже обрадовала его. Повлияло на неё, naturellement, Послание к Галатам. Она и не знала, что свобода обусловлена такими дикими требованиями. Из больницы мы обе вышли уже в декабре.
Ирина
Примерно 50 лет назад к моему отцу ходили несколько очень молодых киношников. Один из них, Коля Кемарский, ухаживал за мной. Из этого совершенно ничего не вышло. Потом я слышала, что он стал документалистом (всё ж не так противно, как "советский фильм"), мало того — сделал фильм о рыси, "Тропой бескорыстной любви". Он много пил и довольно рано умер. Я его не видела как минимум с конца сороковых годов.
Только что Матвей, мой старший внук, увлёкся историей кино. Он бегает к Науму Ихеильевичу Клейману, человеку совершенно дивному, в киномузей, даже как-то там помогает. Я тем временем рассказываю для одного издательства, что я помню о людях, с кино связанных. В последний раз я вспомнила так наз. "мальчиков" — этого Колю и его собратьев. На следующий день Матвей (это внук) передал мне привет от Ирины Кемарской. Это может быть только дочь Коли; я о ней никогда не слышала. Помню, жену звали Галей, больше ничего. Кажется, Ириной звали его маму; но ей было бы теперь лет сто.
Фотография
Как-то американский протестант спросил, нет ли у меня фотографии в день крещения. Мама была жива, и я пошла к ней, спросить. Против ожидания, она хранила это фото, хотя тогда была недовольна бабушкой, нянечкой и прабабушкой ("Её же могли простудить!").
Американец удивился, он думал увидеть хотя бы молодую девушку. А фотография, которую мама благоговейно дала мне, — перед вами. Очень не хочу "портретов автора", но такой — можно.
* Татьяна Михайловна Великанова — правозащитник, член Инициативной группы защиты прав человека, издатель "Хроники текущих событий".
В 1979–1987 гг. отбывала заключение и ссылку.
** По-литовски это "роса" (не "роза").
