Литература и философия в легенде о Великом инквизиторе Достоевского
Одним из ключевых национальных мифов, бытующих в общественном сознании и культуре России с конца XIX – начала XX в., является миф о Русской Революции, ее вождях и поборниках, восходящий к поэме "Великий инквизитор" из романа Федора Михайловича Достоевского "Братья Карамазовы". Говорить о значении этого романа в русской литературе и, шире, русской жизни, о той роли, которую он сыграл и играет в мировой культуре, сегодня равносильно тому, чтобы ломиться в открытые двери. Шервуд Андерсен, с которого начинается большая современная словесность в США, сказал без затей, что "Братья Карамазовы" – это Библия. К этой оценке мало что можно добавить. Но это не избавляет читателей этой книги от необходимости глубоко в нее вчитаться и, по возможности, в ней разобраться.
В самом произведении Федора Михайловича Иван Карамазов симптоматически заявляет: "Поэма моя называется "Великий инквизитор", вещь нелепая". И это лучшее жанровое определение "Великого инквизитора", какое мне известно: вещь нелепая – значит, несподручная, сделанная без прагматических намерений, лишенная измерения полезности, откуда-то выскочившая сама собой, искренняя, ни на что не годная, выпадающая из всех обыкновений и конвенций, абсурдная. Данный текст поэма еще и потому, что, согласно боготворимому Достоевским Пушкину, "поэзия, прости Господи, должна быть глуповата". (Используя нынешнее просторечие, можно утверждать, что "Великий инквизитор" есть поэма в силу того, что автор не боялся в ней подставиться.)
В отличие от Достоевского Розанов боялся подставиться в своей книге, написанной еще с оглядкой на университетскую ученую литературу (как же, "Опыт критического комментария", не иначе), хотя выжигаемой неким огнем, вынесенным Розановым из поэмы. Именно Розанов впервые переадресовал критику Достоевским идеологии Великого инквизитора, блистательно (слишком блистательно, считал Константин Победоносцев, один из первых читателей "Братьев Карамазовых") инсценированной в поэме, – с католицизма на социализм "романских народов": "Строго говоря, – писал Розанов, – в "Легенде" только мелькают имена христианства; но из первого взято для критики только высокое понятие о человеке, а из второго – презрение к нему и страшная попытка сковать его судьбы и волю индивидуальною мудростью и силой" (Розанов В. В. Легенда о Великом Инквизиторе. М., 1995. С. 103). Однако подлинный объект критики все-таки иной: "Пренебрежение к человеческой личности, слабый интерес к совести другого, насильственность к человеку, к племени, к миру есть коренное и неуничтожимое свойство романских народов <... > Католицизм был романскою попыткою объединить человечество в религии, и социализм является стремлением, зарождавшимся также в романских расах, объединить его на экономической основе" (Там же. С. 105). Сама логика вещей заставляет нас обратиться к содержанию "Великого инквизитора", которое было переартикулировано Розановым. В основу поэмы положен новозаветный рассказ о трех искушениях Иисуса в пустыне (Мф 4, 1-11). Собственно, вся аргументация Великого инквизитора, направленная против молчащего Иисуса, есть не что иное, как развертывание и истолкование трех эпизодов изложенного сражения Иисуса с сатаной в пустыне. Инквизитор втолковывает Иисусу: "Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, великий дух говорил с тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы "искушал" тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил в трех вопросах, и что ты отверг, и что в книгах названо "искушениями"? А между тем, если было когда-нибудь на земле совершено настоящее громовое чудо, то это в тот день, в день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех вопросов и заключалось чудо. Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги и для этого собрать всех мудрецов земных – правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов – и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, – то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне? " Бессмысленно за писателя пересказывать здесь те глубочайшие и провокационные ответы, которые Достоевский вкладывает в уста Великого инквизитора. Помечу только фундаментально важные идеи, которые намечены в этих ответах. Прежде всего это идея перехвата миссии – в данном случае перехвата Великим инквизитором миссии Иисуса, которая дает ключ к многим поворотным событиям в истории российской. Еще одна мысль Достоевского, от которой не уйти никому из людей "этого зона", – мысль об исторической правде социализма, которую не отменить ни его хвалителям, ни его хулителям. Инквизитор обнажает величайшую тайну христианства – оно аристократично, а вовсе не демократично, с той только тонкостью, что оно учреждает аристократию Страшного Суда и Спасения (Откр 14, 1: "И взглянул я, и вот, Агнец стоит на горе Сионе, и с ним сто сорок четыре тысячи, у которых имя Отца Его написано на челах"). Вспомнив об этом пророчестве Иоанна, Великий инквизитор напоминает Иисусу об "остальных": "И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил ты лишь к избранным и для избранных? " Разрешить эту коллизию как-то смогли, по сути, только христианские еретики с их учением об "апокастасисе", о спасении всех, и праведников, и грешников, в провиденциальном финале. Николай Бердяев в конце жизни принял это учение. И наконец, знаменитое умозаключение из "Братьев Карамазовых", которое повторяется много раз, в том числе на выходе из поэмы: "Если Бога нет, то все позволено". Иван Карамазов не отрекся от него и после изложения "своей" поэмы Алеше: "Да, пожалуй: "Все позволено", если уж слово произнесено. Не отрекусь".
Однако мнимое опровержение атеизма гипотезой о самодеструктивности вседозволенности на самом деле идет вразрез с заповедями апостола Павла, которого Достоевский весьма почитал и даже одно время хотел вывести вместо Иисуса в поэме. Между тем я не допускаю никакой, даже минимальной вероятности того, будто Достоевскому было неведомо, что апостол Павел в своих посланиях выдвинул другое, обратное по смыслу, умозаключение: если Бог есть, если Иисус Господь, то все дозволено. Вот подлинные высказывания Павла из Первого послания к коринфянам: "Все мне позволительно, но не все полезно, все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною" (1 Кор. 6, 12). И далее: "Все мне позволительно, но не все назидает" (1 Кор.
10, 33). Я учитываю различие между языками религии и этики, но Достоевский и апостол Павел философски говорят об одном и том же. Аффектированное неприятие произвола в случае православного Федора Достоевского было превыше его благоговения перед апостолом Павлом. Отрицание вседозволенности писателем имело оборотной стороной утверждение догматического православия и авторитарной церковности.
Но первым в русской культуре за Достоевским философски последовал Владимир Соловьев с его "Краткой повестью об Антихристе" в "Трех разговорах" (1900). Однако Соловьев использовал здесь, во-первых, жанр платоновского диалога; во-вторых, жанр философической пародии, в данном случае – на социалистические и коммунистические утопии. Однако сама "Краткая повесть" была воспринята философами Серебряного века, который двигался к своему недолгому расцвету, как некое вольное рассуждение на темы "Великого инквизитора" Достоевского, остро приправленное мотивами из Апокалипсиса и политической злободневностью (вплоть до "Соединенных Штатов Европы" и тому подобных политических проектов). Мощнейший импульс к преобразованию поэмы/легенды Достоевского в миф был дан российскими революциями, реакцией на которые были два эпохальных для отечественной интеллигенции сборника – "Вехи" (1909; сборник имел оглушительный и скандальный успех: после выхода в марте 1909 г. за два дня было продано 2853 экземпляра, в течение года осуществлено 4 переиздания) и "Из глубины" (1918), который появился на свет при крайне неблагоприятных для его распространения обстоятельствах.
Бердяев и Булгаков пришли к выводу, что разгадку глубинных причин и предпосылок революций 1917 г. пророчески нашел Достоевский в своей поэме, который в этом смысле на голову выше всех ее свидетелей. Булгаков в своей статье "На пиру богов. Pro et contra. Современные диалоги" с обязательным Тютчевым в эпиграфе и "светским богословом" среди действующих лиц в основном использует образ Иисуса в поэме "Великий инквизитор" и публицистике Достоевского для его противопоставления магическому образу раскольнического "Иисуса Христа" с красным знаменем во главе красногвардейцев в заснеженном Петрограде зимой 1918-го. В третьем диалоге происходит такой любопытный обмен мнениями о Достоевском, Христе и русской душе:
"Общественный деятель. Позвольте мне вас прямо спросить, мне самому это очень важно и мучительно: решитесь ли вы сейчас после всего пережитого за революцию повторить и клятвенно подтвердить ну хотя бы такие слова Достоевского: "Пусть в нашем народе зверство и грех, но в своем целом он никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду", ибо "идеал народа – Христос"?
Писатель. Присягать я здесь, разумеется, не буду, но отвечу вам без всякого лукавства и уклончивости. Верую и исповедую, как и раньше, что идеал у народа Христос, иного у него нет. <... > Совсем уж зачернили народ наш, спасибо, хоть иные поэты вступились за его душу, вот Блоку спасибо... Борьба в душе народа идет теперь страшная и для него, конечно, в высшей степени опасная. <... > Растерзано русское царство, но не разодран его нетканый хитон".
Но в четвертом диалоге писатель получает полуотповедь полупризнание от беженца, который отчасти реабилитирует Иисуса Блока перед лицом Иисуса Достоевского: "Беженец. <... > Происходит явная духовная провокация. Насчет же провокации я приведу вам один пример, маленький, но показательный: вы, может быть, читали поэму А. Блока "Двенадцать", вещь пронзительная, кажется, единственно значительная из всего, что появлялось в области поэзии за революцию. Так вот, если оно о большевиках, то великолепно; а если о большевизме, то жутко до последней степени. Ведь там эти 12 большевиков, растерзанные и голые душевно, в крови, "без креста", в другие двенадцать превращаются. Знаете, кто их ведет? "Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз Впереди – Иисус Христос".
И далее беженец вводит для уяснения этих стихов Блока и стоящей за ним действительности мотив "перехвата" миссии" из поэмы Достоевского: "Высокая художественность поэмы до известной степени ручается и за ее прозорливость. <... > Поэт здесь не солгал, он видел, как видел и раньше, – сначала Прекрасную Даму, потом оказавшуюся Снежной Маской, Незнакомкой, вообще, совершенно двусмысленным и даже темным существом, около которого загорелся "неяркий пурпурово-серый круг". И теперь он кого-то видел, только, конечно, не того, кого он назвал, но обезьяну, самозванца, который во всем старается походить на оригинал".
В "Духах русской революции" Бердяев, не обинуясь, заявлял: "В Достоевском нельзя не видеть пророка русской революции". Достоевский раскрыл, что природа русского человека является благоприятной почвой для антихристовых соблазнов. И это было настоящим открытием, которое и сделало Достоевского провидцем и пророком русской революции. Русские революционеры, апокалиптики и нигилисты по своей природе, пошли за соблазнами антихриста, который хочет осчастливить людей, и должны были привести соблазненный ими народ к той революции, которая нанесла страшную рану России и превратила русскую жизнь в ад. Русский революционный максимализм и есть своеобразная, извращенная апокалиптика. У самого Достоевского были соблазны русского максимализма и русского религиозного народничества. Но была в нем и положительная религиозная сила, сила пророческая, помогавшая ему раскрыть русские соблазны и изобличить их. Рассказанная русским атеистом Иваном Карамазовым "Легенда о Великом инквизиторе", по силе и глубине своей сравнимая лишь со священными письменами, раскрывает внутреннюю диалектику антихристовых соблазнов. Дух Великого инквизитора может являться и действовать в разных обличьях и формах, он в высшей степени способен к перевоплощению. И Достоевский отлично понимал, что в революционном социализме действует дух Великого инквизитора. Революционный социализм не есть экономическое и политическое учение, не есть система социальных реформ, – он претендует быть религией, он есть вера, противоположная вере христианской. "Религия социализма вслед за Великим инквизитором принимает все три искушения, отвергнутые Христом в пустыне во имя свободы человеческого духа. Религия социализма принимает соблазн превращения камней в хлеб, соблазн социального чуда, соблазн царства этого мира. Религия социализма не есть религия свободных сынов Божьих, она отрекается от первородства человека, она есть религия рабов необходимости, детей праха".
Бердяев не боится самых рискованных политических аллюзий. Так, он безжалостно побивает романом Достоевского "Братья Карамазовы", его образами позицию большевиков и прежде всего их вождя Владимира Ленина по отношению к войне, их выступление за поражение собственного правительства ради превращения войны империалистической в войну гражданскую: "Пораженчество во время войны и было таким явлением смердяковщины. Смердяковщина и привела к тому, что "умная нация" немецкая покоряет теперь "глупую" нацию русскую. Лакей Смердяков был у нас одним из первых интернационалистов, и весь наш интернационализм получал смердяковскую прививку. <... > Иван Карамазов на вершине умственной жизни должен породить Смердякова. Иван совершает отцеубийство в мысли. Смердяков совершает отцеубийство физически, на самом деле". Достоевский предвидел, что Смердяков возненавидит Ивана, обучившего его атеизму и нигилизму. И это, согласно Бердяеву, разыгрывается и между "народом" и "интеллигенцией". Вся трагедия между Иваном и Смер-дяковым была своеобразным символом раскрывающейся трагедии русской революции.
Знаменитая книга Бердяева "Миросоозерцание Достоевского" выросла из эти наспех сформулированных, но исполненных великого смысла, беглых записей в революционной России. Собственно, по модели Великого инквизитора скроен портрет Ленина и в "Истоках и смысле русского коммунизма" (1937).
Ирония истории состояла в том, что эстафета от Достоевского и Бердяева при обрисовке Ленина была подхвачена бывшим большевиком Ильей Эренбургом в его сатирическом романе "Необычайные похождения Хулио Хуренито" (1921), где сему откровению посвящена целая 27-я глава "Великий инквизитор вне легенды". Для храбрости писатель, чьим "образом автора" является персонаж по имени Илья Эренбург, сперва подвергает осмеянию молву о человеке в Кремле, широко распространявшуюся тогда на Западе: "В европейской прессе появилось немалое количество самых разнообразных интервью с вождями коммунизма. Особенной яркостью отличались два – беседа английского писателя Уэллса с Лениным о прогулках в грядущих городах, сопровождаемая веселым щелканьем развивавшего максимальную энергию фотографа, и рассказ собственного корреспондента мадридской газеты "Буэнос-Диэс" о том, как Троцкий с особенной жадностью пожирает небольшие котлетки из мяса буржуазных младенчиков. Все же, мне кажется, ночная беседа Учителя с коммунистом представляет интерес исключительный благодаря остроте и первичности затронутых тем". Отбросив боковые, остановимся на главной. Хуренито упоминает в беседе, что "сегодня в "Известиях" опубликован список расстрелянных... " Коммунист прервал Учителя возгласом: "Это ужасно! Но что делать – приходится! " Я не видал его лица, но по голосу понял, что он действительно удручен казнями <... > Он продолжал: "Мы ведем человечество к лучшему будущему. Одни, которым это невыгодно, всячески мешают нам, прячась за кусты, стреляют в нас, взрывают дорогу, отодвигают желанный привал. Мы должны их устранять, убивая одного для спасения тысяч. Другие упираются, не понимая, что их же счастье впереди, боятся тяжкого перехода, цепляются за жалкую тень вчерашнего шалаша. Мы гоним их вперед, гоним в рай железными бичами". Но это – речь Великого инквизитора. Без ореола легенды.
Концовка эпизода столь же предсказуема, сколь и неожиданна: "Высунувшись, я увидел, как Учитель подбежал к Ленину и поцеловал его высокий, крутой лоб. Я, очумев от неожиданного ужаса, бросился бежать. Опомнился я только у Кремлевских ворот, где часовой остановил меня и Хуренито, требуя пропуск. "Учитель, зачем вы его поцеловали, от благоговения или от жалости? " – "Нет. Я всегда уважаю традиции страны. <... > Выслушав Ленина, я вспомнил однородные прецеденты в сочинениях вашего Достоевского и, соблюдая этикет, отдал за многих и многих этот обрядный поцелуй". Этим очередным национальным мифом, пережившим пору своей цветущей сложности во времена Леонида Брежнева, можно и закончить наше изложение.
Источник: Политический журнал
