11 июля 2008 года ушёл из жизни Анатолий Игнатьевич Приставкин. 18 октября ему бы исполнилось 78 лет...
Имя писателя Анатолия Приставкина широко известно. Многие помнят его повести "Ночевала тучка золотая", "Солдат и мальчик", "Синдром пьяного сердца", роман "Долина смертной тени"...
Долгое время это имя звучало в контексте политических событий – Анатолий Приставкин был советником президента Российской Федерации. Был председателем комиссии по помилованию. Был последней надеждой для подчас несправедливо осуждённых людей. Был... какое неправильное и непоправимое слово....
Есть! – У Бога все живы.
И только что в "Олма медиа групп" вышла его последняя книжка, которую он дописывал уже в больнице в последние дни.
Но сейчас я хочу сказать о малоизвестной его стороне – о его педагогическом таланте. Более тридцати лет он является доцентом Литературного института. Его семинары всегда откровенны и неожиданны, и не было случая, чтобы раз пришедший гость не стал постоянным участником этих встреч.
Интересен подход к студентам. Приставкин набирал студентов на свой курс ежегодно, и на его семинаре всегда учились студенты с первого по пятый курс, с непременным участием уже закончивших институт. И что самое невообразимое – отобрав лучшие работы на творческом конкурсе, задолго до вступительных экзаменов, он приглашал абитуриентов на предварительное знакомство со своими студентам. И вот здесь-то и происходила основная встреча. Авторы читают свою прозу, рассказывают о себе, а студенты знакомятся со своими будущими "сокурсниками". Иногда их мнение становится решающим в выборе того или другого автора, ведь только ребята могут помочь своему мастеру создать хороший семинар – это как в семье, где всем есть место и где учитывается мнение каждого. Где всем вместе хорошо.
Я хочу вспомнить о своём последнем интервью с мастером.
Мы встретились в правительственном кабинете Анатолия Приставкина и мне вдруг захотелось поговорить с ним не на политические или литературные темы, а о сокровенном – откуда это понимание, эта неизбывная доброта.
– Анатолий Игнатьевич, бытует мнение, что тот человек, который помнит своё детство, как правило, становится хорошим родителем. Вы являетесь мастером литературного института. Помните ли Вы своё литературное детство, своё студенчество и как это влияет на Ваше отношение к ученикам?
– Мой институт был времён оттепели. И его студенческий и преподавательский состав определялся этой обстановкой. Мы пытались освобождаться ото всего, что над нами висело. И если вспомнить институт моих сокурсников, то на курс раньше были Роберт Рождественский, Евтушенко, Лина Костенко – с Украины, потом наш курс, это быстро прославившийся Анатолий Кузнецов, Анатолий Гладилин – основоположник молодёжной повести, как выстрел тогда прозвучала его проза. Нас даже на курсе называли три богатыря – три Анатолия. Хотя я мало выделялся и только на последних курсах выскочил немножко. Лёня Завальнюк – до сих пор очень активно работающий поэт и песенник, тонкого философского склада. Была у нас на курсе Галя Арбузова, которая стала соавтором замечательного фильма "Чучело-2". Был будущий классик монгольской литературы, который отличался тем, что на всех лекциях только спал.
Были и очень молодые ребята, но к сожалению, я потерял их следы – значит что-то не получилось. И удивительно сильный курс был после нас – очень молодой – до двадцати лет (мы – то почти все – после ... )Белла Ахмадулина, Юнна Мориц, Иосиф Курлат, Маргарита Шипош – румынская поэтесса, Жданов, Харабаров и Панкратов – они потом напишут "Страну керосинию"... И когда сомкнулись курсы – старшие и младшие, то получилось удивительно творческое ядро. Мы были интересны друг другу, хотели узнать друг о друге побольше. Помню, когда я читал свои стихи –Роберт Рождественский стоял под дверью и слушал, ему было интересно узнать какие таланты приходят. А когда Белла принесла 11 стихотворений, то уже мы ходили на кафедру и просили – дайте почитать –уже тогда говорили, что пришла гениальная поэтесса. Мы знали все её 11 стихотворений наизусть. А отзыв на её вступительную работу был самым коротким за всю историю института: "Принять" – написал Александр Коваленков. Для рецензии нужно было написать лист, что ты думаешь об этом авторе, как ты видишь его перспективу. А тут одно слово. Потом, конечно, её здорово громили, я в дневниках недавно нашёл об одном семинаре, на котором говорилось, что она оторвана от жизни, что она не такая как им нужно – Белла тогда в слезах выскочила после этого обсуждения. Но, это будет немного позже, а пока мы сочиняем капустники, в центре был, конечно, Роберт Рождественский и Морозов – хороший поэт, который, к нашему ужасу, вскоре покончил с собой. Тогда в Переделкино была такая цепочка самоубийств и один из них – Морозов. Очень талантливый человек, но я мало его знал, он был со старшего курса – вместе с Робертом учился. Они сочиняли прекрасные капустники, в которых я тоже участвовал, и Алла Киреева – жена Роберта Рождественского, критик, вместе с ним на курсе училась, подарила мне фотографию, где я на сцене выступаю вместе с Робертом.
– Анатолий Игнатьевич, а были ли соприкосновения со сценой у вас после института?
– И после были – читал свои стихи, но главное – до. Поскольку самодеятельность ещё до института была моим выходом в литературу, на сцену, в театр, в драматургию, в культуру. И всё это – благодаря одной женщине – руководителю нашего кружка, изумительному человеку и очень хорошему педагогу – Марии Фёдоровне Сельцовой. Я играл в Вассе Железновой, в Бальзаминове, читал по памяти всего Тёркина.
– Курьёзные случаи были?
– Да, и если только об этом написать, то уже получится целая книжка. А когда вышла моя "Тучка", то позвонила мне Мария Фёдоровна и сказала:
"Толя, я так рада, что дожила до твоей славы". До этого я посылал ей свои стихи, даже целые письма в стихах –
В милую, свою родную драму,
Возвращусь я осенью опять
Видно нам кружковцам-ветеранам
До глубокой старости играть.
Вот такое письмо было, почти под Есенина. И когда я пришёл в институт, то уже не боясь, со сцены читал Блока, Шолохова, какой-то свой набор. И так мне повезло, что преподаватели мои, видя, что я совершенно первобытный парень, ставили мне хорошие оценки только за то, что на их вечерах я хорошо выступал. Вот вам курьёзный случай: на экзаменах, то ли по марксизму, то ли по языкознанию – уже не помню, я долго нёс какую-то чушь, глупость полную. А преподаватель мне говорит: "Вы совсем ничего не знаете, но вчера вы хорошо читали Твардовского". Это меня спасло.
Как ни странно, но то, что я меньше всех знал и был очень любознательный, живой, но мало образованный, очень помогло мне шагнуть вперёд, потому что я видел, что очень сильно отстаю. От той же Гали Арбузовой, про которую ребята шутили, что два её папы дают ей крупные деньги на мелкие расходы. А два папы – это Паустовский и Арбузов. Но её это нисколько не портило, она была очень простой и красивой девчонкой.
– А каков был мир Литинститута той поры?
-Очень насыщенный. Сегодняшним студентам, извините, до нас далеко. У нас выпускалось на курсе три газеты. Общая институтская газета называлась "Мастерство", и две – только нашего курса. Названия уже стёрлись, а вот стихи остались. Лёнька Завальнюк написал как-то:
" Плачьте солдаты,
Плачьте, матросы-
Погибла Галя,.....
Отрезала косы"
Это Арбузова появилась с короткой стрижкой. И про всех нас там были смешные и остроумные вещи. Например, мы писали друг на друга эпитафии. Была у нас такая девочка – Лора. Про неё написали :
"На камне лира-
Под камнем – Лора". Тот же Завальнюк.
И потом Лев Ошанин – у которого я учился, задавал нам темы стихов. И у кого-то промелькнуло: "осторожно-листопад!" Это стало темой, и Завальнюк написал хорошую песню, ставшую популярной: "Ну, а если я женат? – Осторожно – листопад!"
У нас было очень трогательное отношение к ребятам, писавшим музыку. Нас посылали на картошку, и там очень ценилась самодеятельность. Тогда ректором был Серёгин – человек суровый. Мы написали песню :
"Знать не моги-
хорошо и вам и нам
Эх, Серегин
Николаевич Иван!
Здесь только пыль
Пыль
Пыль
от крутящихся колёс
зачем ты не выдал нам больше денег?"
Это всё из капустника.
– Да, весёлая у вас была жизнь!
– Удивительная! Тогда, во время моей молодости, наступил прорыв, который потом, к сожалению, закончился очень плохо. Прорыв во всём: в искусстве, в политике – мы хоть немного хватили воздуха. Привезли в Москву Пикассо – и мы впервые его увидели настоящим, а не с мятых страниц привозных журналов. Выставки Глазунова... выступления наши на площадях – и молодость! Сама собой молодость делала всё, что входило в её орбиту прекрасным – несмотря ни на что!
– А преподаватели?
– Был у нас очень интересный преподавательский состав. Преподавал у нас такой педант Поспелов Геннадий Николаевич. Знаменит был тем, что про него говорили – пьёт кефир и режет студентов. То есть на экзамен приходил с кефиром и я ему, например, минут пятнадцать рассказывал про Пушкина, как сейчас помню – читал отрывок из "Цыган", комментировал, а он кивал и кефиром запивал. А потом и говорит: "Всё хорошо, но Вы по Бонде говорили, а я хотел бы услышать по Поспелову". И тут же удалил. А второй раз пересдать было очень трудно. Можно было остаться без стипендии.
– А какая была стипендия в то время?
-На первом курсе было 220 рублей. Это 22 рубля. Но это были хорошие деньги. Мы в основном на чае жили. Я и заболел туберкулёзом из-за этих непрерывных чаёв.
– ?
-А как вы думаете – если ничего не есть, то в конце-концов можно и туберкулёзом заболеть. Это было для меня целой трагедией. Я даже решил покончить с собой. Заехал попрощаться с Белой Ахмадулиной. Повезло, что хороший таксист попался... У меня "Селигер Селигерович" с этого начинается, как я хотел под машину броситься. А что делать? – У меня умирала мама на глазах, сестрёнка, дядя – и все туберкулёзники. И я знал, что при моём уровне жизни, когда живёшь по-походному, а жрать нечего – никакого лечения не может быть – сгнию и всё. И я решил, что лучше сразу. Ну вот. А потом неожиданно Литфонд мне путёвку дал. Есть такая Диана Тивикилян – она главный редактор, по моему, издательства "Слово", а её папа был директором Литфонда. Знаменитый человек! Однажды мне позвонили и говорят: "Вас хочет видеть Тивикилян. Зайдите". Я пришёл, и эта путёвка спасла мне жизнь. Наши преподаватели – были почти все из МГУ – удивительно сильный состав. Дынник – такая удивительная женщина была, специалист по зарубежной литературе, в основном по французской, Былинский Константин Иокимфович– мы его всё время пытались разговорить – в то время ему уже было под восемьдесят – и он очень хорошо помнил дореволюционные времена: как невест выбирали в Москве – поезд выезжал в один день и женихи выходили посмотреть приданное, а невесты на тележках ехали. ... Он очень много интересного нам рассказывал. В своё время ему по воле Иосифа Виссарионовича пришлось русский язык реформировать. И вообще он был очень знаменитый профессор, помимо нас, ещё читал в двух местах – в Полиграфическом и Университете – и попасть на его лекции было фактически невозможно. Был профессор Водолагин – бывший секретарь обкома партии Волгограда, страшный сталинист, а мы уже жили в другие времена, когда Сталин умер...
-Какой это был год?
-1954-60годы. Время Хрущёвское, то, что оттепелью потом будет названо. Из лагерей начинали постепенно возвращать, открылась, наконец, форточка и мы глотнули свежего воздуха: можно говорить, стенгазеты выпускать, свободно писать, стихи читать ... Но потом борьба была лютая со всеми. Ректор наш – Серёгин, стал гайки закручивать, так что все полетели. Евтушенко вылетел из института, Юнну Мориц на Кавказ сослали – шутили мы – она уехала переводами заниматься, ещё несколько человек были исключены из института. О тех временах можно долго рассказывать, они были очень насыщенные, как говориться, если даже воду слить, то останется сухой остаток очень большой. А если коротко, то это было время надежд, которые потом не оправдались. Но эти надежды что-то сталинское в нашей схеме внутренней сломали и мы уже стали другими немножко. И оттуда возникли шестидесятники. Они приходили из разных сред. Володя Войнович или другие, например, возникли из МАПИ – педагогического, но там был очень мощный литературный кружок, некоторые пришли из других ВУЗОВ, но принцип один – отдушина – форточка открылась и всё изменилось. А потом нас отжимали, отжимали, а мы всё равно не выдыхали этого из себя...
– Семя было посеяно...
-Да, сначала в нас, а потом вокруг нас. Тут нельзя ещё исключать, что шестидесятничество это было ещё просветительским временем. Это и учителя, которые создавали этот климат. Их было много. Как говорят – Волгу питают ручеёчки. И когда ты приходил на какой-нибудь вечер, то там сидели библиотекари, издатели, редакторы, учителя. То есть та самая интеллигенция, которая эту подвижническую атмосферу держала, которую потом назовут шестидесятниками.
– Анатолий Игнатьевич, вот прошли студенческие годы, наступила пора диплома. Как вы защитились? Ведь поступали Вы к Ошанину как поэт, а потом проявили себя как прозаик.
– Диплом я защитил стихами, прозой, и документальной прозой. Как-то счастливо тогда для меня всё сложилось. Мои рассказы сразу "Юность" взяла, и они произвели невероятный эффект. Это сейчас даже если Достоевского напечатают – никто не заметит, а тогда каждый свежий голос был слышен. Шестой номер "Юности" за 1960 год –выпустил цикл "Трудное детство" – и сразу зашелестело по всем. И вдруг звонит мне Марк Донской – знаменитейший, и говорит мне – я хочу фильм поставить по вашей повести. А я ему: "Я не хочу. Я в Сибирь еду, строить Братскую ГЭС. Я – патриот". И на меня потом пальцем показывали: "Донской – классик, основоположник неореализма, один его фильм, участие в нём, это уже лауреатство, а этот придурок – отказался!" Но, во всяком случае, мне мои рассказы помогли прорваться. Сразу же. Потом меня из Братска уже печатала "Литературка".
-То есть проблем уже не было.
– Да нет, счастливый случай повсюду был. Донской интересно провожал меня. Позвал своего сына – Александра и сказал на хорошем русском языке – он вообще был человеком активно...
– ...говорящим на русском языке.
-Ну да. Так вот он говорит сыну: "Вот этот...собрался ехать на Братскую ГЭС. А ты видишь, во что он одет? У тебя хороший спортивный костюм, ну зачем тебе он в Москве?" – "Я отдам." – "И ботинки заодно". Так меня одели, а лётчики мне куртку подарили.
– Но разве нельзя было остаться в Москве, ведь Вам такая удача выпала – экранизация собственной повести?
– А жить на что? Пока напишу сценарий,( а опыта не было), пока поставят фильм, пока он выйдет – чем жить всё это время? За первую прозу я решил пристройку сделать, в Ухтомской, где сестрёнка жила. "Сибирские огни" тогда меня печать начали. Нанял я плотников. – и все деньги отдал им. В первый же день! Тогда же я видел их в последний раз – и остался без дома. Столько глупостей наделал! И голодал потом, на последние деньги чайник купил и сгущёнку. Когда Донской меня позвал – я уже без денег был – только на билет оставалось.
– А в Братске как же?
-В Сибири легче было прожить. Я бурильщиком работал, рабочий коллектив совместно живёт – никто не голодает, всё совместно варится, все сочувствуют друг другу. А потом я женился, и вообще проблем не стало.
– Прямо в Сибири? Романтика.
-Да уж. Мы пошли по ЛЭПу (я даже книжку написал "Страна ЛЭПия", а Донской откликнулся "Страна нелэпия – от слова нелепо) и после похода этого я очень сильно заболел воспалением лёгких. Все разъехались по домам на новый год, а я остался. Меня девочки выходили. Перевезли в общежитие тайком от коменданта, потому что мужчина в женском общежитии – это уже разврат для них. Хотя там ничего не было, они просто тихо меня выхаживали, кормили, там их три девочки было, одной я предложение сделал. А потом мне ребята говорят – в общежитии дежурка освободилась – а места-то! – для кровати и тумбочки – и всё! Мы захватили её, заперлись, и недели две или три оборону держали, чтобы нас не взломали. Вот такая романтика. А потом свадьба была – её родители приехали с Ангары, они были гидрогеологами. Нам друзья подарили байдарку, и мы в походы ходили и по Байкалу, и по Ангаре... Мой друг Герман Флоров написал стихи. Я их позже по радио услышал. Было неожиданно и приятно.
Разгорелась печка жарко
В старом клубе у реки,
Вносят лёгкую байдарку
Жениховские дружки.
Вносят бережно подарок,
Россыпь яблоков по дну,
И вино различных марок
Поднимают на волну:
На морскую, на речную –
Что у Братска впереди,
И невеста не тоскует-
Видит счастье на пути.
И жених не хлещет водку,
Пьёт хорошее вино,
Я б женился, дайте лодку,
Сыпьте яблоки на дно.
– А о Братске что-то было написано?
-Да, вот "Страна ЛЭПия". Причем вышла в "Литературке" абсолютно случайно. Георгий Радов тогда руководил отделом внутренней жизни. Сам гонимый, а другим помогал. Позже я очень сдружился с его семейством. Однажды он пришёл в кабинет и спрашивает "Что-нибудь есть?" вот то-то – отвечают. Он рукой машет. "Ну, в мусорной корзине Приставкин – из Сибири прислал". Он вытащил – прочёл и тут же в печать послал. Удача!
– А ваши ученики? За эти тридцать лет, если говорить об урожае, то какие имена Вы назовёте?
– Егор Радов – сын Георгия и Риммы Казаковой. У нас интересная история с ним произошла. Я его взял на семинар от Шугаева, тот его со своего выгнал. И тогда старший брат – Саша Радов попросил меня: "Толя, возьми к себе, Шугаев дал Егору последний шанс – написать роман об урожае". "И что?" – спрашиваю. "Ничего – во всём романе – Прибалтика, алкоголь, бабы – и только две строчки: "Мы ехали в Ригу на машине, а вокруг что-то росло" . И я взял его к себе. Вытянул. Вот вам и урожай! Нам удалось проходной диплом сделать. Весь курс тогда пришёл, чтобы Егорку поддержать – его все любили. Талантливый парень, жалко, редко о нём слышно теперь.
– А ещё?
– Вера Галактионова – красавица из Уральска, недавно во Франкфурте я слышал, что её обсуждают – она очень талантлива, как говорится – талантливая кровь. Володя Шпаков – на Букеровскую премию его выдвигают. Он прозой руководит в "Неве". А потом были ещё ученики по союзу писателей, куда приходили не из института. Один очень талантливый прозаик, сейчас он зам. главного редактора "Октября" – Алексей Андреев..., Рада Полищук, Саша Яковлев, получивший "Букера"...
– Для Вас, как для мастера, что означает семинар?
– Семинар – это взаимодействие. Семинар не может уравнять, но может предоставить возможность учиться друг у друга. А я, как повар, добавляю то перец, то сахар, а котёл сам варится. Огонь – это сам семинар. Он создаёт ту температуру, которая необходима. Это как две половинки атомной бомбы – если немного их приблизить – между ними пойдёт реакция, тепло, а если совсем сблизить – то взорвётся. Чтобы взрывалось – не надо, а чтобы тепло всё время шло – нужно соединить пять – десять человек вместе и тогда это излучение процесса возникает. И тогда его только направлять нужно в нужное русло, но это уже моя задача. Хватило бы только собственного запала.
И этот запал есть, он виден в этом замечательном человеке во всех его делах: и в книгах, и в простом общении, и в его заботе, и в ведении семинаров ...
Многие знают, что Приставкин свои детские годы провёл в детском доме, была война, отец – на фронте, мама умерла, сколько раз жизнь его висела на волоске, однажды свои же ребята приговорили его к смертной казни – проиграли его жизнь в карты, а он сохранил не только себя, но и свою душу. Что кажется ещё большим чудом. Видно прав был поэт:
"Чем больше от сердца отрываешь –
Тем больше на нём остаётся"
Он рекомендовал лучших своих студентов в Союз Писателей, помогал им публиковаться, вместе с ними выезжал в творческие командировки и на семинары в Переделкино... И всё это – памятование живого и чистого сердца о своей юности, своих ошибках, своей любви. Он говорил: "Моя мама надо мною всю жизнь крылышки держит". Как и он над своими учениками.
Всегда. До сих пор...
И они чувствуют это и стараются соответствовать.
"Мне интересна судьба..."
Владимир Шпаков
19 августа исполнилось сорок дней со дня смерти известного писателя Анатолия Приставкина. Для кого-то он был любимым автором, другие знали его больше как общественного деятеля. Для меня же он был прежде всего литературным учителем, старшим товарищем и просто человеком, по которому стараешься сверять жизнь.
В свое время я не рассчитывал попасть в его семинар. Просто так сложилось, что рассказ, который я послал на конкурс в Литинститут, оказался замеченным Анатолием Приставкиным, набиравшим в тот год новый курс. Позже выяснилось, что мне не просто повезло, а очень повезло. Талантливый писатель, крупная личность, душевный, крайне деликатный человек – это редкое сочетание качеств, таких людей встречаешь, как правило, один раз в жизни.
У него как-то всегда получалось говорить правду, никого при этом не обижая. То есть, обиды, возможно, оставались (на правду почему-то принято обижаться), но желания обидеть или унизить – не было совершенно. В самую первую встречу, когда мы только знакомились друг с другом, Анатолий Игнатьевич сказал о том, что из полутора десятков членов нашего семинара профессиональным писателем, скорее всего, станет один, в лучше случае – двое-трое. Такая вот жестокая селекция в этой профессии, и скрывать ее – бессмысленно и даже непорядочно. Дальнейшее показало: так оно и вышло. Дом Герцена на Тверском бульваре – это дом, где нередко разбиваются сердца, гибнут надежды, увядают радужные мечты. Но все равно он там работал, потому что даже один настоящий автор, которого выводишь в литературу – это много.
Он умел радоваться чужим успехам, умел быть заботливым, хлопотал за своих учеников и способствовал публикациям. Причем в независимости от стиля и эстетики подопечного. Многие члены семинара писали совершенно иначе, нежели руководитель. Но он, тем не менее, кропотливо разбирал наши модернистские и постмодернистские опусы, делал замечания, отмечал удачные моменты – все это и есть литературная учеба, обучение азам ремесла. Творчество, как известно, от бога, ему научить нельзя, но вот ремеслу способного человека научить можно, и он это делал, я думаю, испытывая удовольствие от процесса.
Однажды во время разбора одного из текстов он произнес: "Вообще-то в литературе меня по большому счету интересует одно: судьба человека". Произнес будто бы между прочим, без нажима. А поскольку разбираемый текст повествовал не о судьбе человека, а о претензиях автора на вхождение в ряд литературных бунтарей, высказывание вскоре забылось.
Теперь я вспоминаю эти слова все чаще. У него – была судьба, у нас же были какие-то биографии, а еще амбиции. Мы являлись адептами новейших эстетических течений, презирали реализм, до человека ли тут? Но вот, не за горами уже пятьдесят лет, и о судьбе, хочешь – не хочешь, а задумываешься. Как о понятиях, неотрывных от судьбы, например: честь, достоинство, искренность, доброта, сострадание... Увы, приходится с прискорбием отмечать, что качества эти и в тебе самом, и во всем нынешнем обществе – в большом дефиците. А вот у Анатолия Приставкина эти качества были; их наличие и предопределило, наверное, его работу вначале Председателем Комиссии по вопросам помилования при Президенте РФ, а затем – Советником Президента по вопросам амнистии и помилования.
Он далеко не сразу согласился на это предложение, в полной мере осознавая: насколько тяжело писателю пребывание во власти, особенно в сфере, где требуется решать те самые судьбы. Жить, то есть, кому-то, или не жить. Но согласился, поставив условие: он приглашает на работу в Комиссию тех, кого считает нужным. Это были люди высокой пробы: Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Лев Разгон; только они, наверное, и имели право если не решать (решение – за Президентом), то рекомендовать главе государства: оставить кого-то жить или привести в исполнение смертный приговор.
Возглавить Комиссию было нелегко, но решение оказалось оправданным. Ведь к этой должности рвались совсем другие люди, желавшие на чужой смерти (под маской "суровой справедливости") сделать себе имя и карьеру. Для Анатолия Приставкина это была не карьера, а крест, который взвалил на себя российский интеллигент-гуманитарий. Он никогда не шел на поводу у толпы, всегда желающий крови и мести, и вместе со своими друзьями в конце концов остановил вакханалию смертей, добившись моратория на смертную казнь.
Его новая работа не осталась незамеченной в семинаре: мастер приходил на занятия предельно утомленный и поначалу никак не мог включиться в процесс. В течение часа, наверное, он был неразговорчив, хмур, лишь к середине семинара отмякал, извиняясь за настроение. Теперь это понятно: когда листаешь весь день папки с делами "смертников", трудно настроиться на разбор литературных экзерсисов. И все-таки – он настраивался, в конце уже шутил, рассказывал байки, отходил душой, вроде как забывал о той стороне жизни, к которой волею судеб прикоснулся...
Об этой части своей жизни Анатолий Приставкин рассказал в книге "Долина смертной тени". Жуткая книга, наверное, самая страшная в русской литературе после солженицынского "Архипелага" и рассказов Шаламова. Эта книга моментально рассеивает слезоточивые мифы о нашей стране, читая ее, ужасаешься, но и трезвеешь. Хотя, конечно, Анатолий Приставкин писал и другие книги, не связанные с его нелегкой службой.
В числе этих книг одна очень светлая и человечная, потому что состоит она из сказок, которые он когда-то сочинял для дочери. Делал он это, как и положено, профессионально, не устно, но письменно, так что в итоге сложился целый цикл, фактически готовая книга. К сожалению, эта вышедшая в издательстве "Астрель" книга была последней, которую автор держал в руках. Его финальный роман под названием "Король Монпасье Мармелажка Первый" , который Анатолий Приставкин успел таки закончить, увидит свет в издательстве "ОЛМА Медиа Групп" уже после смерти автора, этой осенью.
Наши отношения с окончанием института не закончились, мы регулярно встречались в Москве, обменивались книгами и публикациями, а спустя какое-то время эти отношения перешли на иной уровень. Мне еще раз повезло: в 2005 году я стал теперь уже публикатором и редактором моего литературного учителя. В юбилейном номере журнала "Нева", где я работал редактором отдела прозы, была напечатана повесть Анатолия Приставкина "Первый день – последний день творенья". А спустя год в одном из номеров мы опубликовали повесть-сказку "Летающая тетушка", давшую название упомянутой выше книге сказок. В работе с редактором автор тоже проявляется, и мне, конечно, любопытно было узнать Анатолия Игнатьевича еще и с этой стороны. Так вот: более скромного, не капризного и доброжелательного автора у меня, пожалуй, не было.
В начале прошлого года в молодежном номере журнала "Нева" увидели свет несколько рассказов членов последнего семинара Анатолия Приставкина. Здоровья к этому времени убавилось, и ощутимо, он уже не раз побывал под ножом хирурга, и операции эти легкими никак не назовешь. Но оставить своих учеников он не мог; даже когда отношения с руководством Литинститута окончательно испортились, он продолжал проводить семинары по месту службы – в Администрации Президента. Одна из последних наших встреч именно там и проходила: тогда собрались несколько поколений его семинаристов, было "Шампанское", которое выставил Анатолий Игнатьевич, мы обсуждали планы на будущее, увы, многим из которых не суждено уже сбыться...
Я глубоко убежден: этот веселый, жизнелюбивый человек ушел из жизни не в срок. Я знаю, кто ему в этом помог, и с этих людей еще спросится. Но сейчас речь не о тех, о ком никто никогда не вспомнит добрым словом. Анатолия Приставкина – вспоминают и будут вспоминать: и друзья, и ученики, и многие тысячи незнакомых ему людей, хоть раз в жизни взявших в руки его книги. Светлая память другу и учителю.
Источник: Православие и мир